КТО И ЗА ЧТО ХОТЕЛ ПОСАДИТЬ В ТЮРЬМУ ОЛЖАСА СУЛЕЙМЕНОВА

№ 2017 / 28, 27.07.2017

Лично для меня Олжас Сулейменов не только большой поэт. Он, безусловно, мыслитель. Беседовать с ним одно удовольствие.

– Некоторые учёные называют вас основоположником новой научной дисциплины – тюрко-славистики. Что в этой науке ещё не изучено? Что предстоит открыть?

– Я бы предложил вопросы переформулировать. Давайте для начала уточним, что уже сделано.

– Пусть будет по-вашему. И что уже сделано?

– У нас долгое время развивались чистая славистика и чистая тюркология. Но ведь славяне и тюрки меж собой на протяжении многих веков тесно взаимодействовали. И неужели это взаимодействие ни в чём не отразилось? Конечно, отразилось. Поэтому я в своё время призвал славистов обратить внимание на тюркскую составляющую Евразии, а тюркологов – разуть глаза и увидеть славянские факты в тюркской культуре. Но от меня долго все отмахивались. И я тогда вынужден был самостоятельно разработать новый метод этимологии.

– Чем отличается ваш метод?

– Многие лингвисты столетиями строили свои теории на фонетических соответствиях и расхождениях. А я предложил оперировать новым понятием – знаковой этимологией. Люди испокон веков толковали разные знаки и присваивали определённое значение этим знакам, после чего некоторые знаки становились словами.

То, что нам раньше вдалбливали учёные, носило очень поверхностный характер. Многие исследования основывались не на письменных источниках, а на исследованиях археологических материалов, которые в разное время истолковывались по-разному. Я не спорю: артефакты тоже важны. Но они всего лишь сигнализируют о чём-то. Строить же на их основе какие-то теории очень сложно. Артефакты – это вообще очень зыбкие аргументы. Они ничего не стоят без языка. Другое дело – письменные памятники. Вот объективный архив и самый беспристрастный исторический источник. Эти памятники, уж точно, переписать в угоду каких-либо правителей невозможно. Надо только научиться правильно использовать эти памятники, и тогда мы сможем прочитать правдивую историю каждого народа.

– Постойте, а как же летописи?

– Летописи – это несколько другое. Их-то как раз в разные времена нередко переписывали под новые цели. Летописи далеко не всегда могут служить источником получения верной информации.

– Вас долгое время упрекали в дилетантизме?

– От кого исходили эти упрёки? Как правило, от тех, кто боялся утратить монополию на написание древней истории. Я же помню, с чего начиналась моя травля.

– И с чего?

– Я написал книгу «Аз и Я», в которой чуть-чуть затронул академика Бориса Рыбакова, которого власть тогда считала главным археологом Советского Союза. А Рыбакову в то время в Кремле пообещали Ленинскую премию. Академик решил, что моя книга может всё сорвать, и он останется без награды. Поэтому Рыбаков пожаловался второму человеку в партии – Михаилу Суслову и попросил партфункционеров заткнуть мне глотку. Главный аргумент у академика был такой: мол, Сулейменов написал антирусскую книгу. Жалобе Рыбакова дали ход. И уже 13 февраля 1976 года в Москве на Волхонке в здании Отделения литературы и языка Академии наук СССР состоялось обсуждение моей книги. Цель у организаторов того мероприятия была одна – затоптать меня и мою работу.

– В чём Рыбаков ошибался?

– Да почти во всём. Я приведу такой пример. Я в ходе своих разысканий пришёл к выводу, что зеркало – славянское изобретение. Но с многими выводами Рыбаков не согласился. Он утверждал, что ни в одном славянском погребении до сих пор зеркала не попадались. Но, может, Рыбаков не там копал? Моё мнение: славяне в своё время обитали на Средиземноморье, а там как раз нередко находили и бронзовые зеркала. А что такое бронзовые зеркала? Это был знак Солнца. Вот где следовало искать ключ к этимологическим исследованиям.

