УЛЬТРА И ИНФРА (Изумляемся вместе с Михаилом БОЙКО)
№ 2017 / 18, 26.05.2017
Вот и закончилась эпоха «нового реализма», убогого и безысходного желания замкнуться в скорлупе материально-предметного мира. Роман Сенчин скрылся то ли в глухой провинции, то ли в глубокой депрессии, Захар Прилепин почил на лаврах, Сергей Шаргунов увлёкся самопиаром на теме реновации пятиэтажек. «Новый реализм» никому уже не интересен, кроме нескольких графоманов и примкнувших к ним критиков, сделавших это направление своей специализацией. Что осталось?
Остался «метафизический реализм», признающий существование высших и низших реальностей по отношению к материально-предметному миру. Первая реальность – надчеловеческая, ультрапсихическая. Вторая – подчеловеческая, инфрапсихическая. И главный литературный вопрос сегодня: где проходит граница между этими областями, каков критерий демаркации. Признаюсь, когда я со своими единомышленниками забивал гвозди в гроб «нового реализма», мы не уделяли этому особого внимания. Тогда нам было важно, есть ли в произведении выход из материально-предметного мира или нет. Теперь важно, ведёт ли метафизический люк произведения вверх или вниз, в чердак или в подвал.
Литература как «поле метафизических экспериментов» не может исключать никаких сторон совокупной реальности. Главное – это понимание «ретранслятором» инфрачеловеческих влияний ответственности за каждое написанное им слово, за интенсивную суггестию, обольстительный соблазн. Чтобы противостоять бестиальному, демоническому, инфернальному воздействию, мы должны набраться мужества встречать врага лицом к лицу, подпускать его к стенам осаждённой крепости, чтобы нанести максимальный ущерб. Так поступали Фёдор Достоевский, Андрей Платонов, Сигизмунд Кржижановский, Юрий Мамлеев и другие русские писатели-метафизики.
На этой полосе вы прочтёте рецензию на фундаментальное исследование Натальи Ростовой «Изгнание Бога», название которого говорит само за себя. И рецензию на грандиозный вербально-визуальный эксперимент Владимира Мартынова под оригинальным названием «Книга перемен». Вам судить, проводником каких влияний выступает рецензент и авторы – ультрапсихических или инфрапсихических.
МЕРЦАНИЕ МЕЖДУ УЖЕ И ЕЩЁ
Мартынов В.И. Книга Перемен. – М.: Классика-XXI, 2016. – 1536 с.
Отдельные части «Книги перемен» композитора и философа Владимира Мартынова выходили в виде брошюр на протяжении последнего десятилетия, и вот перед нами завершённый итоговый текст этого грандиозного произведения. Это, пожалуй, самый радикальный и объёмный словесно-визуальный эксперимент в русской литературе (полторы тысячи страниц убористого шрифта в двух толстых картонках). Титаническое свершение, одновременно подводящее жирную черту под предшествующей литературой и открывающее для неё новые просторы.
Правда, структурный изоморфизм новой «Книги перемен» с китайской «И-дзин» нам показался немного искусственным, даже натянутым, но общий идейно-художественный замысел такого сопоставления прозрачен. Дело в том, что «И-дзин», по мнению Мартынова, – это «книга книг», поскольку «если в основе всех прочих книг, и даже самых древних книг мира, лежит слово, то в основе «Книги перемен» лежит не слово, но то, что было до слова, а именно: в её основе лежит некий архаический орнамент» (с. 473). Более того, «И-дзин» «не повествует ни о богах, ни о героях, но рассматривает динамическую природу ситуации как таковой в её связи с динамической природой других ситуаций через графические символы» (с. 474).
Очень интересен рассказ о побудительных причинах создания новой «Книги перемен». Мартынов пишет: «Долгое время я грешил на композиторов и на музыкальное сообщество вообще, считая его самым косным и «непродвинутым» из всех других арт-сообществ, но со временем я начал понимать, что заблуждался, ибо существует ещё более косное и более непродвинутое сообщество – это сообщество поэтов и литераторов» (с. 479). Заметим, что это очень точная характеристика текущего положения дел.
