Евгений МИНИН. ПРО БАРТО – И ПРО ТО… Пародия на критическое обозрение

№ 2017 / 28, 27.07.2017

Часто в СМИ попадаются критические обзоры, где критики, которых я называют «терминаторы», так засоряют свой текст, что невозможно понять суть, и вообще – хвалят они это произведение или бранят. Порой обуревают сомнения: сами они понимают, что пишут и о чём? Хотя я всегда считал, что рецензии – это путеводитель для читателя в огромном мегаполисе литературы. И второе, полагаю – о русской литературе для российского читателя следует писать на русском языке, а не на смеси русского с филологическим сленгом. На днях прочитал два эссе критика Бориса Кутенкова, и вот результат…

 

Система эта характерна подчёркнутым самоумалением –

и вбиранием знаний, опыта, которое можно назвать форсированным

ученичеством с последующей рефлексивной отдачей.

Борис Кутенков

 

В мире литературном, – да что стесняться – во вселенной, – Агния Барто личность уникальная не только интенсивностью проживаемого опыта, но и ненасытностью осмысления и аккумулирования культурных реалий чилдренных ассоциаций. Её детские тексты поражают сочетанием качества и скорости изготовления; авторские тяги и потяги, под которыми размещается жадно вбираемая детская имиджевая популяция, подлежит анализу (моему, естественно) для фиксирования результатов опыта уже кажущиеся кому-то бессмысленными. Образы Тани, мишки и бычка сделались частью внутрилитературно-политического фольклора, который неотъемлем от особенной личности автора, разработавшего собственную коммуникативную систему. Система эта характерна подчёркнутым самоумалишением и вбиранием опыта с последующей рефлексивной отдачей. На первый взгляд, такие мировоззренческие критерии исключают существование литературного критика в традиционно понимаемой модели: с его суждениями вкуса, раздачей оценок, склонностью к критическим обобщениям. А наш критик превращается в новую модель книжного обозревателя – библиофила с ума сходящей терминологией, ориентированного на особый вид понимания – восприятие значимости явления, меняющее извне авторскую личность и находящиеся в плоскости не понять какого пространства. Возьмём бессмертный стишок бабушки Агнии: «Наша Таня громко плачет / уронила в речку мячик / тише, Танечка, не плачь, / не утонет в речке мяч».

Стишок описывает состояние гёрлы после существенной утраты, расколовшей весь мир, в ожидании утраты новой. Приметы этого исчезновения возникают едва ли не на каждом шагу – мы же отдаём отчёт, что это реинкарнация онегинской Тани: та теряет Онегина, а эта – мячик.

Отсюда – тревожная интонация стихотворения, отсюда – множество зовущих самоидентификаций. И как следствие – «двойное» сознание, которое прошивает версификационную материю избитыми рифмами, но поигрывающими с многозначностью не только смыслов, но и (не побоюсь сказать) параллельных миров.

Оппозиция сугубо важная для поэтики Барто, так как способствует её уникальной интонации с априорной для поэзии, но форсированной в этих стихах надеждой и перспективой утешения с намёком на закон Архимеда, потому что мячик вытеснит из речки воды по весу равно весу его самого. То, что мячик уплывёт по речке, – не заботит никого, кроме меня. Если же, отдавая себе отчёт в некоторой схематизации, пытаться осмыслить те основы, на которых стоит авторское мировоззрение, то это словно брошенный тренд в нашу сторону. Четверостишие подчёркивает уместность повышения пафоса и проявление высоких чувств, которое уравновешивается плачем девочки и аргументацией события, которое в будущем у повзрослевшей девушки трансформируется в разговор о дальнейшей реализации затёртой на первый взгляд метафоры, котекстуально обыгрывающей мотив потери.

Или это: «Уронили Мишку на пол, / оторвали Мишке лапу, / всё равно его не брошу, / потому что он хороший». Стихотворение не приносит никакой утилитарной пользы для незащищённого ЛГ, но трогательно готовит нас к сочувственному диалогу. То есть оторвали лапу, на которую Мишке давали взятки. Но его жаль – так получилось. Сколько чиновников, кончая Улюкаевым, воплотилось в образе этой несчастной плюшевой игрушки. Стихи ласкают зрачок традиционностью и сочетанием классичности формы, а также суггестивностью наполнения. Вы чувствуете, что автор медиумична, первична и харизматична. Сквозь строки проницают тонкие потоки недоступных для грубых ушей сигналов-окликов мира и хомосапиенсового алтер эго. В свою очередь, тривиальность на первый взгляд при параллельной идентификации уравновешивается внятным нынешним контекстным обоснованием. Об этом можно судить по третьему стишку: «Идёт бычок качается, / вздыхает на ходу, / ой, доска качается, / сейчас я упаду». Здесь в сути обычных лексем видится, что доска, состоящая из множества литературных премий, качается от литературного веса ЛГ. Как же ни назвать Барто Вангой детской поэзии. Всё предвидела, выполняя работу, может быть, наиболее редкую в современной поэзии, – работу с бессознательным сравнением разных эпох. И только отчётливо предстаёт трезвая реалистичность этих детских строк, умение автора выныривать из подпространства в нашу явь, в которой, кажется, только и пребывает нынешний лирический герой. Интонационное достижение стихов автора – в априорной неясности всего, даже самого близкого, не дающей мозгу замкнуться на определённом понимании событий и предполагающей семантическую многоплановость не только на уровне языка, но и на уровне прозревающего взгляда современных читателей.