Горнист не горних истин

№ 2017 / 24, 07.07.2017

Возможность прожить ещё одну, хоть и коротенькую юность. Вот что такое этот роман Романа (который по книге – Олег, имя любимо автором с детства). Всё случившееся, включая качественно воспроизведённый тинэйджерский антураж – на мой взгляд, могло бы развернуться не в 1997-м, а в 1987-м, и там-то всё было бы ярче, свежее. Включая поколенческие антагонизмы – «совков» и «рокеров», людей «первого освобождённого августом поколения»… Музыкальное училище, рок-тусовка, к оному прирастающая, ну и незамысловатые взаимоотношения тех, кто вступает в мир с музыкальным инструментом в руках – пытаясь миру что-то сказать и доказать, но в итоге доказывает ему всё своё, неизменное, именно мир.

Полагается сравнивать с предыдущими произведениями… Что ж, качественный шаг вперёд налицо – рассказы и повесть в книге «Театр морд», конечно же, уступают новой целостности и откровенности «Трубача». Однако есть и «негативная наследственность» – то, что прежде являлось как нечто априори чуждое и постмодернистское (нарко-повествования) в небольшом, удобном для чтения романе становится едва ли не доминирующим методом пребывания автора в реальности. Почему-то ироничные и лаконичные прежде «трипы» преобладают над сценами реалистического плана. Но и в них есть милые «просветления» – например, под «колёсами» увиденное будущее своего отцовства…

Но мне-то как раз и было интересно, что хронотоп это не Москва или Питер конца 80-х, где всё такое начиналось, – а именно «Липецк и окрестности» (кавычки тут – потому что автор традиционалистски побоялся реальных названий и имён местами). Интересно аж до зависти было, что где-то, не так далеко от Москвы – ещё длилась в чужих судьбах наша глупенькая юность, хотя в нас она к 1997-му иссякала и к началу нулевых уступала место политическому призыву. Но, чёрт возьми, так приятно, хоть и в пределах двухсот страниц побаловаться-помаяться вместе с трубачом-неудачником, пока и ему отведено «время ошибок», время собственных шишек! Ведь это всё – «секс-наркотики-рокынролл» не как порок, а как возвышение себя над неуклюжим обществом, над этими никчёмными металлургами (которых, памятник на площади, переименовали в Битлов) и преподами – действительно было звездой пары-тройки поколений. И этот странный подвид постсоветского человека – в косухе или без, с хайрами или без, но воспроизводился все девяностые, нулевые и даже сейчас попадается местами, но уже как краснокнижный, скорее. Во многих городах есть стены Цоя – даже в Севастополе (узнал я в 1998-м, кстати, но это из другого романа), и под ними ещё попадаются росточки. Однако основную популяцию наркота, первое поколение прозрений вскормившая, вывела почти на корню.

На удачах особенно останавливаться не буду, уж коль скоро приглашаю в целое книги прогуляться, а вот некоторые недочёты как старший товарищ и отчасти наставник – подмечу. «Чердачелло» – слово не 1997-го года. Да, «братэлло» слово из тех времён, но очень узкого хождения, и производные от него родятся позже. Неуклюжее «слышь, братэлло» выскажет в 2004-м Мистер Паркер, ещё до покупки его Старой площадью – именно как уже не братковский сленг, а артефакт лингвистов. Очень увлекательная сцена с Жанной на «чердачелле» под кодовым названием групенсэкс (не в том смысле, в новом – рок-группа так знакомится с вокалисткой), распадается напрочь из-за одной особенности. Даже очень пьяные и очень юные парни, имеющие на себе много одежды и даже косухи – вряд ли бы предложили Жанне раздеться полностью, не подстелив под неё какой-либо вещи, хотя бы для собственного удобства. Так что стекловатный кошмар тут сродни «трипам», то есть фантазийным нарко-видениям. Но понятно, что требовалось низвержение с небес влюблённости во ад реальности, в ущелье доступности ещё полчаса назад бывшей пределом мечтаний девушки. Это, пожалуй, даже не смотря на ошибку со стекловатой – хорошо. И не огорчайся: твой любимый/крёстный Захар Прилепин и не так лажал в «Обители», Ром, если следишь за моей критикой.

Вообще надо признать то безусловное и очень личностное для Богословского, что он умеет (возможно, тут и сказывается отцовская, кавказская наследственность) вытворять на грани гениальности – возносить женщину. Почти как в тостах – однако так же легко и низвергает её. Ибо тут же всякий раз оказывается какая-то бяка: что ещё за «тряпка, стирающая следы любви» (ну, моветон же, дорогой! – впрочем, как англицизм ещё проскочит, они «делают любовь» почти как «ходят по большому»). О, каковы «обиженно отвернувшиеся друг от друга груди» (браво же, салага, молодец!). Но откуда-то из внешнего эфира, из зависти светлому чувству со стороны собеседника, берущаяся куча дерьма за роялем актового зала может прикончить вдохновение на корню, и сразу видны какие-то прыщики на лице той, в кого долго влюблялся, но не признавался. Я замечаю это (увы) именно в той же отцовской интенции, с которой и сам нынешний Роман рассматривает себя в угаре первых вдохновений – да, в жизни бывает именно так, хрупка и даже труслива первая-вторая влюблённость, образ, который не в состоянии ещё защитить ни сам себя, ни ты, влюблённый… Светлый образ, легко сдуваемый туалетным ветерком в школьном коридоре. И всё же хочется, чтоб в этом – в вечноприродном устремлении даже взглядом и воображением к женщине – юнец был мужчиной. Но – тогда он не наделает всех полагающихся возрасту ошибок, рано женится, и читать будет нечего.

Начало второй части – да-да, именно бег, ускорение себя в направлении гаража, где поют что-то из «Ирон мАйден» (так произносило первое поколение, Ром), это и есть та скоротечная юность. Так бегали навстречу судьбе, компании, движухе, едва заслышав голоса друзей, мы все – отчего-то полагая, что литры спиртного, ещё не выпитые, куда-то ускользнут, если не поторопить собственное же… возмужание. Да, это неверное, стрёмное время – вот-вот ускользнёт из вены, из шприца, из губ целуемой случайной девушки, которая скажет «нет» соитию на лестничной клетке… Осязание первоначальности – вот что дорого мне в этом романе новреалиста (к которым мы Рому сразу причислили, впрочем, то «мы» в 2014-м окончательно расползлось – и теперь кто в ДНР, кто в Свердловске, кто в Госдуме, кто в Питере), – и товарищ Богословский не подводит читателя. Выставлять себя напоказ «временного континуума», обещая объяснить, уловить, разглядеть изменения себя в нём – можно лишь в том разе, если не умолчишь, не приврёшь, не свернёшь. И Олег даже матушку свою не боится выставить такой неприглядной богомолкой, какой она являлась окружающим её – и ведь не от хорошей жизни. Такой путь к богу – самый обычный и женский. От болячек, страхов, необъяснимости. Потому и иконки – это как таблетки, только не «торкающие», а наоборот, удерживающие…

Судьба непутёвого Олега становится, наконец, и вашей судьбой где-то к 200-й странице – его вылет из училища всё же подождёт пару недель, пока в съёмной его квартире будет царствовать абсолютная свобода, и он всё же будет искать у панк-девушек то, что потом найдёт у жён… Роман (не человек, книга) полезен, пожалуй, именно тем, что без фетишизации своей юности – показывает в нужной реалистичности то, что не всякому следует повторять в индивидуальном опыте. Может, этим и оправданы все «фантастические» (наркотические) длинноты отдающих пелевинщиной «трипов». Вокруг мрут от наркотиков и бессмысленной жизни 90-х – а наш Олег к чему-то всё же движется, не останавливаясь ни на гитаре, ни на басу, ни даже на масонстве, движется, чтобы описать это всё прожитое, увиденное своими голубыми… Завершается роман уже где-то на перекрёстке набранного скоростью «расширения сознания» фантазма и страха быть изгнанным с трубой из училища – завершается почти по музыкально-композиционным законам (коды-репризы) или же канонам «Стены» всё того же «Пинк Флойда» и Алана Паркера. Все герои, по порядку, словно бы со своими ариями-темами являются – но не на сцене, а в зале, пока Олег извлекает из своей трубы отдельные, не образующие целого, ноты. Недалёкий от Липецка город –
как тот, что из «кавера» Гр.Об’а со «Звездопада», – в который «тихо ответит кассирша: билетов нет». Да, юность растворяется, как пары алкоголя – именно в тот миг, как вербализовалась на бумаге и перешла в руки читателя. И не посредством «колёс», а вот так, тиражно – Олег переносится во взрослую ипостась Романа, и дочек уже две штуки, а старшая как раз в «возрасте трубача».

Но как же многообещающие, полузакрытые за песочными ресницами, глаза Жанны? Как же всё первородное восхищение женской половиной мира? Неужели растворилось, как алкоголь и прочее, пропущенное через фильтр сознания и снов? А надо присмотреться – и за выбритыми уже не по воле панк-стиля, а по более прозаической причине висками, выглянет вечность во вполне реалистической, обозримой перспективе. Дочки – как-то уловили те лучи, воплотили в себе, того не сознавая, ожидая трамвая…

Альбом «Пинк Флойда», самый первый и самый странный – Piper At The Gates Of Down (давший и роману название, выходит), – несёт в себе неизбывную детскость, почти на уровне тех грампластинок «Мелодии», что воспитывали нас, ещё не умеющих читать, звуком (и грозя позже роком). Вместе с Сидом Бареттом она из звука группы ушла (хотя сам-то Сид был предательски отстранён) – возможно, без неё всё и стало тем, что мир услышал и понял – взрослым арт-роком. Но акустические сольники Сида, словно застывшего в том инфантильном прошлом, как бы допевают детскость всей группы, ею, группой, недожитую детскость – то идеальное, непрерывное, бесконечное детство, в которое все мы попадаем лишь на полагающийся срок, а ещё разок уже возле своих детишек… Вот и роман Романа мне показался таким. Вполне достойным и Горьковской премии, на которую выдвинут – хотя, юность Горького была о другом, но… У каждого века свои горнисты (вот ещё непонятный мне пропуск – такой просившийся повсюду образ, а тут и «Гипсового трубача» бы кто-нибудь вспомнил).

Дмитрий ЧЁРНЫЙ