У РОССИИ СВОЙ ПУТЬ

№ 2017 / 39, 10.11.2017

О двух бедах России, знают все… Но есть третий вопрос, овеянный веками. Запад или Восток? Многие думают, что вопрос сей возник после Украины – ан нет, классик русской литературы серебряного века – Андрей Белый задумывался об этом заранее. Есть у писателей дар предвиденья, и с этим ничего не поделаешь. Да-да был такой пред… нет, не предсказатель, просто писатель. Тогда не было доллара, не было евро. Дураки и дороги были, с древних времён существовали, думаю и сейчас не исчезли. Да ладно, мы к ним привыкли. Но что делать с третьим? Вопрос стоит конкретный – Запад или Восток, то есть современный Китай?

«Пленный дух» – так назвала свой очерк об Андрее Белом Марина Цветаева, точнее и глубже, чем кто-либо другой, раскрыв тем самым сущность этого необыкновенного человека; его недолгого бытия на земле.

А. Белый – многогранный, несказанный мир. И этот мир во многом связан с великой Россией, с его Россией. Она – в нём:

Мать Россия! Тебе моя песня –

О, немая, суровая мать! –

Безысходный трагизм, крушение всех самых светлых надежд, связанных с родиной, рождают у него строки, по силе отрицания не имеющие аналогии в русской поэзии:

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!

Тема утверждения двух систем – Востока и Запада – в России занимает особое место в творчестве Андрея Белого. Мысль о России как стране, находящейся на грани двух миров, впервые оформляется у Белого в статье «Луг зелёный» (1905 г.). Затем она потоком вливается в его поэтическое творчество («Пепел»), получая законченное выражение в повести «Серебряный голубь». «Верю в Россию», – писал он в этой статье. Но чем пристальнее отодвигались его надежды на её цветущее обновление, яркие краски цветущего луга всё более вытеснялись мрачными по своей тональности картинами беспросветного, нищего, гибельного существования народа, оптимистические чаяния сменялись глубоким пессимизмом и отчуждением. «В свете истинного кошмара, – писал А. Белый в 1906 году, – с удивлением поняли мы теперь, что кошмар, охвативший наши сердца, был призрачен; и были призрачными путями пути, манившие нас». Вера А. Белого в будущность России особенно выросла за границей. Здесь он видит все негативные стороны запада, кризис жизни, культуры чуждой России Европы. В России ещё борются начала новые с началами мёртвыми, именно в ней соединились основные тенденции мирового исторического процесса.

К 1911 году замысел Белого оформляется в стремление создать «Трилогию», посвящённую исторической загадке, исторической судьбе России. Повесть «Серебряный голубь» и была первой книгой этой трилогии. В «Трилогии», в частности, в «Серебряном голубе», оба умирающих начала – Восток и Запад – оцениваются как опасные и угрожающие России и намечается мысль об их преодолении и обретении своего собственного, особого национального пути развития, прерванного петровской реформой. В «Серебряном голубе» доминирует Восток: здесь же встаёт Люцифер (голубь с ястребиным клювом). Россия одна, и слияние её с различными структурами носит актуальный характер. Автор «Серебряного голубя», откровенно говоря, ориентировался по повести Гоголя «Миргород», «Вечерам на хуторе близ Диканьки». Но это не подражание Гоголю. Это схожесть. Это скорее стилизация под манеру писателя, выразившего в своих произведениях всю глубину народного духа. Традиционная для народнической литературы история исканий разочаровавшегося в своих идеалах героя «Серебряного голубя» Петра Дарьяльского и приобщения его к народу, оказывается в романе как бы отражением борьбы «бесовских» и «ангельских» сил, которая происходит в духовной жизни России. Каждый персонаж романа заключает в себе ещё особый мистический смысл, образуя сложнейшую систему символов, раскрывающую отношение писателя к проблемам «Востока и Запада», «ангельского»
и «бесовского», «стихийного» и «рационального». Пётр Дарьяльский – новая Россия, которая мечется между двумя гранями. Эта тёмная, демоническая, бесовская стихия Востока, извращает и подавляет здоровые начала народной религии духа, которое получило широкое распространение в русском крестьянстве. Побеждающим в народной крестьянской жизни, в которой искал спасения главный герой, демоническим, тёмным силам Востока, способным породить голубя лишь с «ястребиным клювом», в романе противостоит утончённая культура, свет знания и сила разума Запада, которую олицетворяет в «Серебряном голубе» барон Тодрабе Граабен.

