КОСТРОМСКИЕ СТАРАТЕЛИ СЛОВА

№ 2017 / 40, 17.11.2017

Здравствуйте! Россия живёт в каждом городе. Более того – в каждом селе и каждой деревне. В каждом жителе и гражданине – разная. Но тем более примечательна редкостью своей, и дорога. Предлагаемое мной – отзыв на старателей слова с моей малой, но обширной родины – шарьинской земли.

С уважением Сергей УТКИН

 

ПОВЕРНУВШИЙСЯ К ПАМЯТИ

 

Многословие – не самый популярный разговорный жанр во взрослой и вынуждающей помнить о том, «как важно быть серьёзным», жизни. Но некоторые люди заслужили своим человеческим подвигом воспоминания о себе именно такие: пространные, многословные, падкие на красноречие.

Быть достойным подобных посвящений можно, преодолевая буреломы, горы и холмы, исследуя почвы, станы древних племён. Или, к примеру, посвящая себя людям в служении здоровью каждого, борющегося с болезнями, хворями, недугами. Знахари, лекари, врачи. А кто осудит человека за помощь народу в одолении дорог? Да-да, самых обыкновенных, шоссейных и грунтовых. Изо дня в день он, водитель, «шофэр», по фонетике Игоря Северянина, покоряет километры на разбитом автобусе, приближая нас к счастью очага и тепла или, напротив, отдаляя от бед, преследований, гонений. Сколько путей служения добру! И пусть специалист – «слуга двух господ», но хотя бы часть себя он умеет посвятить подлинно доброму поступку.

Герой прошедшего теперь времени, о котором пишу я, обретал себя и в работе в электросетях, и в лесничестве, и в отъездах из родной деревни в далёкие края. Но это не главное. Только сопутствующее основному. Самое важное – он многие годы, с юности шестнадцатилетней и до завершения жизни через полвека, сопротивлялся немногословию поэтическим словом, стихами, текстами. И поступал так, обитая последние двадцать лет в краях молчаливых, где произнесённое слово наделяется многим: и смыслами, и весом, и значением. Где слово порой даётся с трудом (и тебе, и окружающим), а возвышенность и высвобождение поэзии из обыденной речи – труд, близкий к подвижничеству.

По заданию редакции районной газеты в мае сего года я отправился к родственникам почившего 15 лет назад автора своих деревенских строк. На перекрёстке возле соседней с Печёнкиным деревней стоял зоркий мужик возле «Нивы» с видом человека хваткого, не лишённого в душе азарта и разбоя. Ожидал вечером предзакатным не то груз, не то нагруженного проблемами или ещё чем-то, человека. Осведомился у меня, «куда путь держу», в очень просторечной форме.
Я объяснил кратенько, завершив ответ словами: «Жил поэт такой у вас тут, да?» «Ну, жил…» – буркнул дядька, хитро, как Клинт Иствуд, прищуриваясь. На лице его при этом промелькнуло нечто вроде «mixed emotions», о названной в честь которых песне известных британских музыкантов (The Rolling Stones) он, может быть, и не ведал. Да и не до них было в этой облаянной собаками близлежащих деревенек глуши на разбитых ухабах одного из многих русских путей. Видимо, у встречного и встреченного мной от Виктора Смирнова осталось теперь только два слова, посвящённых и уделённых земляку: «ну» и «жил»…

Меж тем, в родной деревне Филиха, где прошли и детство писателя, и последние годы жизни литератора-любителя, материнский дом куплен и перестроен ныне новыми хозяевами, жильцами. Но в Печёнкине памятью и верностью некоторых людей стихам этого человека открыт при школе музей известного земляка. Правда, школу в этом году должны закрыть. Радует открытость для него сердец тех, кем он по-прежнему любим. Например, Нины Ивановны, жены его младшего брата, Александра Александровича, под руководством которого Виктор Александрович работал в лесном хозяйстве на границе Костромской и Нижегородской областей, оберегая природу от пожара, пала травы, огня. И речь он оберегал, как мог. Нет, конечно, его зря называют местным Есениным те, кто просто не соизмеряет масштабы талантов, фигур, их значимости в поле русской литературы. Но важна преданность этого человека тому самому полю, в котором «ягода навсегда». И преданность его месту в ней тех, кто оберегал и до сих пор оберегает занятое им пространство контекста шарьинской культуры. Помните книжки серии «Говорят погибшие герои»? Виктор Смирнов – один из героев стяжания поэзии в родных для него краях.

