Олег ЕРМАКОВ. ФЛЕЙТА УОЛДЕНА

№ 2017 / 42, 01.12.2017

В этом году бездельнику Генри Торо исполнилось 200 лет… Не многовато ли для бездельника? Ну, да, вряд ли о бездельнике помнили бы столько лет. Но именно таковым его и считали современники, жители Конкорда, небольшого городка неподалёку от Бостона в штате Массачусетс, где он родился, жил и умер в возрасте 44 лет за полтора месяца до заявления об отмене рабства, прозвучавшего наконец в столице – Вашингтоне. Жизнь этого необычного человека была пронизана токами свободы. Свободу он искал в природе, в лесных скитаниях, искал среди людей и в книгах. И поэтому ему недосуг было включаться в общую погоню за преуспеянием, ковать своего личного золотого тельца, чем и были всецело захвачены жители Конкорда и других городов и селений, как вот и мы сейчас с вами, ну, точнее, наши соотечественники, – ясно, что у захваченных этим увлекательным делом нет ни времени, ни желания читать что-либо подобное этой статье. Но мы-то с вами понимаем, что к чему, и блаженно улыбаемся, слушая Генри Торо: «Я уверен, ничто на свете, даже преступление, не может противоречить поэзии, философии, да что там – самой жизни, больше, чем этот бессмысленный бизнес». Это звучит музыкой нестяжательства в наш век, когда стяжательство поощряется и освящается даже христианскими пастырями, высказывающимися в том смысле, что к бедному батюшке и отношение будет соответствующее – пренебрежительное; а вот если он приедет на крестины или похороны в сверкающем авто, да глянет на свои крутые часы, то его зауважают, – а следом проникнутся благочестием и так далее.

Можно себе представить, как удивился бы конкордский беднячок таким речам, да и всему, происходящему у нас. Ведь Торо интересен не только сам по себе, но и ещё и как точка зрения, зрительный прибор, который любопытно и полезно обратить на нашу жизнь. Впрочем, музыкальная ассоциация тут предпочтительней. Известно, что Генри Торо играл на флейте, как король Фридрих Великий… Ведь и Генри Торо был королем, выстроившим свой замок – хижину на берегу чистейшего Уолденского пруда, – королём созерцания и афоризмов. И он любил, отплыв на лодке в облака и сосны, что отражались в чистых водах, достать флейту и поиграть. И его слушали птицы да звери, но и люди, если ветер доносил до их жилищ эти звуки… как, например, Джон Фермер, усевшийся после трудового дня на пороге своего дома… «Он недолго просидел так, когда услышал звуки флейты, и звуки эти удивительно гармонировали с его настроением. Он всё ещё думал о своей работе и невольно что-то в ней обдумывал и подсчитывал, но главным образом в его мыслях было другое: он понял, как мало эта работа его касается. Это была не более, чем верхняя кожица, которая непрестанно шелушится и отпадает. А вот звуки флейты доносились к нему из иного мира, чем тот, где он трудился, и будили в нём какие-то дремлющие способности. Они тихо отстраняли от него и улицу, и штат, где он жил. Некий голос говорил ему: зачем ты живёшь здесь убогой и бестолковой жизнью, когда перед тобой открыты великолепные возможности?»

Вот такой вроде бы отстраненной жизнью и отличалась судьба самого Генри Торо.

Родился он в семье мелкого предпринимателя, лавочника, чьё дело прогорело; отец переехал в Бостон, но вскоре вернулся в Конкорд, где уже слепо бились под землёй родники, которые и вырвутся через некоторое время на свет и обретут наименование американского трансцендентализма. Отец затеял новое дело – производство грифельных карандашей и не прогадал, это приносило верный хлеб долгое время. Ну, а один из его сыновей – Генри – позже благословил это возвращение. Ещё бы. В крошечном Конкорде жили: философ Ральф Эмерсон, Натаниел Готорн, писательница Луиза Олкотт, её отец Эймос, педагог, поэт, философ, а также многие приверженцы трансцендентализма; и социалисты-утописты, построившие неподалёку ферму Брук Фарм, конечно, бывали здесь, тем более, что Эмерсон сочувственно относился к их предприятию.