Но эта утончённая культура, в лоно которой пытаются вновь вернуть Дарьяльского, – умирающая, лишённая будущего. Дарьяльский прекрасно понимает, что наиболее духовно близка ему и родственна племянница барона Катя – патриархальная Россия, символ уходящей дворянской культуры, – но в ней нет языческой, первозданной силы Матрёны, той почвенной, земляной силы, в которой так нуждается ослабленный бесплодной умственной рефлексией герой. Именно эта опустошающая душу, оторванная от почвы односторонняя жизнь в разуме и заставляет Дарьяльского искать спасения в «безумстве сердечном», окунуться в омут стихийной, органической жизни. Но эта жизнь, лишённая света сознания, и приводит его к гибели. Матрёна, её страсть и есть для Андрея Белого Восток, засевший в самое сердце России. Автор говорит здесь обо всей молодой России, отвернувшейся от «тайны», скрытой в недрах её народа, и отдавшей себя во власть тёмной стихийной силы: это и гоголевский «красный жупан» колдуна, и промышленная цивилизация, занавесившая горизонт клубами дыма, скрывавшими живую жизнь нации. «Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным-давно разложился». Сон Запада прошёл и отошёл, а Россия как стояла, так и стоит. Необходимо искать иные пути обновления страны. И в наше время эта тема не утратила свою актуальность. Два растлевающих начала, – эфемерный Восток и угрожающий Запад, – слились в одну губительную силу, разрывающую общественность и уклад русской жизни. Известные политики, общественные деятели игнорируют мысль о единственном пути развития, предназначенном великой России. Ни восточные, ни западные тенденции не должны переплетаться с русской национальной основой. У неё свой путь. Своё самоутверждение. Россия – страна с необычайными возможностями, с незаурядным населением, должна обновляться именно исключительно по своим традициям.

Андрей Белый кричал об этом в «Серебряном голубе». И мне кажется, что эта повесть, в сущности, и есть предупреждение грядущему поколению о гибели, как это произошло с Дарьяльским. В духовной жизни нынешней России нечто подобное и происходит.

В сознании Белого обостряется проблема «Востока» и «Запада» и под её знаком – проблема «особого пути» России. Роман «Серебряный голубь» иногда рассматривали как «характерный и обличающий продукт народнических устремлений нашего символизма – и только». Н. Бердяев полагал, что Белый открыл в своём романе нечто новое, неизведанное. История исканий и скитаний героя романа Дарьяльского, его приобщения к «народу» действительно близка народнической литературе. В то же время этот роман многоаспектный, с очень далеко идущими через проблематику Востока и Запада эсхатологическими выходами.

Большие надежды возлагались Белым на Россию, которая должна синтезировать Восток и Запад, точнее, то лучшее, что есть в Востоке, и то лучшее, чистое, что есть в Западе. В романе это Матрёна, «иконопись» которой может быть очищена от «свинописи», и едва намеченный образ Шмидта, явно противопоставленный человеку официального умирающего Запада – барону Тодрабе Граабен. Собственно эсхатологические выводы в своём творчестве Белый сделал позднее. В произведении много образов – символов. Матрёна – по существу символ России – баба тёмная и грязная, но необъяснимо привлекательная и завораживающая Дарьяльского, Матрёна в свою очередь оказывается во власти столяра Кудеярова, главаря мрачной эротической секты. Для измаявшегося в индивидуализме интеллигента Дарьяльского уйти в народ, окунуться в глубины народной мистики означало многое. Выход оказывается двойственным. С растворением себя в массе, с уничтожением своего «я» индивидуализм, конечно, уничтожался, но при том уничтожалась и индивидуальность, а иногда даже и индивидуум: Дарьяльского секта убивает. «Герой романа «Серебряный голубь», – писал Белый в книге мемуаров «Между двух революций», – силится преодолеть интеллигента в себе в бегстве к народу; но народ для него – нечто среднее, недифференцированное, и поэтому нарывается он на тёмные элементы, выдавливающие из себя мутный ужас эротической секты, которая губит его».