С родственниками поэта я провёл один вечер. Закат пал на купола Храма Успения Пресвятой Богородицы, построенного в Печёнкине в 1850-х годах по проекту Константина Тона, известного более всего Храмом Христа Спасителя в Москве. Церковь устояла в годы, когда смысл видели в кирпиче, на который здание храмовое хотели разобрать, чтоб построить коровник. Но председатель колхоза отстоял и сооружение, и право на неё деревни и всей шарьинской земли. Теперь в ней под сводами возле алтаря регулярно проводит богослужения батюшка из старинного города Ветлуга Нижегородской области, до которого отсюда не более 15 километров. Исполненный красоты старинного здания, его сочетания, слияния и слитности с закатным небом, природой, тишиной, я слушал хозяев дома, напоённый стаканом парного молока (кроме воды и чая). Тёплого, свежего, как будто впитанного когда-то и стихами Виктора Александровича (3 июня 1937 – 14 июня 2002). Не теми, где он ругал своих костромских коллег, так наивно и несправедливо, конечно, называя их «борзописцами», клеймя и, очевидно, не соотнося своё дарование с их талантами. С их умением писать, развиваться, учиться, становиться. С умением жить. Не эти тексты дороги в наследии знаменитости из Филихи. Более всего те, где лесник, электрик отважился на нежность. То, что писалось им в адрес потерянных любимых женщин (несколько браков и все, с общепринятой точки зрения, неудачные) нравится тем, кто, возможно, забыл о лучших авторах любовной лирики, вроде Маяковского молодого и нежного в смелости своей грубости и грубости своей смелости.

Но тексты о родной природе, о деревне, о сельской жизни – довольно тонкая, изящная работа любителя словесности. Да, в ней заметны влияния давние: Пушкин, Есенин и, конечно, Некрасов, томик «Кому на Руси жить хорошо» которого 1944 года был подарен Виктору его первой учительницей. Я держал в руках эту выцветшую книжку с чернилами посвящения, дарственной. Затёртую, обтрёпанную. Но за ней было столько людей, ситуаций, бывших с этими счастливыми и несчастными одновременно, что не уважать старое издание было невозможно. Уважать в нём судьбы. К примеру, той самой первой учительницы Виктора, которая, по словам говоривших, прожила в Филихе в маленькой избёнке, напоминавшей более баню. Не то «из бывших», не то…

стяжание поэзии оказался единственным крупным писателем, отозвавшимся на творчество Виктора Александровича. В цитируемых в каждом сборнике стихов Смирнова строчках из письма прозаика – слова о том, что это не поэзия, а «слеза». Быть может, именно в этой плаксивости и слезливости многие ветлугаи и видят родство своего родного представителя служителей муз с Сергеем Александровичем из рязанского Константинова. А что вижу я? Мне видится большая и молчаливая трагедия, развернувшаяся в тихих лесных угодьях. Занесённая сюда. Обретшая приют в деревенской избе. Трагедия человека, на протяжении всей своей жизни пытавшегося повернуться к памяти («Повернётся к памяти душа» назывался сборник 2009 года, изданный в ИД «Ветлужский край») и обретавшего там, в прошлом, одни слёзы. По-своему несчастного человека, так и не сумевшего повернуть в будущее. Может быть, и потому, что в нём этих самых слёз оказывалось много больше…

 

---

 

ДАВШИЙ КНИЖКИНЫМ СЛОВАМ ПОЛНУЮ ЦЕНУ

 

Александр Бурлаков. Между двух времён. – Шарья: ГПКО «Издательский дом «Ветлужский край», 2015. – 124 с.