С детства Генри отличался влюблённостью в природу, часами бродил в лесу, следил за бабочками и жуками. После школы поступил в Гарвардский университет, затем недолгое время работал учителем в родном Конкорде и даже открыл частную школу вдвоём с братом. С братом Джоном он отправляется на парусной лодке, которую они построили сами, по рекам Конкорд и Мэрримак. Всего неделя плавания – и целая книга, которую Генри напишет много позже. У нас эту книгу никак не переведут. В своей лекции, прочитанной в апреле в Петербурге, профессор Э.Ф. Осипова сказала, что перевести эту книгу просто невозможно. Неужели она написана столь сложным языком?..

Частную школу пришлось закрыть, когда у Джона обнаружился туберкулёз, проклятие тех мест. От туберкулёза умрет сестра Торо. А брат скончается всё-таки не от этого, а от столбнячной инфекции. И Генри будет столь остро переживать эту утрату, что у него у самого появятся признаки той же столбнячной инфекции. Генри был чувствительной натурой, хотя кто-то из современников, жителей Конкорда, заметил, что поздороваться с ним за руку – всё равно, что пожать ветку вяза.

Но вообще-то в его облике и вправду есть что-то древесное. Натаниел Готорн после первой встречи с ним сделал следующую запись в блокноте: «М-р Торо – человек исключительный; он – молодой человек, в котором ещё многое осталось от дикой, первозданной природы, и поскольку он всё же достаточно утончён, то вся эта дикость сознательно культивируется им. Он некрасив, как смертный грех: длинный нос, странной формы рот и неотёсанные, какие-то деревенские манеры… хотя весьма учтив. Но его безобразная внешность благородна и привлекательна и служит ему лучше, чем любая красивость…»

Так ведь и можно описывать прекрасный вяз, облачённый в резко выделяющуюся морщинами кору и плещущий узловатыми ветвями на ветру.

Интересно, что Торо способен был часами простаивать посреди леса в попытке слиться с Природой…

Далее Готорн сравнивает его с индейцем и замечает, что он «отверг все общепринятые способы зарабатывания на жизнь».

Да, Генри Торо скорее подрабатывал, чем зарабатывал. Ведь его даймон наигрывал на флейте именно этот мотив нестяжательства: «Этот мир – юдоль бизнеса. Что за нескончаемая суета!»

После закрытия школы он принял приглашение Эмерсона поработать у него садовником и плотником. Помогал он и отцу, а после его смерти так и вовсе заправлял делами на маленькой карандашной фабрике; оставлял службу садовника у Эмерсона и снова возвращался в его имение… Эмерсон устраивал его гувернером к своему брату на Стэйтен-Айленде, что неподалёку от Нью-Йорка. Нью-Йорк произвёл на Торо скверное впечатление: «Свиньи на здешних улицах – самая респектабельная часть населения».

Опубликованная наконец книга «Неделя на Конкорде и Мэрримаке» в бостонском издательстве никакого дохода не принесла. Книгу не покупали. Почти весь тираж издатель попросил автора забрать, оплатив расходы…

Вообще испытываешь какое-то странное чувство, просматривая хронологию жизни и творчества Генри Торо и находя в ней следующую запись: «1845. 4 июля в День независимости Торо переселяется в собственноручно построенную хижину на берегу озера Уолден. Маргарет Фуллер, борец за эмансипацию женщин, публикует свою книгу «Женщина в ХIX веке»; аннексия Техаса».

Кажется, что эти события несопоставимы. И сведения о постройке хижины должны быть набраны другим шрифтом. Постройка на берегу Уолденского озера хижины что-то вроде закладки первого камня – или это была вбитая дубовая свая? – Петербурга или какого-либо ещё города. И дата – 4 июля – первый день целой эпохи, что не кончается и поныне и имя которой УОЛДЕН. Уолден – это Генри Торо, Генри Торо – это Уолден.

В окрестностях были другие озера, Флинтов пруд, например, затем Белый пруд. Но только Уолденскому пруд суждено было стать Кастальским источником, как о том пишет сам автор, добавляя: «В короне Конкорда – это алмаз чистейшей воды».