Но ещё в 1960-е годы Мартынов почувствовал, что эпоха литературоцентризма закончилась и роль локомотива культуры стала переходить к визуальным искусствам. Вот это признание: «Я почувствовал, что необходимо написать некое молчащее произведение, некий бессловесный литературный текст, иначе литература опоздает. Ведь если цивилизационная задача действительно заключается в том, чтобы разучиться говорить и научиться молчать, то прежде всего это должна была бы осуществить литература. Однако поскольку никто из профессиональных литераторов не собирался заниматься этим, то я понял, что это придётся сделать мне – дилетанту от литературы. А ещё я понял, что никто из настоящих литераторов и не сможет сделать этого, ибо они самозабвенно любят свою вербальную креативность и никогда не смогут от неё отказаться» (с. 479–480).
Если бы Мартынов действительно создал произведение, учащее молчать, после которого дальнейшее развитие литературы стало бы невозможным, – первоначальный замысел был бы осуществлён в полной мере. Но Мартынов сам уклонился в сторону и примешал побочную задачу. Параллельно он стал искать какие-то новые пути для развития литературы, разрабатывать проект выхода литературы в какое-то новое измерение, в новое творческое пространство, в некое «Зазеркалье», предложил для литературы какой-то «путь девочки», «путь Алисы», вместо «пути мальчика», которым она доселе шла. Мы считаем это напрасным.
Надо признать, что есть два Мартынова. Мартынов Первый – это могильщик культуры, в особенности музыки и литературы, доказывающий, что они завершили свой цикл развития, исчерпали свои возможности. Мартынов Второй неуёмно ищет какие-то новые пути и иные измерения, чтобы продлить агонию этих искусств, заново запустить циклические процессы, творческую эволюцию.
Первый Мартынов интересен, остроумен, оригинален, феноменально эрудирован, неотразимо привлекателен в своём эсхатологическом пафосе. Второй Мартынов вторичен, порождает чувство «дежа вю», какую-то тоску. Все эти «новые» пути уже тысячу раз предлагались – Германом Гессе в «Игре в бисер», Стефаном Малларме в его проекте Абсолютной книги и сотнями других.
Зачем открывать новые пути, если миссия литературы исчерпана? Ну, хорошо, будут открыты новые пути, будет созданы ещё биллионы новых литературных произведений на этих новых путях. Но когда-нибудь и это смертельно надоест, когда-нибудь и эти новые возможности будут исчерпаны. И что тогда? Снова искать каких-то новых путей, новых творческих просторов? Зачем эта поистине «дурная бесконечность»?
Бердяев говорил: «История должна иметь конец, чтобы иметь смысл». Почему же мы так боимся признать, что и литература должна иметь конец, чтобы иметь смысл? Что и музыка должна иметь конец, чтобы иметь смысл?
Поэтому не нужно нам этих «путей девочек», этих зазеркальных Алис, этих прорывов к дословесному, бессловесному, визуальному. Дайте нам осмысленный конец, вдохновляющий финал вместо бесконечного гниения. Пусть литература, музыка и другие искусства, завершившие свой цикл развития, предстанут как законченные целостности, как огранённые алмазы в своей неподвижной, застывшей красоте. Ибо только в подлинном конце обретается полноценный Смысл.
Мартынов оправдывает свою амбивалентную позицию ссылкой на гексаграммы «И-дзин», в которой предпоследняя 63-я гексаграмма имеет смысл «Уже конец», а последняя 64-я гексаграмма – «Ещё не конец». И творческий путь Мартынова – это мерцание между этими «уже» и «ещё». Нам кажется, что божественный император Фу-си что-то напутал и пора, наконец, переставить эти гексаграммы местами, а не гальванизировать то, что должно умереть.
Возможно даже, что новой «Книге перемен» следовало бы отличаться от «И-дзин» только порядком предпоследней и последней гексаграмм, а 1500 страниц словесно-визуальных изысков совершенно излишни.
МЕТАМОРФОЗЫ ХРИСТИАНСКОЙ ВЕРЫ
Ростова Н. Н. Изгнание Бога: Проблема сакрального
в философии человека: Монография. – М.: Проспект,
2017. – 432 с.