Я вообще посоветовал бы нашим археологам повнимательней отнестись к находкам на Апеннинах. Там среди памятников, относящихся к первому тысячелетию до нашей эры, нашли не просто зеркала, а зеркала с подписями. Это были явно русские слова. Подписи свидетельствовали о том, что древнее население Апеннин почитало Солнце сына. У него был культ восходящего солнца. А что знают об этом современные религиоведы?! Да почти ничего. Но теперь появилась надежда, что этим займутся тюркослависты.

– Кто отвёл от вас обвинения в антирусскости?

– Тогдашний руководитель Казахстана Кунаев. За наскоками Рыбакова Кунаев увидел желание некоторых партийных бонз поколебать авторитет первых лиц республики. Кто-то явно хотел партийную верхушку Казахстана обвинить в национализме. А на носу был двадцать пятый съезд партии.

Просчитав все варианты, Кунаев напрямую обратился к Брежневу с просьбой лично ознакомиться с книгой «Аз и Я». Но шло время, а Брежнев ничего не говорил. Кунаев не выдержал и накануне республиканского съезда сделал Брежневу звонок, прочитал ли он книгу. Брежнев сказал, что прочитал. Кунаев задал новый вопрос: нашёл ли Брежнев в «Аз и Я» проявления национализма. «Ни хрена там такого нет», – ответил Брежнев на своём маршальском лексиконе. На всякий случай Кунаев сообщил Брежневу, что якобы у Суслова другое мнение. На что Брежнев в раздражении заметил: при чём тут Суслов?

После этого Кунаев спросил у Брежнева, можно ли на предстоящем съезде избрать Сулейменова кандидатом в члены ЦК Компартии Казахстана. На что ему было сказано: ну избирай. «А как Суслов отреагирует?» – поинтересовался Кунаев. «А при чём тут Суслов? Ты в республике хозяин, ты и решай», – заявил Брежнев.

– Олжас Омарович, но ведь с вашей книгой «Аз и Я» был не согласен не только Рыбаков. Насколько я знаю, к ней сложно отнёсся и Лев Гумилёв. Другое дело, что Гумилёв в отличие от Рыбакова не стал против вас плести интриги. Уже осенью 1990 года Гумилёв рассказывал мне на московской квартире своей супруги, в Новогиреево, что в середине 70-х он отказался от публичной критики вас только из-за памяти о вашем отце, с которым он одно время сидел в Норильском лагере…

– Лев Николаевич Гумилёв – крупнейший учёный, и я очень чту это имя и за многое ему всегда был благодарен. Да, характер у Гумилёва был ещё тот. Я потом узнал, что он сильно на меня обиделся, что в одной из работ по «Слову о полку Игореве» я его не упомянул. Это его очень задело.

Уже в 2012 году, работая в Париже, я выступил с идеей отметить столетие Гумилёва в ЮНЕСКО. Но моё предложение было отвергнуто. Нашлись люди, которые стали утверждать, что Гумилёв якобы сильно раздут, это, мол, не та фигура. Кто-то даже приписал этому учёному антисемитизм.

А я всегда считал, что Лев Гумилёв – это большой поэт истории.

 

    Важное отступление. Как в реальности обстояли дела с гонениями на Сулейменова за книгу «Аз и Я», выяснилось всего несколько лет назад. Но сам поэт до сих пор ничего об этом не знает.