Самое название пруда – Уолден – музыкально и чисто. И, кажется, на русском языке оно даже чище и музыкальнее звучит, чем на английском: «Ваалден». Уолден… Хотя, конечно, русская судьба «Уолдена» очень скромна, после Льва Толстого об этой книге и об этом авторе у нас никто и не вспоминает. К 200-летней годовщине Генри Торо так и не появилось ни одной заметки в наших журналах, тем более в газетах. А ведь по голосу Генри Торо, по его флейте, как по камертону, можно настраивать гражданское чувство, – то, что нам всем необходимо, как глоток чистых вод. Но об этом ещё поговорим, а сейчас вернемся на берега Уолдена.

«Уолден», – в этом названии слышна флейта, слышна иволга, хотя Торо об этом и не говорит. Но любой, бродивший в июльский жаркий полдень в лесу и внимавший переливчатому голосу иволги: «фили-виоли-фитью», как раз и расслышит эти переливы в названии пруда.

Любопытно, что и в имени учителя Генри Торо, философа Эмерсона мы находим отголоски этих звучаний, полное имя его выглядит так: Ральф Уолдо Эмерсон.

 

Ральф ЭМЕРСОН

 

Вдохновляясь идеями Эмерсона, Генри Торо и предпринял этот эксперимент жития на лоне природы. Что это были за идеи? В двух словах. Человек должен превзойти себя, трансцендироваться, и установить связь с системой высшего порядка, как позже чеканил в своей теореме математик Курт Гедель, вовсе не трансценденталист, – установить связь, повторим, с системой высшего порядка, называемой в этой философии космическим духом. Космический дух и есть трансцендентное.

«Возможность выйти из пределов (transcend) чувственного опыта имеется всегда, ибо индивидуальный дух не противоречит «сверх-душе», а составляет её органическую часть».

Так вот, чтобы настроиться на эту вселенскую волну космического духа лучшим образом, молодой садовник и землемер, а было ему в ту пору 28 лет, и взялся за топор и принялся рубить сосновые брёвна, рассуждая в минуты отдыха следующим образом: «У птиц есть гнезда, у лисиц – норы, у дикарей – вигвамы, а современное общество, скажу не преувеличивая, обеспечивает кровом не более половины семей. В крупных городах, где цивилизация победила окончательно, число имеющих кров составляет очень малую часть».

Двести лет спустя можно только подтвердить эту сентенцию. Возможно, жильём сейчас обзавелись и многие горожане, но сколько ещё ютящихся по углам, снимающих комнаты в столицах и больших городах. Цены на жильё в той же Москве просто безумные. Только чиновники, госдумовцы и прочие, приближённые к власти, а также успешные бизнесмены могут позволить себе без особых затруднений покупать жильё, да ещё выстраивать коттеджи на морях. Но эти люди и звучат диссонансом, не выдерживают флейты Уолдена. Посмотри почтенный уолденец Торо любой ролик Навального, он бы пришёл в крайнее изумление и негодование. Впрочем, и во времена Торо вокруг уже шла эта вакханалия пожирания средств, земель, чужого труда, словно каждый задался целью превратиться в этакого Левиафана. И он решил доказать, что на самом деле человеку много не надо. «На лишние деньги можно купить только лишнее», – его афоризм.

Вскоре на берегу Уолдена стояла хижина, ну, вообще-то, неплохой однокомнатный домик с печкой, окнами, кроватью, столом, стульями. Что-то вроде сибирского зимовья. Хотя в зимовьях и не бывает стульев, а вместо кровати – топчаны, укрытые пихтовыми лапами для аромата и мягкости.

Но на самом-то деле Генри Торо уже давно, может, с детских лет имел особенное жильё, и вот, как он сам его описывал: «Я живу в углублении свинцовой стены, в которую примешано немного колокольного металла». С колокольным металлом резонируют голоса и прочие звуки современного мира. Но ведь это углубление чем-то и напоминает дыру флейты? И кто же на ней играет?

У меня есть книга коанов под названием «Железная флейта», а в ней такое стихотворение:

«Луна проплывает над соснами, / И ночная веранда холодна, / Когда древний, прозрачный звук сходит с пальцев. / Слёзы появляются у тех, кто слышит эту старинную мелодию, / Но музыка дзэна чужда сентиментальности, / И никогда не начинай играть, пока тебя / Не будет сопровождать / Великий Звук Лао-цзы.

Сиэ-Тоу (980-1052), китайский мастер дзэна».

Этот прозрачный древний звук и слышится в чистых строчках книги «Уолден, или Жизнь в лесу», написанной озёрным отшельником после выхода из затвора.

