Юрий ЛИФШИЦ. МОЙ ХОЛОКОСТ (На конкурс “Расскажу о своём народе”)

№ 2017 / 22, 16.06.2017

Дома об этом не говорили. То, что я – еврей, мне открылось как-то внезапно, уже не помню, каким образом, лет в 8–9. Когда я это осознал, мне стало не по себе, ведь евреем быть ужасно плохо; в те годы слово «еврей» было почти ругательным. А тут выяснилось, что еврей – это навсегда и что этого уже не исправить.

Тогда и взрослые, и дети говорили по разным поводам: «Ты что, не русский?». Когда такой вопрос обращали в мою сторону, я не знал, что говорить. Но ответа и не требовалось: все и так были в курсе, кто я. Хотелось быть русским. Но так как это было невозможно, пришлось привыкать быть евреем. Впоследствии – по мере роста и поглощения литературы – пришло понимание того, что я имею честь принадлежать к этому великому народу (Н. Агеев. Роман с кокаином). Но когда в 5-м «Д» классе средней школы № 1 г. Орска одноклассница Оля Куксина во время урока ткнула меня ручкой в спину и, ехидно улыбаясь, тихо спросила: «Лифшиц, а ты – еврей?» – я от стыда и смущения едва не сгорел на месте. Быть евреем и без того плохо, а тут тебе ещё и в глаза этим тычут.

Мальчишки во дворе меня не били, но своим не считали, хотя я порой собирал «широкую аудиторию» своими рассказами о прочитанном, а у нас дома мы впятером-вшестером строили корабль из стульев и играли в пиратов и морские приключения. То, что меня как-то гоняли, я почему-то не помню. Помнит моя жена. Мы жили в одном дворе, и она время от времени вспоминает случай, когда за мной с гиканьем и криками гналась толпа мальчишек. Таня тоже, поддавшись стадному чувству, побежала за мной до подъезда, куда я опрометью влетел и помчался на свой 5-й этаж. «А что он сделал?» – спросила Таня у друга моего детства Серёги. «А ты знаешь, он кто?» – спросил у неё друг моего детства Серёга. «Кто?». – «Он еврей!». – «И что?». – недоумевала Таня. «У него же фамилия – Лифшиц!». Серёга с детских лет бегал за Таней, став постарше, серьёзно влюбился в неё, они даже подавали заявление в ЗАГС, но вышла она за меня. Уже в новейшие времена, когда я был главредом местной газетки, а Таня работала у меня дизайнером и верстальщиком, ответственный секретарь Светлана Фурман спросила у неё: «Татьяна Григорьевна, почему вы не уезжаете в Израиль?». И моя Татьяна Григорьевна на голубом глазу выдала: «А я евреев не люблю! Ещё двух-трёх как-то выношу…». Вся редакция попадала от смеха, включая верстальщика Борю Файмана и ответственного секретаря Светлану Фурман (впрочем, по её словам, у неё немецкие корни).

Литература тоже не давала шанса забыть о моём еврействе. «Тарас Бульба»… Мы «проходили» его в школе, и я на всю жизнь полюбил Гоголя. «Хороший писатель – Гоголь, – как-то раз вздохнула моя бабушка Эсфирь Эммануиловна Соболева, услыхав мои восторженные рассказы об Остапе и Андрии. – Только о евреях плохо отзывался». Где? Что? Когда? В хрестоматии этого не было. Пришлось идти в библиотеку. Гоголевские штудии отозвались мне гораздо позже, когда я прочёл катаевское «Кладбище в Скулянах». Описывая подвиги своего предка, Катаев начертал:

«Представляю себе нечто гоголевское: местечковый житель Янкель, в лапсердаке, в белых носках наружу, с рыжими пейсами, ни жив ни мёртв стоит перед лихим поручиком с раздутыми от гнева ноздрями, который, стуча рукояткой пистолета по столу, чеканит ему сквозь стиснутые зубы:

– Так вот что я тебе скажу: или ты мне за одну ночь разведаешь и доложишь, где ночует французский арьергард, и тогда получишь в звонкой монете сотню польских злотых, или я тебя вздёрну на первой сосне. Понял, что я тебе сказал?

– Понял, пан офицер… зачем же не понял? Ещё и солнышко на небо не взойдёт, как я вашему высокому благородию шановному пану коменданту доложу всю диспозицию.

– Ну так ступай. И помни, я не шучу. Пшёл!».

Легко тебе, русскому, думал я о Катаеве, упиваться гоголевским колоритом, а каково это читать мне, не русскому?

По словам Игоря Губермана, когда его задевали по национальному признаку, он бил «в глаз». Мой папа Иосиф Яковлевич Лифшиц, в молодости увлекавшийся боксом, однажды пришёл домой с куском мяса, завёрнутым в истерзанную газету. На наши с мамой вопросы он нехотя рассказал, что этим мясом бил по морде одного типа, неосторожно сказавшего папе пару слов о его еврействе. Я так реагировать не мог, поскольку был совсем не хулиганистым, не спортивным, погружённым в себя и книги еврейским мальчиком, который не избегал, впрочем, шумных детских игр в прятки, лапту и в «штандр» и долгие годы был лучшим футбольным и хоккейным вратарём двора. Продолжить свои вратарские подвиги я было решил в детской футбольной секции спортивного клуба «Южный Урал». На меня там с удивлением посмотрели, записали (не могли не записать, такое было время), но команда таких же мальчишек, как и я, меня не приняла. Тренеры, в общем, тоже. Через пару недель мне пришлось распрощаться с «большим футболом». Как тут не вспомнить широко крутившуюся в те годы песенку:

Говорят, что и в хоккее

Появляются евреи.

Евреи, евреи,

Кругом одни евреи!

К спорту я попытался ещё раз приобщиться, уже учась в техникуме. На доске объявлений висел листок: «Запись в секцию самбо…». Я не раздумывая записался. Было очень здорово возвращаться по вечерам «с тренировки», ощущая приятную боль в натруженных мышцах да и мысль о том, что вскоре я смогу дать «в глаз» любому обидчику, согревала душу. Недели две спустя тренер принялся проводить так называемую «обкатку»: приглашал на маты кого-нибудь из тренирующихся и начинал показывать на нём различны самбистские приёмы. По его словам, это была проверка характера. Я с тревогой ждал, когда с приглашением на «обкатку» тренер подойдёт ко мне. Но он подошёл ко мне по другому поводу. Я сидел на мате, разминая руками, как было велено, ступни ног. Он присел на корточки и тихо сказал: «Можешь больше на тренировки не приходить. Работаешь плохо. Все остальные – трудяги, а ты…». Он встал с корточек и ушёл. Я остался сидеть на матах. Бегал, прыгал, разминал мышцы и выполнял прочие упражнения я вроде не хуже других. Но если я делал что-то не так, тренер мог бы и подсказать. Но он меня выгнал. Так закончились мои отношения со спортом. Не выгнали меня только из шахматного клуба. Там таких, как я, было пруд пруди.

Тренера вскоре уволили, поскольку после тренировок он пил с теми, кого тренировал. С той поры я, отыскивая причины всех своих неудач, неизменно думал о своём еврействе как о главной причине. Глупость, конечно. Мало ли евреев стали великими вопреки своему еврейству, убеждал я себя, но ничего поделать с собой не мог. Да и как было не думать о таких вещах, если мне порой давали понять, кто я есть, даже по телефону. В конце 90-х-начале «нулевых» я пытался найти работу в Москве. Как-то раз обнаружилась вакансия, для которой я подходил идеально: и квалификацией, и опытом работы, и возрастом. Я позвонил. Трубку взяла женщина. Выслушав меня, она сказала, что в принципе я подхожу, но мне надо будет лично приехать в Москву. «Когда вы сможете приехать?» – спросила она. Я ответил. «Как вас зовут?» Я назвался полным именем. Возникла пауза. «Хорошо, – сказала женщина без прежнего энтузиазма, – мы вам перезвоним». И положила трубку. Однажды чуть не пострадала из-за «неправильной» фамилии и моя жена. И тоже в связи с работой. Ей светило неплохое место в престижном заводском отделе. Таня сама слышала, как её начальница говорила об этом по телефону с тем, от кого всё зависело. В разговоре начальница назвала Танину фамилию и через паузу произнесла: «Но ведь это она по мужу». После чего положила трубку. Таню взяли, ведь она была Лифшиц только «по мне», а не по естеству. Позже, читая жизнеописание того или иного знаменитого еврея, я не раз убеждался в том, что у каждого из тех, у кого, по выражению Осипа Мандельштама, имелась «известь в крови», был свой Холокост.

Подростком я был свидетелем невыносимой для меня сцены, когда в магазине «Лакомка» пьяное быдло, с налитой кровью мордой, выпученными глазами и сжатыми кулаками, брызгая слюной, что-то негромко говорило очень пожилой еврейской паре. Помню, старик молчал, а старушка пыталась увещевать пьяную скотину: «Мы же вам ничего плохого не сделали…». Покупатели – мужчины и женщины разного возраста – не без тревоги наблюдали за происходящим, но никто не вступился. Не знаю, чем бы всё закончилось, если бы молоденькие продавщицы не вывели евреев через прилавок и чёрный ход на улицу. Я тоже молчал, как и все. Мне было лет 13.

Примерно тогда же я нашёл в бумагах, оставшихся после бабушки, стихотворную переписку Маргариты Иосифовны Алигер и Ильи Григорьевича Эренбурга и на всю жизнь запомнил две пары строк из его ответа: «Мы виноваты в том, что мы – евреи, мы виноваты в том, что мы умны» и «Эсэсовцы жидов и коммунистов в Майданек посылали на убой». Там была ещё одна запомнившаяся мне строка «Вас мало били, жид», но лучше привести её в контексте:

Нас сотни тысяч, жизни не жалея,

Прошли бои, достойные легенд,

Чтоб после слышать: «Это кто, евреи?

Они в тылу сражались за Ташкент!».

Чтоб после мук и пыток Освенцима,

Кто смертью был случайно позабыт,

Кто потерял всех близких и любимых,

Услышать вновь: «Вас мало били, жид!».

Примерно то же самое пришлось услышать от коллеги-писателя фронтовому корреспонденту и незаурядному поэту Владимиру Александровичу Лифшицу, когда в 70-е годы прошлого века он отдыхал в на юге, в санатории. Лифшиц был награждён орденом Отечественной войны и медалью «За оборону Ленинграда» – но какое было до это дело антисемиту, оскорбившему его? Теперь говорят, что вышеприведённые строки принадлежат не Эренбургу, а какому-то другому поэту. Может быть, не знаю. Мой дедушка по папе Яков Иосифович Лифшиц погиб в 1941 году, где-то под Смоленском. До войны он работал парикмахером. Мой дедушка по маме Эммануил Вениаминович Соболев воевал в Первую мировую, был в австрийском плену, навсегда испортил себе желудок, и в Отечественную его не призвали. Он был химиком-технологом. Я же в школе был с химией не особенно в ладах.

От этого дедушки осталось немало книг. В частности изданный в 50-е годы трёхтомник Куприна, одного из моих самых любимых писателей. Я прочитал все три тома насквозь. Из «Гамбринуса» впервые узнал о еврейских погромах, описывая которые Александр Иванович Куприн относился с безусловным сочувствием к евреям. А его изумительная «Суламифь» дала мне первые представление о библейской литературе. Как это уживалось с пещерным антисемитизмом Куприна, я не понимаю до сих пор. Однако меньше любить его не стал. Как не стал меньше любить словарь Владимира Ивановича Даля, в своё время узнав, что он написал чудовищное «Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», которое было «Напечатано по приказанию Г.Министра Внутренних Дел В.А. Перовского» в 1844 г.