    Первым начал бить во все колокола не академик Рыбаков, а председатель Госкомиздата СССР Борис Стукалин, который до этого всячески препятствовал переизданиям книг Михаила Булгакова. 26 ноября 1975 года он доложил в ЦК КПСС «о серьёзных идеологических ошибках, допущенных в работе О. Сулейменова «Аз и Я». Книга благонамеренного читателя». Как утверждал важный чиновник, Сулейменов допустил «оскорбительные выпады в адрес советской исторической науки, видных советских учёных-академиков Б.Д. Грекова, Б.А. Рыбакова, М.Н. Тихомирова, Д.С. Лихачёва. Без особых на то оснований он стремится пересмотреть творчество русского историка В.Н. Татищева». В вину поэту ставилось, что он культуру тюркоязычных народов попытался представить как «чуть ли не основополагающей для всего славянского мира». Гнев Стукалина вызвало и то, что на книгу поэта положительными рецензиями откликнулись как казахстанская пресса, так и центральная печать. Но он промолчал, что авторы апологетической статьи о Сулейменове в алма-атинском журнале «Простор» был не какой-то борзый писака, а помощник всесильного члена Политбюро ЦК Кунаева – Владимиров.

     С доносом Стукалина были немедленно ознакомлены четыре секретаря ЦК КПСС: В.Долгих, Ф.Куликов, М.Суслов и М.Зимянин. Письменная реакция этих деятелей до сих пор неизвестна. Но, судя по всему, рассмотрение вопроса о крамольной книге на какое-то время было отложено.
     Возможно, действительно кто-то в верхах хотел раздуть из дела Сулейменова какую-то акцию, которая должна была в преддверии открывавшегося 4 февраля 1976 года четырнадцатого съезда Компартии Казахстана акции Кунаева. Этот съезд окончился для Кунаева и Сулейменова очень благополучно. Возможно, сработало обращение Кунаева к Брежневу.

    Но недоброжелатели Кунаева и Сулейменова на этом не успокоились. За одиннадцать дней от открытия в Москве двадцать пятого съезда КПСС кто-то дал команду срочно провести совместное заседание Бюро двух отделений Академии наук СССР – Бюро отделения литературы и языка и Бюро отделения истории, на которое позвали 41 человека. На этом собрании поэту была устроена обструкция. Его во всех грехах заклеймили официозные историки и чиновники. Ему в вину поставили выбор неверного метода изучения древней истории и литературы. поэта обругали за верность принципу скептицизма. Руководство двух отделений Академии наук заявило, что Сулейменов, смешав патриотизм с национализмом, исказил исторические факты, «что проявилось в тенденциозном преувеличении роли тюркских народов и в ничем не оправданном принижении роли Руси и русских в развитии мировой культуры и истории». Особо было отмечено, что Сулейменов проявил «политическую неуместность использования – без всяких объяснений и оценок – чуждой нам, интернационалистам, фразеологии и символики в отношении «исторической миссии» еврейского народа».

     Вообще-то после таких выводов Сулейменова и его покровителей должно было ждать как минимум исключение из партии. Тем более, повторюсь, что через одиннадцать дней после разгромного заседания в Москве доложен был открыться 250й съезд КПСС. Но, похоже, вновь вмешались очень могущественные силы, и материалам с обсуждением крамольной книги ходя почему-то не дали. Записка Академии наук в ЦК КПСС по этому вопросу поступила лишь через три недели после завершения работы 25-го съезда и избрания Политбюро (в котором позиции Кунаева ещё больше укрепились). Добавлю, от Академии подписали записку академик Е.М. Жуков и член-корреспондент АН СССР Г.В. Степанов.

    Увидев, что всё разбирательство вокруг книги Сулейменова свелось к дискуссиям в узких кругах, противники Кунаева инспирировали новые доносы. Влиятельный советский дипломат В.Семёнов, вхожий в коридоры Старой площади, написал письмо секретарю ЦК КПСС М.Зимянину, в котором книгу поэта назвал «вылазкой националистического, пантюркистского характера». К своей жалобе Семёнов приложил написанную по заказу драконовскую рецензию другого дипломата – О.Ф. Соловьёва.