Открывая плотный томик в тёмно-зелёной обложке, всегда испытываешь особенные чувства, – как будто и впрямь отворяешь дверь лесной хижины, но за нею распахивается не только сам домик, а уже мир вдохновенного мыслителя: от берегов Уолдена, улочек Конкорда – до заснеженных вершин Индии, трескуче горячих песков Египта, библейских морей и небесных высей, осиянных звёздами. Не знаю, как другие читатели, но пешеход и любитель ландшафтов вроде меня впадает в лёгкий транс.

«Пожалуй, эти страницы адресованы прежде всего бедным студентам», – предупреждает автор, и ты, проживший уж более полувека, и чувствуешь себя студентом. Да, так было, когда в первый раз открывал эту дверь – лет тридцать назад – то же самое происходит и теперь. Учиться у Генри Торо никогда не поздно. А его стиль – афористичный, иногда экстравагантный, но всегда пульсирующий мыслью, эмоциями – действует освежающе, производя один и тот же эффект первой встречи.

Некая студенческая дерзновенность свойственна и самому Генри Торо. Он сразу же задирает своих ближних, жителей Конкорда: «Двенадцать подвигов Геракла кажутся пустяками в сравнении с тяготами, которые возлагают на себя мои ближние. Тех было всего двенадцать, и каждый достигал какой-то цели, а этим людям, насколько я мог наблюдать, никогда не удается убить или захватить какое-нибудь чудовище или завершить хотя бы часть своих трудов».

Эти насмешки обращены не только к его ближним и современникам, но и к нам. Вещизм когда-то высмеивался советскими журналистами и писателями, но только сейчас мы действительно узнали, что это такое. Если раньше мы думали, что шопинг – это какой-то танец заморский, то теперь прекрасно знаем, что это такое. Да, пожалуй, и танец – не с саблями или кастаньетами, а с банкнотами. Танец-бег: блестящие глаза, испарина на лбу, ребёнок волочится позади, дальше, дальше, вперёд, вверх, прыжок, приседание, встали на цыпочки, решительный удар по счёту, ещё один, и тележка полна как воз возвращающегося из набега степняка…

«Сколько раз встречал я бедную бессмертную душу, придавленную своим бременем: она ползла по дороге жизни, влача на себе амбар 75 футов на 40, свои Авгиевы конюшни, которые никогда не расчищаются…»

И бедные бессмертные души выкидывают свои коленца и причудливые па, конечно, не под эти звуки флейты Уолдена, в супермаркетах звучит совсем другая музыка.

«Судьба, называемая обычно необходимостью, вынуждает их всю жизнь копить сокровища, которые, как сказано в одной старой книге, моль и ржа истребляют, и воры подкапывают и крадут. Это – жизнь дураков, и они это обнаруживают в конце пути, а иной раз и раньше».

Нет, это полнейший оглушительный диссонанс! Стоит представить экраны телевизоров, переливающиеся всеми цветами ярмарок тщеславия, глянцевые обложки журналов, рекламные щиты какого-то блистающего воинства, развернувшего фаланги на улицах всех городов, вереницы сверкающих автомобилей, интернет, поющий мантру: купи и будь счастлив!..

Герой «Бойцовского клуба», взрывающий свою квартиру с мебелью и прочими осточертевшими вещами, вполне мог цитировать «Уолден». Но тут мы видим и ухмылку поставщиков вещей, быстро наладивших выпуск одежды с атрибутикой «Бойцовского клуба»; пишут, что Донателла Версаче открыл линию мужской одежды с нашивками в виде бритвенных лезвий.

«Судьба человека определяется тем, что он сам о себе думает». То есть, если вы думаете, что без костюма этого Версаче вы – никто, вы и в самом деле ноль. Или без коттеджа, «Мицубиси» и так далее.

Полтораста лет назад и чуть больше об этом вас предупреждали, Генри Торо предупреждал, а вы так и не услышали этой флейты.

Странно, что озёрный отшельник ни разу, по-моему, не упомянул Франциска Ассизского с его сестрой Бедностью. Или тут сказалось протестантское предубеждение против всего католического? Но вообще-то Генри Торо, став совершеннолетним, вышел из унитарианской общины и не присоединился ни к какой другой. Он не ходил в церковь, за что был прозван ещё и безбожником.