С некоторых пор наше областное литературное объединение носит имя Даля. Руководство лито и некоторые его члены состоят в Союзе писателей России, где в годы перестройки начали делить писателей и поэтов на русских и русскоязычных. Я состою в Союзе российских писателей, где такого деления нет. Вступить туда меня уговорил оренбургский писатель и учёный Леонид Наумович (Неяхович) Большаков (Грейсерман). «Зачем мне это надо?» – возражал я. «Поверь мне, Юра, – отвечал он. – Тебе это надо». Я ему поверил. Рекомендацию туда мне давали он и писатель с мировым именем Владимир Семёнович Маканин, родом из Орска. Пребывание в Союзе помогает мне только в одном случае: когда при мне кто-нибудь начинает особенно кичиться своим членством, я спокойно говорю: «Я тоже член Союза. И что с того?».

В Союзе писателей России состоит мой давний знакомый, новотроицкий поэт Александр Матвеевич Цирлинсон. Принимая его в Союз, тогдашний глава лито Геннадий Фёдорович Хомутов с гордостью сказал: «Вот говорят, что мы… а между тем мы…». Однажды я спросил Александра Матвеевича, зачем ему это надо, ведь в наше время членство в творческом союзе ничего не даёт. Александр Матвеевич не нашёлся, что ответить. При моём знакомстве с оренбургским поэтом и писателем Серёжей Хомутовым тот упредил мой естественный вопрос замечанием, что они с Геннадием Фёдоровичем Хомутовым даже не однофамильцы!

С другим представителем того же Союза писателей России, оренбургским поэтом Валерием Николаевичем Кузнецовым я близко познакомился, когда сделал переложение «Слова о полку Игореве» в жанре античной драмы и вместе со своей поэмой «Небесная вечеря» отправил ему на отзыв. Кузнецов не нашёл ни одного доброго слова ни о той, ни о другой моей работе. Все его замечания выказывали практически полное незнание предмета. Он писал, что не каждому дано заниматься «Словом…» и писать на библейские темы. Я подробно ответил ему на каждое его возражение. Тем дело и кончилось. Особенно забавны были его нападки на мою «Небесную вечерю». Они исходили от человека, в чьих стихах слово «боги» писалось с заглавной буквы. В 1995 году моё переложение «Слова о полку Игореве», выполненное в жанре античной драмы, опубликовал в «Научных записках» Оренбургского института Т.Г. Шевченко Леонид Наумович Большаков.

В 1997 году мы, группа журналистов из газеты «Металлург», были направлены в Оренбург для участия в мероприятиях, посвящённых 102-летию со дня рождения Сергея Есенина. На всякий случай я прихватил с собой свой перевод «Слова…». Отмечать есенинскую годовщину приехала целая группа известных столичных писателей. Из них я помню только Петра Лукича Проскурина и уважаемого мною Леонида Ивановича Бородина. В перерыве между отделениями я, волнуясь, подошёл к Леониду Ивановичу со своим «Словом…». Он выслушал меня без особого энтузиазма, но рукопись взял. Тогда он был главным редактором журнала «Москва», и я надеялся… Побывали мы и на встрече с актёром и режиссёром Николаем Петровичем Бурляевым. Его выступление в кинотеатре перед немногочисленной детской аудиторией было эмоциональным. «Дети, – громко и напористо говорил он, – Лермонтов не писал стихотворения «Прощай, немытая Россия»! Это происки врагов…». В самом деле подлинного автографа этого стихотворения не сохранилось.