     Зимянин, когда получил все эти обращения, растерялся. Он знал, что Кунаев остался у Брежнева в друзьях, и ссориться с влиятельным членом Политбюро ему совсем не хотелось. Поэтому Зимянин придумал ход конём. На письме Семёнова он 19 апреля 1976 года написал: «Отд<елу> науки ЦК. Тов. Трапезникову С.П. Прошу поручить проведение компетентного анализа книги О. Сулейменова. Затем решим, как поступить».

    Поскольку совсем замолчать скандал уже не удалось, партаппарат решил ограничиться полумерами, свалив всю ответственность на стрелочников. А самое главное – окружение Брежнева настояло на том, чтобы окончательные решения принимались не в Москве, а в вотчине Кунаева – Алма-Ате.

    Зная правила игры, Кунаев 17 июля 1976 года собрал бюро ЦК Компартии Казахстана, на котором слегка пожурил Сулейменова, а главными виновниками за выпуск непонравившейся московским влиятельным историкам книги назначил мелких сошек из местных издательств. Правда, совсем уберечь поэта от склок Кунаеву не удалось. Сулейменову было предложено выступить в алма-атинских газетах с признанием своих ошибок. А уже 22 июля 1976 года руководители трёх отделов ЦК – Г.Смирнов, С.Трапезников и В.Шауро – доложили начальству, что на этом вопрос о крамольной книге Сулейменова можно считать исчерпанным.

Добавлю, что Кунаев и потом всё делал для того, чтобы оградить Сулейменова от многих неприятностей. Не случайно он вскоре инициировал избрание поэта председателем Союза кинематографистов Казахстана, а затем назначил его председателем Госкино республики, дав тем самым всем понять, что никому не позволит обидеть талантливого сочинителя.

 

– Если вы, Олжас Омарович, не против, я хотел бы вернуться к истокам и вспомнить вашу юность. До сих пор не могу найти документов об исключении вас в 1960 году из Литинститута. Или такого факта в вашей биографии не было?

– Как же не было?! Был такой факт. Ах, этот шестидесятый год! Мы все были молоды, бегали на танцы, засматривались на девчонок, баловались винишком. Помню, вместе с нами учился молоденький шахтёр из Донбасса Коля Анциферов. «Я, – писал он в своих стихах, – работаю как вельможа, я работаю только лёжа». Но однажды на него в общежитии медицинского института набросились грузины. Я, естественно, вступился за Колю и кому-то сильно врезал. Разнимала нас уже милиция. А потом кто-то на меня пожаловался. Было комсомольское собрание. Студенты дружно выступили в мою защиту. Я надеялся, что меня поддержит и руководитель семинара Лев Адольфович Озеров, у которого я учился переводить на русский язык казахских поэтов. Но Озеров отмолчался. Так я из Литинститута вылетел.

– Не жалеете?

– Сначала жалел. Я после исключения вернулся в Алма-Ату и устроился корреспондентом в газету. А потом случилось нечто.

– Что именно?

– Одиннадцатого апреля шестьдесят первого года меня вызвал к себе наш редактор Фёдор Боярский. Очень хороший был мужик. Он по секрету мне сообщил, что, возможно, завтра полетит в космос человек и хорошо бы к этому событию приурочить стихотворение. Я выполнил задание редактора. Как оказалось, Боярский не соврал, 12 апреля действительно наш человек совершил полёт в космос, моё стихотворение пришлось кстати, его не только опубликовали в газете, его потом целый день в виде листовок самолёт разбрасывал над Алма-Атой. А я тут же засел за продолжение и быстро написал поэму.

Вскоре меня с этой поэмой включили в делегацию, собравшуюся в Америку. Летел я, естественно, через Москву. Оказавшись в столице, я не удержался и зашёл к приятелям в литинститутское общежитие. Мы немного выпили, после чего кто-то встал и сказал, пойду набью кому-нибудь рожу, может, и меня тогда возьмут в Америку. Кстати, директор Литинститута Серёгин в те дни прислал мне телеграмму с предложением продолжить у него обучение. Я ответил: согласен вернуться в Литинститут, но только в качестве преподавателя. Но на это Серёгин не пошёл.