В «Серебряном голубе» олицетворением патриархального начала, характеризующего именно Россию, выступает Катя, невеста Дарьяльского: эта Россия, Россия Кати и таит в глубине своей плод будущего – будущее возрождение. Плод этот – её «тайна», её несказанность, её «мировая душа». Но этой тайне, молчаливому зову Кати, спящей красавицы России, Дарьяльский не внял – ушёл от неё к сектантам, в их душную и мрачную обитель и оказался во власти патологической страсти к тёмной и чувственной бабе Матрёне, приведшей его к «голубям».

«Низменное» начало, выступившее наружу в отношениях Дарьяльского и Матрёны, привело его в конечном итоге к моральному краху и гибели. Мне кажется, что Белый говорит здесь обо всей молодой России, мятущейся, непонимающей, что стране требуются радикальные преобразования и одновременно испытывающей страх перед возможным социальным переворотом. Тёмная сектанская стихия, пагубно-эротическая, восточная, поглотила студента Дарьяльского, привела его в тупик. Глупо оборвалась его жизнь, и осталась Катя без своего спасителя.

В А. Белом и В. Маяковском Борис Пастернак увидел «два гениальных оправдания двух последовательно исчерпавших себя литературных течений». В «Серебряном голубе» и «Петербурге» Белый, сохраняя внешнюю традиционную форму романа, наполнил её новым созерцанием, какого ещё не знала русская литература. На долгое время забытый, Белый снова становится одним из самых актуальных писателей. С великим трудом, продираясь сквозь стилистические дебри и угловатости «Петербурга», мы лучше начинаем понимать своё время, свою историю. Белый пишет о тупике, в который Россия зашла, и о возможном выходе из этого тупика. В нескольких сферах одновременно протекает жизнь героев Белого – бытовой и бытийной, деревенской и городской. Их сознание раздвоено: поиски новых путей жизненного устройства поглотили его целиком. К числу таких людей относится и сам Белый. Даже мысленно его невозможно изъять из эпохи рубежа веков, из двадцатого столетья в целом. Воздействием поэзии Белого с его стилистическими открытиями, невиданной в русской лирике цветовой гаммой, резким выдвижением своего лирического «я», отмечено творчество многих русских поэтов XX века. Опыт Белого, и не только как поэта, учитывался Маяковским и Пастернаком, Ахматовой, Есениным. Следы воздействия поэтики Белого можно без труда обнаружить в произведениях советских прозаиков 20-х годов (Пильняка, И. Бабеля, М. Булгакова). Однако для общей оценки Белого его связи с художниками последующих поколений не могут считаться главными.

Определяющим тут будет другое. Он сам по себе – явление уникальное и феноменальное, очень значительное, ни на что не похожее. Широко образованный, прекрасно ориентирующийся во всех важнейших явлениях литературы и философской мысли 18–20 вв., он сумел создать свой особый стиль и прозы, и поэзии, и критики. Поэтому требуются какие-то новые, иные критерии, новые слова и подходы, чтобы мы смогли представить себе, что же это был за человек и литератор, понять, что это такое – Андрей Белый.

Леон Бакст. “Портрет Андрея Белого” (1905)

 

Метания, крайности, отказ от одной образной системы в пользу другой, отказ от этой другой в пользу третьей – вот что видят в первую очередь в Белом знавшие его люди, среди которых имелись и очень наблюдательные. Нереализованность каких-то важных художественных и философских потенций – вот на что прежде всего обращается внимание. Другие современники подходили к проблеме Белого с другой стороны, утверждая, что в его натуре «было заложено больше, чем может использовать один человек». Он был искренним на всех этапах своего непростого пути приверженцем, активным защитником теории и практики символизма, оставаясь вместе с тем писателем, вырабатывающим своё личное, независимое отношение к человеку, к эпохе, в которую ему довелось жить. Именно символизация, по мнению Белого, и даёт возможность художнику проникнуть за грань осязаемого мира; обнаружить потенциальный смысл явлений, т.е. вскрыть их подлинную сущность. Символизм служит в его глазах средством преодоления преграды между явлением и его подлинной сущностью, между сущностью и видимостью и в конечном итоге между искусством и действительностью. Символизм и внёс в мир то, чего в нём не доставало, – это хорошо поняли крупнейшие деятели движения. Именно поэтому развиваемая Белым теория символизма и его соотношения с реализмом по глубине и основательности отстаиваемых принципов составляла объективный этап в истории русской эстетической мысли. Ведь он поставил перед собой гигантскую задачу – не только доказать, но и показать, что один лишь символизм способен в эту бурную и катастрофическую эпоху дать образцы подлинного искусства. И таким – странным, необычным, сочетающем в своём поведении комическое с трагическим, он оставался и воспринимался едва ли не до конца дней своих. О «незавершённости» внутреннего мира Белого, его шаткости, отсутствии устойчивости писал близко знавший его философ Фёдор Степун, который утверждал, что мышление Белого представляется ему «упражнением на летящих трапециях под куполом его одинокого я». «Весь он был клубок чувств, нервов, фантазий, пристрастий», – пишет о нём Борис Зайцев.

Существом, «обменявшем корни на крылья», считал Белого тот же Степун. Аналогичное впечатление производит Белый и своими произведениями, – в них также видели метания, «экстатические взвизги», сумбур, нагромождения бредовых ассоциаций. Самое несложное – быть здравомыслящим человеком, писать основанные на логике действительности произведения, не знать жизненных драм, непризнания, неустроенности, издевательства критики. Судьба уготовила Белому совсем другой удел. С этим мы должны смириться и это попытаться понять. Понять же Белого трудно, и даже Борис Пастернак не смог этого сделать. «Изъян изменённого одухотворения» увидел в Белом Пастернак. Здесь внутреннее, скрытое, невольно подмененено внешним, непосредственно бросающимся в глаза.

Записи Белого поразительны по своей глубине. Его деятельность как писателя и учёного-исследователя поразительна по своей многогранности. Его пророческий и предвиднеческий дар уникален. Его облик раскалывается на множество обликов, как-то не очень связанных друг с другом. Творчество Белого – в большей степени сумма, нежели единство. Единством здесь является единство личности – глубинное и подлинное единство, объективно противостоящее внешней разбросанности поведения А. Белого. Мистика рождалась тут же из неприятия быта, который понимался вначале в узкосемейном, а затем в широкомасштабном вневременном измерении. И Белый стал видеть мир как бы в двойном ракурсе – как отвергнутую эмпирику обыденного существования и как реальность духовную и мыслительную, выводящую в иную, более «возвышенную» сферу, нежели сфера бытовой эмпирики. Он был знаменит в своё время и знаменит именно как Андрей Белый, то есть как явление, как личность. Всю сознательную жизнь он стремился отдаться какому-то фундаментальному труду (то это была теория символизма, то романтическая трилогия, то «эпопея», посвящённая процессу созревания личности, то серия романов о предреволюционной Москве, то основы стиховедения), но планы менялись, житейская суета вновь и вновь окунала его в новые интересы, а подчас и мелочные дрязги, сведение каких-то счётов. А. Белый предвидит грядущие потрясения и соотносит с ними собственную «неприкаянность». Его «уродство» и «бесноватость», его публичные лекции-импровизации, над которым смеялись, были искренни. Что-то в отношении к Белому и восприятию его творчества начало явно упускаться из виду. В сознании Белого вызревала концепция личности на фоне эпохи, имевшая эпохальное значение и приведшая его в конце концов к великим исканиям XIX–XX веков. Она рождалась не так спокойно и целенаправленно, как скажем, у Льва Толстого или у того же Блока, она рождалась в судорогах и метаниях. Но она составила этап в понимании человека. Этого не увидел и не понял никто из современников.

Ф. Степун, например, создаёт теорию «двух Белых», существовавших в одном лице. Один из них ощущался «существом, пребывающим не на Земле, а в каких-то иных пространствах, безднах и пучинах». Другой был «внимательным наблюдателем, с очень зоркими глазами и точной памятью». Уже в наше время венгерский исследователь Лена Силард делает другое предположение: считая, что главный двигатель всех проявлений есть философия, он не смог реализовать до конца свой гениальный хаотический дар, который не получил никакого личностного выражения.

В доме Блока испугались за Россию, которая может остаться без Белого – связь его с культурой и историей страны ощущается здесь отчётливо. Проблема Белого волновала уже Блока, но и он не решил её. Трудные и запутанные отношения, длившиеся десятилетия не привели Блока к какому-то определённому выводу. «Дружбой-враждой» назвал эти отношения В.Н. Орлов. Человеком чуть ли не спасающимся от преследований Белого, выглядит Блок во многих работах критиков. Белый, в соответствии с этой теорией, конечно же был не в состоянии понять то новое, что зрело в Блоке, отравляя его ему существование своими «полуистерическими» «исповедями», да ещё навязывал при этом «эпистолярные экскурсии по теоретическим вопросам». Это завело Блока в тупик. Особенно много на почве этой ложной теории потрудилась вслед за Орловым З.Г. Минц.

Натурой близкой и родственной в творческом отношении, но в чём-то действительно чуждой и даже не совсем понятной был Белый для Блока. Его оценки отрывочны, неопределённы и иногда противоречивы. Блок пишет о нежизненности их переписки, о ребячливой восторженности Белого. Подчёркивает его неумение жить, не доставляя хлопот другим людям. Но вдруг называет роман «Серебряный голубь» гениальным произведением, а самого Белого характеризует как человека «странного», но гениального. Или внезапно обнаруживает поразившие его совпадения между своей поэмой «Возмездие» и романом «Петербург». В самом характере отношения Блока к Белому имеется что-то нераскрытое нами, но очень важное. Здесь неприязнь соседствует с величайшей доброжелательностью, а за противоречивостью оценок и личных отношений скрывается глубинное и самому Блоку не совсем понятное признание Белого писателем трудно воспринимаемым, тяжёлым в общении человеком, но художником необычным, значительным и, главное, глубоко совершенным. Вряд ли Блок оговорился, когда, отозвавшись о Белом, прямо сказал, что его «непривычных для слуха речей о России никто не слыхал как следует», но что они «рано или поздно услышаны будут». Так, не умея определить смысл и направление метаний и исканий Белого, современники остро чувствовали всю их неустойчивость: «В чём же чара Андрея Белого, почему о нём хочется думать и говорить?» – спрашивал Гумилёв и давал такой ответ: «потому что у его творчества есть мотивы, и эти мотивы воистину глубоки и необычны».

Блок не случайно обнаружил совпадение между «Возмездием» и «Петербургом». И там и здесь темы Петра I и Петербурга вырастают до размеров эпохальной темы, затрагивающей ход мировой истории в целом. И там и здесь действует оживший Пётр I. Как ориентированная на Запад столица России Петербург в обоих произведениях приходит к своему концу, что означает конец старой всемирной истории и начало новой.

Непохожесть и самобытность Белого хорошо уловил М. Горький. Он писал Пильняку: «Белому нельзя подражать, не принимая его целиком, со всеми его атрибутами как некий своеобразный мир, – как планету, на которой свой – своеобразный – растительный, животный и духовный миры. Не сомневаюсь, что он и чужд, и непонятен вам так же, как чужд и мне, хотя и восхищает напряжённость и оригинальность Андрея Белого».

Планета со своим миром и особой жизнью – вот что тут главное. Личность была для Белого носительницей всех начал жизни, проявлением сфер и быта, и бытия. Некоторые мемуаристы считали время и пространство главными «врагами» Белого, с которыми он так и не смог совладать. Повышенная чувствительность и болезненная восприимчивость и привела Белого к искусству; она также породила то многообразие его литературных и филологически экспериментов, в котором до сих пор нельзя разобраться. Человеческое «я» для Белого есть самосознающий субъект, универсальная вселенная, и он следит за изменениями собственного духовного роста, исчисляя в поздних автобиографических записях по дням и месяцам этапы личного созревания… И там у Белого, где самосознающее «я» соприкасается с исторической жизнью, где есть приметы среды и истории, там Белый по-настоящему талантлив, глубок и интересен.

 

Алан ГЛАШЕВ

 

г. НАЛЬЧИК