Торо претила роль священников в современной жизни. Он называет унитаризм комбинацией молельного дома и пикника. Священники лишь надувают щёки и произносят высокопарные речи, тогда как на самом деле преследуют всё те же мелкие цели простых обывателей. Торо и говорил прямо об этом. В дневнике есть запись: «Сегодня в цитадели ортодоксально-пуританской церкви прочёл доклад и полагаю, что поспособствовал этим её разрушению».

Ого, скажем мы, свидетели судебных процессов против юных «экстремистов» так или иначе задевших чувства верующих, попробовал бы он читать свои лекции у нас. Вот я не знаю, как отреагировала бы наша церковь на подобное заявление какого-нибудь озерного созерцателя: «Церковь есть нечто вроде госпиталя для людских душ и так же полна притворного милосердия, как любая больница». Уже какой-нибудь оскорблённый побежал бы строчить донос-заявление, мол, это что же такое получается, мы, прихожане, больные? Хуже того – душевнобольные? А с Генри Торо – как с гуся вода.

Но любой вдумчивый слушатель «Уолдена» распознает в звуках этой флейты вопрошания религиозной души… (Хм, как будто здесь возможно другое сочетание: атеистической души, – ведь оксюморон.)

Исследователи находят в воззрениях Генри Торо влияние французского эклектизма. Он не считал христианство или любую мировую религию единственно возможной и истинной. В этом хоре все голоса равны, если достигают сакральных высот.

И голос флейты философа, сидящего в лодке, что покачивается на волнах Уолдена, конечно, туда восходил. И Генри Торо сочинял вдохновенные гимны, полные отсветов именно этих запредельных высот. И вполне справедливо профессор Э.Ф. Осипова в своей лекции назвала «Уолден» поэмой. Несомненно, поэма.

«Когда-то давно у меня пропал охотничий пес, гнедой конь и голубка, и я до сих пор их разыскиваю. Многих путников я расспрашивал о них, говорил, где они могли им встретиться и на какие клички отзывались. Мне попались один или два человека, которые слышали лай пса и топот коня и даже видели, как взлетала за облака голубка, и им так же хотелось найти их, словно они сами их потеряли».

Торо не только мастер афоризмов, но и мастер притч. И эта притча напомнила какие-то притчи Корана, упоминания таинственного Хидра, например, или эпизод с Мусой (Моисеем) и рыбой, выпрыгнувшей из корзины и ушедшей в море: здесь и было слияние двух морей и место встречи Мусы с Хидром. Потом Муса странствовал с Хидром и оказался на корабле. В одном из сказаний говорится о воробье, «который сел на борт и зачерпнул клювом воды из моря. Увидев это аль-Хадир сказал: «Моё и твоё знание по сравнению со знанием Аллаха всё равно что та малость воды, которая уместилась в клюкве воробья, по сравнению с морем».

Исследователи Корана до сих пор гадают о Хидре, как и исследователи творчества Генри Торо – о гнедом коне, псе и голубке.

Между прочим, эта ассоциация не так уж и странна, как может показаться. Ведь Хидр в переводе означает Зелёный. Это цвет жизни не только на Востоке. Сейчас мы знаем движения и партию под этим именем. И зелёные, конечно, почитают одного из своих отцов – Генри Дэвида Торо, особенно в Америке.

Торо в своём эксперименте учил – и сам учился! – простоте жизни и бережному отношению к природе. Вот на плечо ему уселся воробей и отшельник «почувствовал в этом более высокое отличие, чем любые эполеты».

В Живом журнале повстречалось сообщение о том, что Тарковский в свой дневник выписывал различные цитаты мыслителей, в том числе и Генри Торо и как раз эту – о воробье. Так вот откуда птица, севшая на голову мальчишке зимой в «Зеркале»?

Такие моменты и вправду воодушевляют и запоминаются. Лет тридцать с лишним назад во время косьбы в алтайских горах возле шумного Чулышмана и мне на голову вдруг села птица, я так и замер с косой… И помню до сих пор этот случай и то особенное волнение и ещё радость от мысли о каком-то избранничестве или счастливом знаке.