– Когда вы только входили в большую поэзию, вас мощно поддержали Леонид Мартынов, Сергей Марков, Борис Слуцкий, другие поэты. В чём эта поддержка выражалась?

– По-разному. Леонид Мартынов, к примеру, летом 1960 года написал предисловие к моей большой подборке для «Литературной газеты». А к Слуцкому я пришёл сам по совету моих приятелей. Он, прочитав мою тетрадку, попросил разрешения использовать одну строку. Мне было не жалко. Да хоть бы всю тетрадку Слуцкий использовал. Но он взял мою строчку, которую, трансформировав на свой лад, привёл в своих стихах о Назыме Хикмете. Я был доволен.

– А почему вы потом в газете не задержались?

– Появились новые интересы. Я ещё когда учился в Литинституте, увлёкся древнерусской литературой и хотел, оттолкнувшись от «Повести временных лет», написать диплом по исторической грамматике. Позже у меня появилось желание поступить в аспирантуру. В 1963 году меня прикрепили к кафедре русской филологии Казахстанского университета, и я взялся за тюркизмы в «Слове о полку Игореве».

– Говорят, Кунаев ещё в конце 70-х годов сватал вас в большую политику. Это правда?

– В большую политику меня действительно сватали, и не раз, но это исходило не только от Кунаева. Первый раз подобная инициатива прозвучала в 1984 году. Это произошло на поминках бывшего председателя президиума Верховного Совета Казахстана. В какой-то момент кто-то задал Кунаеву вопрос, кто бы мог занять освободившееся место. Один из соратников Кунаева тут же заметил, что это должен быть человек с двумя значками (имелись в виду значок депутата Верховного Совета СССР и значок депутата Верховного Совета Казахской ССР). И здесь все уставились на меня, ведь я был при двух значках. Но мне идти во власть совершенно не хотелось. Я уже имел недолгий опыт работы председателя республиканского Госкино (Кунаев считал, что в Госкино меня никакие враги не достанут) и насытился чиновничьими делами по горло. Я сказал своим рекомендателям, что вы приходите на работу уже в восемь утра и уходите домой в девять, а то и в десять вечера, а я к такому ритму не готов, что только в одиннадцать дня просыпаюсь, зато люблю по ночам посидеть с книжкой, и попросил дать мне возможность продолжать заниматься литературой. Кунаев взял паузу, а потом на освободившееся место выдвинул председателя республиканского правительства, а на роль руководителя кабинета министров предложил Назарбаева.

– Кстати, не с вашей ли лёгкой руки Назарбаев впоследствии стал руководителем Казахстана?

– Это случилось позже. А сначала были известные трагические события в Алма-Ате, спровоцированные неумными действиями Москвы и заменой Кунаева на Колбина.

– Вы, кажется, тогда оказались в опале у Колбина?

– Я был в опале не у Колбина, а у некоторых наших карьеристов. Эти карьеристы, мечтавшие занять главные посты в республике, стали нашёптывать Колбину, что я – ярый националист, издавший в своё время антирусскую книгу «Аз и Я». Я, когда узнал об этих наветах, посоветовал Колбину самому прочитать книгу и прийти к какому-то мнению. К его чести, книгу он прочитал и публично сказал, что никакого национализма в ней не нашёл. Впрочем, это не успокоило моих недоброжелателей, они завели новую пластинку, будто это я поднял молодёжь на бунт, требуя отменить избрание Колбина первым секретарём республиканского ЦК.