Когда я в юности запоем читал Лермонтова, то дал себе слово назвать своего будущего сына Михаилом. Он у меня будет Михаилом Юрьевичем, думал я, и даже фамилия у него будет на ту же букву. Так и случилось, хотя убедить жену дать сыну то имя, какое хотелось мне, стоило труда. Он рос весёлым, озорным, шалопаистым мальчишкой, и когда порой мы с семьёй Таниной сестры Валентины сходились на совместные гулянки, то от него частенько доставалось её дочерям – Леночке и Наташеньке. Лена была постарше него и могла дать ему отпор, Наташа помладше, и порой мы, не успев пригубить либо закусить, срывались из-за стола, чтобы отреагировать по Мишкиной попе на Наташин крик: «Ну, Мисюля!». До того как получить квартиру, они жили при школе, и мы частенько к ним ездили на трамвае через весь город. После одного из таких посещений Валя рассказала нам следующее. К ней подошла одна учительница и спросила: «Что это за еврейчик бегает с твоими дочками?». – «Муж моей сестры – еврей», – ответила Валя. «Понятно», – поджала губы учительница и ушла. «Еврейчику» было всего 5–6 лет, он, строго говоря, был наполовину русским, но тем не менее уже являлся объектом чьей-то сугубой нелюбви или даже ненависти.

Будучи учащимся Орского индустриального техникума, я отрабатывал практику в тех же электросетях, где работали мои мама и папа. Мне приходилось ездить по командировкам, а там было железное правило: день отъезда, день приезда – святое дело: пьянка. Впрочем, пили и во все другие дни – после трудовой вахты. Возглавлял командировки всегда инженер. В одной из них начальником был инженер по имени Александр Зайц (отчества не помню), по национальности немец. Когда мужики вместе с ним уселись пить водку после напряжённого трудового дня (я в то время водку ещё не пил да и вина тоже), речь зашла о национальностях. «А ведь я не русский, – отшучиваясь на какое-то замечание, сказал Александр Зайц. – Я – немец». На что получил дружный ответ работяг: «Да какой ты немец! Ты лучше всякого русского». Комплимент сомнительный, но Зайцу, видимо, понравился. Разговор продолжался в том же ключе, мужики налили и пригубили, и не помню, по какому поводу, как бы ни с того, ни с сего, Зайц произнёс фразу, которую я запомнил навсегда: «Одно доброе дело Гитлер делал, жаль до конца не довёл», – сказал Зайц, нисколько не смущаясь мои присутствием, а может быть, и специально для меня. Он, конечно же, имел в виду истребление евреев. Надо было тут же дать ему «в глаз», но мне было 14–15 лет, и я совсем не имел практики такого рода. Я промолчал, о чём жалею до сих пор.

Спустя годы я «отомстил» Зайцу, когда переводил «Алису в Зазеркалье» Кэрролла. Там есть персонаж по имени Заяц, чьё имя, по воле автора, имело не совсем верное английское начертание. Переводчики передавали прихоть автора по-разному: Зайац, Заенц, Заитц и пр. Когда я дошёл до этого места, у меня не было никаких сомнений: «мой» Заяц получил «кличку» Зайц. Жалкая месть, скажет иной читатель, жалкого человека, и будет прав. Но дать Зайцу «в глаз» сейчас уже никак нельзя. Кажется, он с семьёй уехал в Германию, когда это стало возможно. Да и не стал бы я этого делать даже сейчас. Тем более что Зайц уже старенький или, возможно, умер. Тогда он был вдвое старше меня.

Слова о положительной роли Гитлера в деле истребления евреев сказал человек, многие годы проработавший в тех же электросетях бок о бок с моей мамой Батами Эммануиловной Соболевой, которую все звали Адой Эммануиловной (Ада – её детское имя, которое прижилось и когда она стала взрослой). Скорей всего она стеснялась своего необычного для русских имени, поэтому и звалась Адой. Однажды она сказала со вздохом: «И зачем меня папа так назвал…». Я её понимаю, потому что и сам стеснялся её необычного имени. Но я понимаю и моего дела по маме Эммануила Вениаминовича, потому что Батами означает «дочь моего народа».

Когда маму провожали на пенсию, слово взял главный инженер предприятия Александр Иванович Чернышев. Он много чего хорошего говорил про маму и в частности сказал, что в службе релейной защиты и автоматики, когда к маме подходили молодые специалисты с каким-либо вопросом, то получали исчерпывающий и зачастую очень долгий по времени ответ. И порой, отпустив молодого человека «с миром», мама ещё выбегала в коридор, дополнительно объясняя то, что, по её мнению, было недостаточно разъяснено.

В лаборатории грозозащиты и изоляции (в тех же электросетях), куда я устроился до армии и где я работал после армии, моим непосредственным начальником был Арнольд Яковлевич Гейдер, инженером – Курт Карлович Май, который отзывался и на Константина Карловича. Он был замечательный специалист и ортодоксальный советский человек. Однажды он назвал меня антисоветчиком, по-моему, за то, что я слушал Высоцкого и рок-музыку («Пинк Флойд», «Лед Зеппелин» и пр.).

Антисоветчиком я не был. В партию не стремился, но комсомольцем быть очень хотел. Стал я им в 8-м классе «Б» средней школы № 8. Нашим классным руководителем была «физичка» – Раиса Савельевна Пискунова. Своих детей у неё не было, поэтому она «отрывалась» на нас. Узнав о моём вступлении в комсомол, она подошла к моей парте во время урока и тихо сказала: «Пролез всё-таки. Воспользовался моей болезнью». Я действительно «пролез» в комсомол во время её отсутствия, потому что она категорически отказывалась – до сих пор не понимаю, почему – дать мне рекомендацию. Впоследствии я узнал, что Раиса Савельевна стала Заслуженным учителем не то ещё СССР, не то уже России.

В той же школе у меня был затяжной конфликт с учительницей экономической географии. Как её звали, не помню. Экономическая география в моей голове не помещалась, поскольку была мне абсолютно неинтересна. На уроках я вертелся, занимался «посторонними делами», болтал с соседями, обменивался с ними записками и пр. Однажды «училка» поймала меня в коридоре и велела привести кого-нибудь из родителей в школу. «Если надо, я могу поговорить с ними и по-еврейски», – свирепо сказала она. Я был в недоумении. Мои родители не знали идиша. Папа изредка щеголял словечками типа «шлимазл» или «кишен тохес», а мама не говорила вовсе.

В перестройку мама объяснила, почему родители не учили её идишу. Чтобы иметь возможность говорить при ребёнке на взрослые темы. Бывало, детишечки по простоте душевной или в силу идеологической обработки, приходя в детский сад или в школу, «сдавали» родителей за неосторожно сказанное ими слово. Времена не располагали к сохранению национального самосознания.

В армии один парень из Харькова разъяснил мне разницу между евреем и жидом. Предварительно он спросил, кто я: жид или еврей? Я не знал, что ответить. Не помню точно, о чём шла речь, помню только, что еврей – это ещё ничего, а вот жид – совсем плохо. «Похоже, ты – еврей», – «утешил» меня мой собеседник, тонко ощущавший разницу, которой я не улавливал. Живи я в годы войны в Киеве или Львове, вряд ли бы это меня спасло, потому что бандеровцы, не входя в такие тонкости, били и жидов, и евреев, благодаря чему было истреблено полтора миллиона человек, и теперь уже точно не установить, кто из них был евреем, кто – жидом.

После армии я устроился электриком на машиностроительный завод. Во время перекуров красивая рыжеволосая девушка Галя усаживалась на какую-то приступочку и принималась бросать в меня мелкими камешками. Я отвечал тем же, стараясь в неё не попасть. После второго или третьего раза я, наконец, догадался, что от меня требуется, и пригласил её в кино. Мы стали встречаться. Не знаю, чем бы всё завершилось, но ни с того ни с сего Галя начала меня избегать. Встречи разом прекратились. Я пытался понять, в чём дело, подходил к Гале, но она ничего не говорила. И тут меня пригласила для разговора толстая тётка, работавшая не то учётчицей, не то завскладом цеха. «Ничего у тебя с Галей не выйдет, – сказала она. «Почему?» – удивился я. «Вспомни, кто она и кто ты», – сказала тётка. Я вспомнил и ушёл. С Галей мы не успели даже поцеловаться, но я об этом нисколько не жалею.

Тогда я уже начал понимать, что есть люди, которые увидят еврейское даже там, где его нет, и уж тем более там, где оно есть. Они не любят евреев бессознательно, на уровне генов и хромосом. Когда я знакомился с кем-то, и этот человек начинал говорить мне, что у него много друзей-евреев и что он вообще к евреям очень хорошо относится, я понимал, что это тоже антисемитизм, пусть и не патологический. Лично мне и в голову не приходило различать своих друзей и знакомых по национальному признаку.

В новейшее время, когда Советский Союз уже распадался, но мы ещё этого не понимали, я поехал по делам в Свердловск. Там я впервые увидел казаков… Увидел – и покрылся холодным потом. Во мне зашевелилась генетическая память, «пепел Клааса» ударил в моё сердце, я разом вспомнил всё: «откровения» объявившегося в те годы общества «Память», «Гамбринус Куприна, «Как закалялась сталь» Островского с подробным описанием еврейского погрома, «Пол и характер» еврея Отто Вейнингера с его нелепостями в адрес евреев и «Розыскание…» Даля, о существовании которых («Пола…» и «Розыскания») я тогда даже не подозревал; во мне зазвучал плач Рахили, о котором я никогда раньше не слышал; я распознал крики истязаемых и насилуемых евреев во время Кишинёвского погрома, о котором я в то время ничего не знал; я увидел чёрный дым из печей Майданека и Освенцима… Минута – и наваждение прошло, память улеглась, но впечатление осталось до сих пор.

Не помню, о чём мы недавно говорили с женой, когда она сказала: «Я уже не русская, я еврейская, – и добавила. – С кем поведёшься…». В самом деле: мы вместе уже 36 с лишним лет. Я не помню себя отдельно от неё… Когда мы ещё только встречались, я, памятуя о Гале, всё-таки набрался духу спросить Таню о самом главном. Мы переходили через трамвайные пути от ДК машиностроителей, вышли на проспект Ленина, я долго мялся, маялся, наконец, выдавил из себя: «А ты знаешь… что я… не русский?..». Слово «еврей» я не осмелился произнести. «Конечно, знаю», – ответила мне моя Таня. И засмеялась. У меня гора свалилась с плеч.

И что прикажете со всем этим делать?..

У каждого из нас свой Холокост…

 

10 11 Photo Yury Lifshits

 

 

 

 

 

 

 

Юрий ЛИФШИЦ

 

г. ОРСК,

Оренбургская обл.

 


Юрий Иосифович Лифшиц родился 3 октября 1957 года в городе Новотроицк Оренбургской области. Поэт, прозаик, переводчик, журналист, с 1997 года член Союза российских писателей. Известен как переводчик Шекспира.

3 комментария на «“Юрий ЛИФШИЦ. МОЙ ХОЛОКОСТ (На конкурс “Расскажу о своём народе”)”»

  1. Очередное сочинение на тему: “Ах, зачем я (евреем) на свет народился?..” Впору погладить мальчика Юру по голове и предложить ему Барбаросса… Вот только ” Литературной России ” такая публикация зачем? Добрать пару-тройку подписчиков из Израиля?

  2. Вообще-то, речь идёт не о Барбароссе, а о барбариске, были когда-то такие конфеты… Может, хоть этим автор утешится? Неплохо бы заодно и освежить в памяти статьи Владимира Бушина на тему якобы тотального антисемитизма в СССР. В том самом СССР, где музыкантами, кинорежиссерами, писателями, юристами, а также врачами, учителями и работниками органов были в том числе и евреи. Что, автор этого не знал, когда брался за свое сочинение?..

  3. “…я поехал по делам в Свердловск. Там я впервые увидел казаков… Увидел – и покрылся холодным потом. Во мне зашевелилась генетическая память, «пепел Клааса» ударил в моё сердце, я разом вспомнил всё…”

    И мы, потомки “расказаченных”, прочитав Вашу статью, тоже разом вспомнили всё, Юрий Иосифович. В нас тоже зашевелилась генетическая память.
    Не забудем, не простим!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.