Доктор философских наук Наталья Ростова осуществляет деконструкцию концепта «сакральное» и таким образом пытается осмыслить ситуацию «смерти Бога» в современном западном обществе. Реферируются и интерпретируются воззрения самых известных западных культурологов, философов и теологов XX века, а также некоторых российских мыслителей, двигавшихся параллельным курсом. Особо интересен и актуален анализ так называемого «теологического поворота в философии» и обзор новых течений в западном (преимущественно протестантском) богословии.
Ключевой вывод автора: «Оперирование понятием «сакральное» и «священное» (П.Тиллих, К.Ранер, К.Хеммерле, В.Каспер, Р.Шеффлер, Л.Венцлер и др.) – это один из способов обезличивания Бога. Сакральное неличностно. Это некая неопределённая множественность взамен единственности и авторитарности Бога. <…> Понятие священного, замещающее Бога, лишает веру конкретики» (с. 300). Или в другом месте: «Вопреки общепринятому мнению, интерес к сакральному в современном мире указывает не на присутствие Бога, но, напротив, на Его отсутствие, являясь реализацией идеи смерти Бога» (с. 359). И даже так: «Новый атеизм пытается не паразитировать на теизме, но овладеть им, стирая грань между теизмом и атеизмом» (с. 185).
По нашему мнению, Ростова действительно выделила одну из самых болезненных проблем современности. Однако неподготовленному читателю будет, пожалуй, сложно сходу понять, чем уж так плоха «редукция трансцендентного к имманентному» и вообще не потеряться в калейдоскопе проанализированных мнений и тонких нюансировок. Чтобы схватить самую суть обличаемых воззрений, мы бы рекомендовали предварительно ознакомиться с «теологическим бестселлером» англиканского епископа Джона Робинсона «Honest to God» (1963), в русском переводе – «Быть честным перед Богом» (М.: Высшая школа, 1993). Это общедоступное, краткое, но очень искреннее и экспрессивное введение в «новую христианскую этику» и «новую христианскую теологию» (Ростова, конечно, большее внимание уделяет первоисточникам этого течения, чем компиляции Робинсона).
Будучи согласными с основными выводами Ростовой, мы всё-таки чуть-чуть смягчили бы осуждающие формулировки и проанализировали социологический контекст, в котором создавались критикуемые произведения. Вслушаемся, например, во фразу Робинсона: «Кому-то несомненно покажется, что в душе я вообще отвергаю и христианскую веру, и христианскую практику. Для меня же всё обстоит наоборот. Я боюсь, что они окажутся отвергнуты, если мы не будем готовы к той революции сознания, о которой я уже говорил». Все эти бесчисленные «боюсь» и «если» заслуживают пристального внимания. Это не камуфляж и не риторика, это выражения подлинной драмы и растерянности искренно верящего человека, англиканского епископа, столкнувшегося с жуткой ситуацией безверия, с опустевшими храмами, в которых, по его собственному свидетельству, на воскресную литургию собираются по два-три человека. То же самое можно сказать и о Пауле Тиллихе, Рудольфе Бультмане, Дитрихе Бонхёффере и других. Всё это «революционеры поневоле», пытающиеся хоть как-то ответить на вопрос, как быть христианином в радикально безрелигиозном мире. Дело обстоит не так, словно бы собрались западные интеллектуалы и сговорились, как «изгнать Бога» и сотворить homo non religiosus. Перед нами заложники духовной инволюции Запада, Кали-юги, как сказал бы Рене Генон, считавший её не столько результатом чьей-то персональной вины и воли, сколько результатом неумолимых космических законов, логики духовных циклов.
Замечу, что в России идут те же самые процессы, только с некоторой местной спецификой и хронологическим запозданием в 20–30 лет. И, возможно, через соответствующий период времени, сама Ростова по-новому взглянет на этих растерянных, мятущихся теологов – дезориентированных христиан, вместо веры в «супранатуралистического» личного Бога предложивших веру в безличный Абсолют (Божественную основу).
Михаил БОЙКО
Добавить комментарий