Я видел, как у нас в Алма-Ате нарастала новая волна борьбы за власть. Терпение моё лопнуло в середине 1987 года, когда некоторые партийные чиновники на одном из партийных пленумов стали топтать Кунаева, догрызая уже поверженного льва. Я тогда взял слово и сказал: что же вы делаете? Те, кто ещё вчера буквально вылизывал Кунаеву все места, теперь отрекались от бывшего шефа и клеймили его позором. Выступив, я вернулся в зал и занял место рядом с одиноко сидевшим Кунаевым. Мне, естественно, такой демонстрации не простили. Группа карьеристов решила меня проучить и стала уговаривать Колбина подготовить постановление о моём исключении из партии. Тут ещё в одной из газет появилась громкая скандальная статья: мол, до каких пор Сулейменов будет манипулировать нашим ЦК? Прочитав этот пасквиль, Кунаев сказал, чтобы я не тешил себя иллюзиями, что далее последует мой арест и поэтому посоветовал побыстрей улететь в Москву, как это сделал в 1951 году наш классик Мухтар Ауэзов, которого тогда алма-атинская власть тоже обвиняла во всех смертных грехах.

– С кем вы встретились в Москве?

– Я пока воздержусь от перечисления всех имён. Скажу только, что долго находиться в Москве я не мог. Мои противники вынесли вопрос о работе Союза писателей республики на бюро ЦК Компартии Казахстана. Как член ЦК я игнорировать это бюро не мог. Иначе все бы решили, что я действительно во всём виноват. Поэтому я вскоре вернулся в Алма-Ату и меня сразу вызвали к Колбину. Колбина волновало одно: насколько я вхож к Горбачёву. Как оказалось, Горбачёв в те дни при каждом телефонном разговоре уточнял, что с Сулейменовым. Колбин эти разговоры понял как команду меня не трогать. А потом меня срочно попросили вновь вылететь в Москву.

– Зачем?

– До Кремля наконец дошло, что там сделали не ту ставку и что Колбина надо срочно менять. Меня пригласили на Старую площадь в ЦК и спросили, кого я вижу на месте первого руководителя.

– Кто спросил? Тогдашний секретарь ЦК КПСС по кадрам Разумовский?

– Я сейчас не хочу называть конкретные фамилии.

– И кого вы посоветовали назначить руководителем республики?

– Я сказал: коль вы позвали меня в ЦК, значит, у вас уже есть список возможных преемников, и попросил озвучить имена кандидатов, пообещав дать каждому свою характеристику.

– И вам озвучили весь список?

– Да. Я всех кандидатов хорошо знал и сказал, почему никто не годится на первые роли. Исключение сделал лишь для Назарбаева.

– В ЦК согласились с вашими аргументами?

– Мне был задан дополнительный вопрос: как на возможное избрание Назарбаева отреагирует казахская молодёжь.

– А вы ещё и специалист по молодёжной политике?

– Нет, но кто-то попытался убедить Москву в том, что за молодёжными протестными митингами против назначения Колбина стоял я. Якобы это я организовал выступления молодёжи. Хотя это было не так.

– Сейчас в Казахстане многие обсуждают тему перевода казахской письменности с кириллицы на латиницу. А ваше мнение?

– Нельзя указом отменять алфавит. Это приведёт лишь к тому, что большая часть населения страны на какое-то время лишится грамотности. У нас ведь в своё время была арабица. Но тогда арабскую графику знало лишь полтора процента населения. И когда арабицу отменили, в республике никто по этому поводу горючие слёзы не лил. Другое дело, когда в конце 30-х годов отменили латиницу. На тот момент среди казахов грамотных было примерно 30 процентов населения. К этому добавьте: половину грамотных в годы репрессий расстреляли. Поэтому лично у меня латиница ассоциируется со страшными тридцатыми годами, с диктатурой Сталина. Скажите, какие памятники письма оставила латиница? В основном одни протоколы заседаний внесудебных троек и приговоры о расстрелах. А за десятилетия использования кириллицы у нас уже весь народ стал грамотным. Так что давайте сначала обсудим проблему, а потом будем принимать указы.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО