Андрей ТИМОФЕЕВ. О МЕСТЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В МИРЕ, СОЗДАННОМ БОГОМ

№ 2017 / 19, 02.06.2017

В прошлом номере обзорной статьёй Александра Трапезникова мы начали дискуссию вокруг книги священника Георгия Селина «Загадка 2037 года», остро ставящей вопросы соотношения и даже противостояния в умах и душах наших соотечественников православной веры и классической русской литературы. Первым откликнулся представитель молодёжного крыла Общества русской словесности – писатель Андрей Тимофеев.

zagadka zatravka

Читая книгу священника Георгия Селина «Загадка 2037 года», то и дело испытываешь горечь. Горечь за то, что книга, посвящённая серьёзному фундаментальному вопросу о соотношении русской классики и православной веры, лишена малейшей аналитичности. Евангельская цитата о мельничном жернове на шею тому, через кого приходит соблазн, почему-то выдаётся за доказательство тезиса о том, что искусство попущено Богом, чтобы искушать верующих. Тезис о «нечестивости» русской литературы обосновывается цитатой из словаря Даля и т.д. Внимательные и начитанные рецензенты разберут эти проблемы лучше меня.

Горечь испытываешь за то, что при всём при этом автор так убеждён в своей правоте в вопросах веры, что, когда он клеймит классиков литературы «еретиками и отступниками от Христа», ему даже не приходит в голову мысль о возможности собственной ошибки. Невольно хочется спросить, кем он считает самого себя, чтобы так поучать? Даже тон несколько снисходительный, сверху вниз, как будто обращается к людям, не понимающим простых вещей: «СлабО нам вырвать корешки?» (о страстях); встречаются фамильярности вроде: «Всё верно, Александр Сергеевич», «Я уже ничего не понимаю, Фёдор Михайлович, Вы это серьёзно» и т.д. Иногда стремление автора к учительству доходит до откровенного комизма, например, когда он принимается рассуждать, «какой покаянный порядок книжного стояния должен быть в библиотеке православного христианина»: на верхней полке должны стоять сочинения церковных учителей, а книг Толстого, Пушкина, Достоевского не должно быть ни в коем случае.
А ещё порой кажется, что, по мнению автора, рецепт спасения прост: не смотреть сериалов, не открывать русскую классику, а читать Евангелие и Святых Отцов. Неужели он считает это достаточным? Но вот у фарисеев тоже было боговдохновенное Писание, спасло ли это их?

Но самое главное – горько оттого, что в книге почти нет ничего о любви. Лишь в одном месте автор рассуждает, что любовь к ближнему «это, так сказать, десерт, который будучи поданным прежде полноценного обеда, т.е. прежде исполнения первой заповеди, вызовет лишь неутолённое чувство голода». И этот пассаж очень много говорит нам, прежде всего, об авторе книги, а не о соотношении двух заповедей Христа между собой.

В книге много страха – прочитать не то, воспринять не так, и очень мало внутренней свободы. Это взгляд человека, который боится так вот просто выйти в мир, сотворённый Богом. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что и женщину, омывающую ноги Христа, обладатель такого взгляда назвал бы блудницей и выгнал прочь – ведь она не имеет понятия о Боге и не любит Его, потому что нарушает Его заповеди. И не понял бы он, почему она «возлюбила много», если так грешила. Впрочем, оговорюсь (как часто это делается в книге «Загадка 2037 года»), что имею в виду здесь не реального человека, священника Георгия Селина, а образ автора, который рисует мне этот текст.

По моему мнению, всерьёз критиковать «Загадку 2037 года» неплодотворно. Вся книга по сути сводится к пафосному утверждению, что не нужно делать из русской классики идола и подменять ею Писание и Святых Отцов – а какой православный христианин будет с этим спорить? Что такого особенного сказал нам автор? Главную же ценность «Загадки 2037 года» я вижу, прежде всего, в том, чтобы со всей прямотой и, не прячась за расхожие штампы, поставить вопрос – что для нас значит наша классическая литература от Пушкина, Достоевского и Толстого до Шолохова, Платонова и Белова? Если посмотреть самым строгим, взыскательным взглядом вечности, не как на литературу собственно, но как на явление нашей реальной жизни, ведёт ли она нас к Богу или же отвращает от Него?

Не претендуя на какое-то разрешение этого вопроса, я попытаюсь изложить здесь несколько собственных мыслей на этот счёт (попутно осторожно делая отсылки к книге отца Георгия).

 

Для меня связь художественной литературы (не только русской, но и зарубежной) и пути к Богу ясно и сильно выразилась в одной притче, которую я когда-то услышал от отца Германа (Подмошенского), игумена Платинского монастыря, духовного сына отца Иоанна Шанхайского (Максимовича) и ближайшего друга отца Серафима Роуза (цитируемого, кстати, в «Загадке 2037 года»). Притча, которую я и тогда, и сейчас считаю основанной на реальном событии, такова: «Однажды к большому подвижнику, монаху, пришёл молодой послушник и сказал, что хочет стать его учеником, и просил научить его всем премудростям духовной жизни. Тогда монах сказал ему: иди и прочитай сначала роман Чарльза Диккенса «Дэвид Копперфильд». Послушник возмутился, как так, отче, это же Запад, там все отступники, лучше я буду изучать Святых Отцов! А монах ответил: если ты не будешь так чист душой, как этот мальчик, ты навсегда останешься монстром, творящим Иисусову молитву».

В этой притче мне видятся два основных момента: художественная литература как путь к воцерковлению и художественная литература как путь к обретению любви к ближнему. Давайте остановимся коротко на каждом из них.

Настоящий мир гораздо сложнее и страшнее того, что может представиться отвлечённым взглядом, во всём ищущим «правильности». Даже в России, где большинство населения ассоциируют себя с Православием, реально воцерковлённых – всего несколько процентов. В наше «апостасийное» время есть много людей, которые не могут вот так вот сходу взять и начать читать Святых Отцов, потому что это большой труд и это требует определённого навыка. Чтобы прийти к Богу, иногда таким людям нужна не твёрдая пища, а молоко – нужно увидеть мир таким, какой он есть, ощутить радость или хотя бы просто отвратиться от зла. Русская классика, прочитанная в школе или после, это именно то, что может сориентировать человека в душевном мире, подготовить его к вступлению в мир духовный. Конечно, светская литература в любом случае – только ступень на пути к спасению и, по-видимому, можно обойтись и без неё, но разве это значит, что она не нужна? Наверное, при определённом состоянии близости к Богу читателю уже нет нужды в светской литературе, а писателю заниматься творчеством просто невозможно (из-за необходимости полностью отсекать воображение), но сколько вы видели таких людей вокруг себя сегодня? И, в конце концов, никто не отменял множества свидетельств воцерковления под влиянием прозы Достоевского – особенно в советское время, но и в наши дни тоже.

Но, пожалуй, главное, чему учит нас русская классика – это любви к ближнему: учит не назидательно, а размягчая сердца, делая их способными к сопереживанию. Честно говоря, слабо представляю, как можно рассматривать любовь к Богу в отрыве от любви к ближнему. Если ваше сердце не разрывается от жалости к отцу студента Покровского из «Бедных людей» в сцене похорон его сына; если не сжимается, предчувствуя гибель павшей Анны Карениной; если не откликается на «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет» в последнем разговоре Базарова и Одинцовой, то о какой любви к Богу мы вообще можем говорить? А если обратиться к так нелюбимой отцом Георгием советской литературе, то не любовь ли к ближнему пробуждает в нас одиннадцатилетний Петруша из «Возвращения» Платонова, притворяющийся сытым, чтобы больше досталось сестре и родителям, или блуждающий по лесу после смерти супруги Иван Африканович из «Привычного дела» Белова?

Именно это свойство сопереживания героям художественных произведений, сживания с ними, становится механизмом чрезвычайно важного в контексте нашего разговора процесса, а именно – процесса передачи чужого внутреннего опыта через чтение. Опыт Святых Отцов существенно больше (кто с этим спорит!), но и они зачастую стоят от нас существенно дальше, чем классические русские писатели. Кроме того, художественная литература позволяет нам получать этот опыт в таком концентрированном виде, что мы поневоле воспринимаем его почти что как свой. И потому можем, например, пройти вместе с героиней «Семейного счастья» её путь к исповеди, по-настоящему испытывая её чувства. А разве не страшно жить без Бога, примерив на себя страдания героя из «Смерти Ивана Ильича»? И ведь оба этих произведения написал один человек, художественный дар которого позволял аккумулировать в своих произведениях опыт разных людей. Так зачем же нам отказываться от такой возможности – просто будем читать это не как боговдохновенный текст, который будто бы должен выразить Истину во всей полноте, а как свидетельства жизни других людей, поданные так ясно и достоверно, что мы не можем не сопереживать им. Это обогатит нас внутренне, поможет познать мир, созданный Богом, своё место в нём, в конечном счёте – позволит познать себя, чтобы потом, встретившись с Богом лицом к лицу, выстроить свои отношения с Ним.

Если же кого-то не интересуют другие люди, то, скорее всего, его не заинтересует и его собственный народ. Конечно, можно говорить о том, что во Христе «нет ни эллина, ни иудея» – и это будет верно! – но почему-то люди живут не поодиночке и не в едином глобальном пространстве, а народами. И любовь к своему народу является естественным следствием любви к ближнему. Для Достоевского вопрос о самосознании русского народа (если хотите – о его характере, если допустимо проводить параллели между народом и человеком) был чрезвычайно важным, и именно этому вопросу была посвящена его знаменитая Пушкинская речь (которая названа в книге «Загадка 2037 года» ни много ни мало – антихристианской). Речь эта достаточно импульсивная, в ней часто повторяется слово «пророк», «пророческое» – и этот эпитет, применённый к светскому писателю, а не к реальному Божьему посланнику, по-видимому, верно критикуется священником Селиным. Однако стоит лишь признать, что этот эпитет – чрезмерность, следствие глубокого восхищения Достоевского Пушкиным, и не претендует на религиозное истолкование, как всё становится на свои места. И выясняется, что Пушкин «пророчествует» не в религиозном смысле, а в смысле вопроса о русском национальном самосознании (и что в общем-то вопрос этот частный, но, тем не менее, чрезвычайно важный и в каком-то смысле связанный с религиозным мировоззрением русского человека).

Для отца Георгия Селина крестьянство веками сохраняло традиционную православную веру (которую потом разрушили коммунисты). Но Достоевскому этих слов мало – ему важно понять, почему вера во Христа оказалась настолько внутренне близкой русскому человеку. Ответ Достоевский находит в том качестве русского народа, которое он называет «всемирной отзывчивостью» и которое, по его мнению, полно воплотилось в Пушкине – в частности в его способности в произведениях о людях другой национальности воплощаться в них совершенно, понимать и душу северного протестантизма, и дух корана, и древний мир языческих богов (речь идёт именно о способности к пониманию, поэтому зря отец Георгий иронизирует, будто бы Александр Невский по Достоевскому должен был бы примерить на себя чужую национальность и веру вместо защиты Родины – и кроме того, эта способность не есть исключительно положительное явление, например, именно ею можно объяснить безусловное поклонение перед Западом многих русских людей, эдакое «лакейство», которое распространено, кстати, и в наши дни). Но мы сейчас не будем углублять в рассуждения на тему того, насколько прав был Достоевский; для нас важно, что он разбирал здесь не религиозный, а светский вопрос, касающийся характера русского народа, его национального самосознания, его исторического предназначения в мире. Именно в таком же ключе, думаю, нужно понимать и размышления о Татьяне Лариной как о нравственном идеале.

Кроме всего сказанного, книга отца Георгия побуждает нас к разговору о мере и об иерархии ценностей. Современный мир при всей его сложности и многообразии всё время подталкивает нас к полярным оценкам – мы и раньше «в сочувствиях и враждах постоянно пересаливали» (говоря словами Аполлона Григорьева из статьи «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина»), а теперь это приобрело вид совсем уж катастрофический.

Я не знаю, насколько канонично изображение Пушкина вместе со святителем Филаретом, но здесь определённо есть что-то нездоровое. А в наши дни это «нездоровье» выразилось известным случаем с иконой Сталина – что вообще немыслимо! Другой пример: я не историк, но когда слышу, как говорят о советском времени в терминах «хорошо» и «плохо» (чем также грешит автор книги «Загадка 2037 года»), меня поражает это до глубины души – семьдесят лет жил народ, и этот период, в котором были и репрессии, и гибель новомучеников, и великая Победа, и социальные достижения, пытаются охарактеризовать одним словом?

Почему нельзя на всё посмотреть здраво, без перегибов? Какой смысл оценивать Пушкинское стихотворение «Поэт и толпа» с точки зрения верности христианскому учению, когда оно было написано в 1828 году, т.е. ещё до сознательного прихода Пушкина к вере (и с другой стороны – разве не удивителен путь нашего художественного гения, который от «Гаврилиады» дошёл до «Капитанской дочки»?). Почему нельзя осуждать издевательства Толстого над таинством евхаристии в романе «Воскресение» и его поздние философские заблуждения (за которые он и был отлучён о Церкви), но признавать его большим писателем, способным выражать подлинную правду о мире, созданном Богом. Митрополит Антоний Сурожский (который как раз-таки имел это самое чувство меры), отвечая как-то на вопрос о Льве Толстом, сказал, что художественная литература должна заниматься своим делом и не может «говорить о грехе там, где надо говорить об ужасе, или о святости там, где надо говорить о красоте». Вот – спокойный взвешенный взгляд. Этих слов вполне достаточно, чтобы указать на место, которое художественная литература должна занимать в мире, а именно – говорить нам об ужасе и о красоте. И это немало!

Впрочем, сам посыл священника Георгия Селина в общем-то верный: мы слишком часто слышим слова о «нравственном основании» русской литературы, о «свете», который она несёт, и т.д. – слова красивые и верные, но зачастую лишённые внутреннего содержания, не укоренённые в личном внутреннем опыте говорящего. Слова, о которых лучше молчать. И в этом смысле отец Георгий прав не как человек, выразивший нечто в полноте, а как тот, кто изо всех сил кричит об ошибке, и пусть, не зная меры, впадает в другую крайность, но всё-таки обнажает проблему.

Скажем ему спасибо за этот, действительно, важный и нужный разговор, который давно назрел. И за возможность вернуться к нашей классической литературе не как к величественному каменному памятнику, а как к живому свидетельству творчества наших гениальных соотечественников.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.