«Уолден» иногда напоминает дневник наблюдений Пришвина. В нём времена года, описания птиц и зверей. Это книга созерцаний. Читать её надо неспешно, как будто прогуливаясь лесной тропинкой. Это сравнение вовсе не легковесное. У Генри Торо есть эссе «Прогулки», в котором он говорит буквально следующее: «За всю свою жизнь я не встретил и двух людей, которые понимали бы толк в хождении пешком, иначе говоря, в прогулках, людей, у которых был бы талант к бродяжничеству (sauntering)». Вот так-то. И дальше Генри Торо разбирает значение и происхождение этого слова, делая вывод, что истинные бродяги и пешеходы и есть те, кто шагает к Святой земле (Sainte terre) и те, кто не имеет пристанища (sans terre) и определённого дома, но везде чувствует себя как дома. «А именно в этом и заключается смысл неспешного хождения пешком».

Можно сказать, что и этот уолденский эксперимент и вся жизнь Генри Торо и были возвращением в мир, понимаемый как дом. Отсюда и все выводы, которые должны уже делать мы с вами. Достаточно просто спросить себя, разумно ли, например, рубить мебель дома или измазывать мазутом ванну, сжигать на плите автомобильную покрышку, подмешивать в чай бензин, день и ночь долбить перфоратором стены и гоняться с лыжной палкой за кошкой, да ещё поджигать ласточкины гнёзда с птенцами?

В наших зачумленных городах «Уолден» – глоток чистой воды, чистого воздуха и звук его всемирен: «Итак, оказывается, что томимые зноем жители Чарлстона и Нового Орлеана, Мадраса, Бомбея и Калькутты пьют из моего колодца. По утрам я омываю свой разум в изумительной философии и космогонии Бхагаватгиты…». Здесь речь о чистейшем голубом льде, который рубили и пилили зимой на Уолдене и отвозили по городам и далёким странам.

Описания уолденского льда вызывают в памяти льды другого озера – Байкала. Лёд Байкала тоже прекрасен и чист и сквозь него видны камни и рыбы на тридцатиметровой глубине! У нас есть свой великий ковш чистейшей воды. Правда, так и не появилось «Уолдена»…

Впрочем, не надо думать, что слава сразу пришла к автору «Уолдена». Нет. Книгу ожидала, как принято говорить, трудная судьба. Как и первую книгу «Неделя на реках Конкорд и Мэрримак», из тысячи экземпляров которой 219 были проданы, 76 подарены, остальные 706 возвращены автору.

Торо переписывал книгу несколько раз, а именно семь раз. Кажется, столько раз переписывал «Войну и мир» Толстой. На создание книги ушло почти десятилетие. Но издатели не хватали его за руки, прося сей труд, наоборот, это Торо мыкался по издательствам, пока один из них не решил рискнуть и в 1854 году выпустил книгу двухтысячным тиражом (обычный сейчас и у нас в стране тираж).

Увы, надежды автора не оправдывались. Издатель через четыре года сообщил, что книга почти не интересует покупателей.

То есть две тысячи экземпляров не были распроданы и четыре года спустя. Легко почувствовать себя неудачником. Нет ни писательского признания, нет семьи, сограждане глядят с недоумением, пожимая плечами…

Конечно, Генри Торо переживал и впадал в депрессии. И утоление страданий ему давала природа. И снова приходили силы, и он мог с убеждённостью повторять свои же строки из «Уолдена»: «Мой опыт, во всяком случае, научил меня следующему: если человек смело шагает к своей мечте и пытается жить так, как она ему подсказывает, его ожидает успех, какого не дано будничному существованию».

Какой же это успех? О чём речь? Торо разъясняет: «…он обретёт свободу, подобающую высшему существу».

Торо и был свободен. И, конечно, не мог мириться с язвой тогдашней Америки – с узаконенным рабством. И он был деятельным противником апологетов рабства: выступал с памфлетами, скрывал у себя беглых рабов и переправлял их дальше – в Канаду. Чтобы было легко представить степень его риска, можно вообразить, что скрываешь у себя беглых участников событий на Болотной в Москве, например, Удальцова. Торо поддерживал известного борца Джона Брауна. И когда Джона Брауна со товарищи судили за вооружённый налёт на федеральный арсенал, повлёкший гибель охранников, Генри Торо созвал горожан звоном колокола на ратуше и прочитал им свой памфлет в защиту нового Кромвеля.

И это сошло ему с рук. Генри Торо не поволокли в кутузку. Но всё-таки государство явилось к Генри Торо. Он был помещён в тюрьму за годичную неуплату выборного налога, где и провёл ночь. И эта ночь была плодоносна. Осмысливая свои впечатления от пребывания в кутузке, Генри Торо написал ещё одну всемирно известную наряду с «Уолденом» вещь – эссе «О гражданском неповиновении». Именно это произведение Торо было впервые переведено на русский язык в Лондоне по просьбе Льва Толстого. Толстому, явному анархисту, правда, не называвшему себя так, это эссе нравилось чрезвычайно и больше, чем «Уолден». Генри Торо, впрочем, не был анархистом. Призывая к гражданскому неповиновению – неуплате налогов, бойкоту газет, отказу сотрудничать с государственными учреждениями – и заявляя, что лучшее правительство – то, которое меньше правит и даже вовсе, не правит, Торо спохватывается: «Но, говоря практически в качестве гражданина, в отличие от тех, кто называет себя антигосударственниками, я призываю не к немедленному упразднению, но к немедленному созданию лучшего правительства». Как будто оно возможно – правительство без страха и упрёка, правительство без коррупции и склонности к насилию и войне – звёздному часу любого правительства и государства. Учитель Торо Эмерсон тоже мечтал о лучшем правительстве, которое бы воспитывало зрелых граждан, – а когда таковых станет достаточно, государство должно самоупраздниться. В приведённой цитате Генри Торо не превосходит своего учителя.

И всё-таки дух его «Гражданского неповиновения» революционный, бунтарский.

«Я считаю, что мы должны быть сперва людьми, а потом уж подданными правительства», – заявляет Генри Торо. Но все правительства требуют всегда обратного: вы прежде всего подданные, патриоты, а это значит, что должны поддерживать нас, министров и президентов, должны поддерживать рабовладение, войну с Мексикой, не спрашивая ни о чём свою совесть, свою человечность. Америка тогда как раз вела войну с Мексикой. И Торо был против этой войны. Трудно ли отгадать, против чего был бы он, окажись здесь и сейчас? Думаю, нет. Гримасы русского тоталитаризма были бы ему так же противны, как и американского. А не замечать этих гримас способен только слепой. И к слепоте нас призывают и принуждают с помощью закона. Но: «Закон никогда ещё не делал людей сколько-нибудь справедливее; а из уважения к нему даже порядочные люди ежедневно становятся орудиями несправедливости. Обычным и естественным следствием чрезмерного уважения к закону является войско с капитаном, капралом, рядовыми, подносчиками пороха и всеми прочими, в стройном порядке направляющееся по горам, по долам на войну наперекор своему желанию и даже здравому смыслу и совести…»

Вообще – это идеал любого правительства, такое вот деление людей: капитан, капрал, рядовой. И – молчать! Вперёд!..

А мы противимся, чего-то требуем, взываем, читаем Генри Торо: «Именно так служит государству большинство – не столько как люди, сколько в качестве машин, своими телами. Они составляют постоянную армию, милицию, тюремщиков, служат понятыми шерифу и т.п. В большинстве случаев им совершенно не приходится при этом применять рассудок или нравственное чувство: они низведены до уровня дерева, земли и камней; быть может, удастся смастерить деревянных людей, которые будут не менее пригодны. Такие вызывают не больше уважения, чем соломенные чучела или глиняные идолы. Они стоят не больше, чем лошади и собаки. Однако даже они считаются обычно за хороших граждан. Другие, как, например, большинство законодателей, политических деятелей, юристов, священников и чиновников, служат государству преимущественно мозгами; и так как они редко бывают способны видеть нравственные различия, то, сами того не сознавая, могут служить как дьяволу, так и богу». Чаще – первому, хотя на словах – второму. Но послушаем дальше: «Очень немногие – герои, патриоты, мученики, реформаторы в высоком смысле и настоящие люди – служат государству также и своей совестью, а потому чаще всего оказывают ему сопротивление, и оно обычно считает их за своих врагов».

И нам легко подтвердить этот вывод, мы все свидетели шельмования несогласных, борющихся против братоубийственной войны на востоке Украины, против коррупции, за независимые суды, за общественный контроль и свободную прессу.

Эссе Генри Торо, видимо, современно на все времена, пока существует любое государство.

 

г. СМОЛЕНСК