 

«О времени и о себе» начинают разговор с немногочисленными читателями (тираж сборника 110 экз.) страницы книги поэта, оказавшегося, как и всякий человек, «между двух времён». Как научала нас старая песенка из кино, «именно он», этот миг «между прошлым и будущим», «называется жизнь». Вот потому книжку переименовать можно про себя в такое подобие созвучью горьковского «В людях»: «В жизни». И те буквы, знаки препинания, лексика и грамматика, которые найдены Александром Бурлаковым из Шарьи для нас, наполняются именно ей: жизнью. Жизнью, которую видит рядом с собой автор, которую он носит с собой, припоминая, обретая в памяти прожитым, виденным, слышанным, прочувствованным, передуманным. Из чего она? В чём? Александр – врач, много лет встречавший быль и боль соотечественников и земляков в кабинете поликлиники, и потому нет сомнений в его искреннем понимании страдания, принесённого другими в помещение доктора и привнесённого в жизнь собственную болезнью (поэта мучают невзгоды с нездоровьем ног). Именно поэтому непростительное кому-то панибратское отношение к мученикам прежних боёв и войн, сражений, оправдано собственным страданием Александра, близостью к беде, к нездоровью, к утрате способности организма к тем, что мы называем по глупости «полноценностью», не осознавая, что сам русский язык своим могуществом слова, его строения, утверждает: «полноценно» то, что потребовало платы «полной цены». Вот потому люди, потратившие многое, в том числе, здоровье, на благой, спасающий пациентов, труд, обрели полноценность прожитого. Ссудившие себя на верность если не добру, то хотя бы доброте, человечности, милосердию, полноценны в чувствах, какими бы они теперь ни оказались: грубоватыми, даже скабрёзными, «на лицо ужасными, добрыми внутри».

 

О неизвестной – Мировой войне –

Вы, как обноски, память износили» –

Ворчал мой дед – «Рассеюшка! Россия…»

И – было больно, горько… гордо мне.

 

Это о крепости Осовец и причастных к сражению возле неё. В этом сочувствии к износившимся и изношенным нами героям прошлого находится, затрагивается и сам поэт: ворчащий своей немного обиженной справедливостью, болью переживания трагедий, не оставшихся им незамеченными, обойдёнными, пропущенными. По мне, да и по истории русской словесности, это свойство сопереживания и неравнодушия к боли – одно из главных в определении принадлежности к величию русской литературы. Равнодушие к боли делает таким же безучастным отношение к самой хозяйке школьных хрестоматий и её – к автору. Не нужна ему боль – и он лишён одной из самоценных сущностей, сути, необходимой для классиков. «Стержней сострадания», как, если верить Владимиру Набокову и его «Дару», называли Николая Григорьевича Чернышевского ссыльные каторжане, среди которых он продолжался без пера и бумаги писателем, принадлежностью к учебнику, в котором долго будет иметь право спрашивать нас заглавием своего известного романа. Кратко объяснимо право Бурлакова на гордость победами предков: болью и горечью за погибших он отбивает себе его.

Лирика пейзажная стоит иных слов, более ласковых и плавных, созерцательных, безболезненных, нейтральных. Но Александр верен смеси разноправной, разностилевой лексики и в работах о природе.

 

Зазвенит, что бубенец, небо вызвездит

Да пойдёт плясать – шалава шалавою…

…….Только руки у неё будто в извести,

И тоска в глазах, как в озере плавает…

 

И эти слова сами плавают тоской в глазах изругавшегося, изругавшего всё, даже осень. Тоска по «жеманнице осени», оказавшейся «шалавою» , по тому, что с ней оказалась жизнь такой, оказалось всё, нас наполняющее, таким, отданным на продажу: танец, жеманство – всё неспроста, не само по себе, не самоценно, как для кого-то. Нет, всё – лишь «such an easy game to play», которой «love was». Но тут доктор, интеллигент, человек благородный, делу праведному себя посвятивший, спохватывается и находит силы на жалость и сострадание к тоске в глазах «шалавы». Сила избегать очернения души, захлёстнутой тьмой встречных судеб и их последствий в выраженьи глаз, во взгляде. «Слёз-то нынче не простят» – «стиснуть зубы да терпеть» учил нас другой поэт. Заветам его верен и шарьинский стихослагатель . Человек взрослый в текстах часто являет подростковую боязнь стать до конца ласковым, вежливым, нежным. Не наше дело, кто научил и чем поступать автора так. Предательство нежности, измена доверию и доверчивости, распятие веры? Но грубоватый юмор, приносимый скабрёзностью в строки, обилие пошляцких словечек («прикид», «отклячив», «едрит-бодрит», «вааще», «ишшо») не дают автору и читателю расслабиться, забыть о разнообразии жизни, её проявлений.

Александр БУРЛАКОВ

 

Но кроме лексики сниженной, пониженной в звании поэтической иерархии, диалекты и редкости вроде них придают речи писателя оттенок местности костромской, провинциальной, перемешавшей городки и деревни с большими и крупными городами: «свистовые» (соловьи), «петь на аршин» (великолепно, замечательно), «местовалый» (местный, не пролётный). Переклички с поэтами у Александра редки – чаще душевные оклики ушедших друзей-врачей и близких, посвящения слов им. И всё-таки «мартобрём» прозвучал в тексте Иосиф Александрович Бродский, столь, казалось, неуместный и непримешиваемый к произносимому и напечатанному Александром. Отличен, неприменим к этой поэтике и даже чужд ей. Но в качестве примеси, примеси Бродского, себя, «нобелевского тунеядца», полезен, уместен, красив.

Александр Бурлаков – поэт, не отрёкшийся от рыбалки, походов, жизни простой внешне. Он не ушёл полностью в текст – напротив: он приносит из путешествий по деревням и захолустьям сюжеты, истории в новые тексты, облекает, запечатлевает сельские виды и образы деревень в поэзии, посвящает её минувшему или отдалённому, столь далёкому от комфорта городской квартиры. Книжки, сборники поэта полнятся сказами о том, как он – «словес заветных – в горсть – непутёвый собиратель» бродит к горизонту, который «по козырьку на лоб сдвинутой бейсболки». И эта более реалистичная попытка соизмерения себя с линией вдалеке граничащей с небом земли, мне кажется более смиренной, осмысленной, чем вызов, брошенный ей, линии, того, кто «должен первым быть на горизонте»… Впрочем, у каждого он свой, горизонт. Те, кто просил: «миг не проворонь ты!»

И Александр, тратящий себя, свой настоящий, соизмеримый с городом, достойный его масштабов, талант на слова и строфы, порой действительно выхватывает миг для того, чего хочется быть достойным. Для текстов по-настоящему полноценных: за которые заплачена и дана подлинная цена всякого употреблённого в них слова. Полнится страница прекрасной речью, словом большого поэта, достигшего мастерства, тождественного в торжестве красоты и свободы слова великим:

 

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

 

Санкт-Петербург задумчиво царит

В небытие дворцовых потрясений –

Отвергнутый, опальный фаворит

И… Как мундир, в его фигуру влит

Старинного шитья седой гранит,

Осколками былых побед усеян.

 

Балтийский ветер, пенный шлейф волны,

Тяжёлый мах имперского штандарта

На крыльях славы мира и войны,

И… Окна настежь вновь отворены,

И царственные снятся, снятся сны,

И жизнь ясна, как лоцманская карта.

………………………………………………………..

………………………………………………………..

Здесь – на Дворцовой – ворох лет сожжён…

И дивный огнь мерцающих сияний

Над головой короной водружён

И… пусть от власти отлучённый – Он

На царствованье рукоположён –

В сердца, умы и души

…ВРОССИЯНЕН!!!

И хоть «так различны боги, творимы нашими устами», слово, само осиянно, и само, хотя бы для литературы, к ней причастных, ей причащающихся – бог. Книжкин. И память о лучших словах Александра, вроде этих, Северной столице данных, я, как и он, и все его читатели, мне кажется, «не износим до дыр».

 

Сергей УТКИН

 

г. КОСТРОМА