НАМ НУЖНЫ НОВЫЕ МИФЫ

№ 2006 / 31, 23.02.2015

Владимир Забалуев, критик, писатель и кандидат исторических наук, автор нескольких пьес, выполненных в технике вербатим (в соавторстве с Алексеем Зензиновым), один из идеологов и пропагандистов нашумевшего движения «Новая драма», активный ЖЖ-юзер и просто хороший человек. Пьеса Забалуева и Зензинова «Красавицы» победила на конкурсе «Новый стиль-2004» в номинации «Лучшая мультимедийная пьеса», а поставленный по ней спектакль (реж. О.Лысак) показал, что вербатим не только не исчерпал себя, но продолжает открывать новые смыслы и новый язык современному театру.

– Этот вопрос вам задают, наверное, часто. Как образовался ваш тандем с Алексеем Зензиновым?
– На самом деле мне не совсем понятно, что здесь необычного. Сейчас много парных союзов, тех же братьев Пресняковых или Дурненковых, которые совместно пишут пьесы. Многие работы в «Театре.doc» – вообще коллективные. Никого не удивляет, что кино снимают вдвоём, например, братья Коэны, никого не удивляет сочетание Леннон – Маккартни. Это распространённое явление, и, я думаю, выигрышное. Потому что оно предполагает наличие диалога, а диалог – необходимая вещь для драмы.
Мы с Алексеем Зензиновым достаточно разные люди, но у нас есть общее ощущение того, что нам нужно в итоге. Расхождения в каких-то отдельных вопросах здесь уже несущественны. Дуэт возник своеобразно. В пионерском лагере, где мы работали ещё в советское время, как-то вместе решили написать роман. Отчасти эта идея потом воплотилась в книгу «Искушение фотографа», действие которой как раз происходит в пионерлаге. После окончания института мы продолжали писать прозу, а затем – уже и драму.
– Можете рассказать, как вы вместе работаете? Ведь Алексей живёт в Костроме, а вы в Москве?
– С появлением Интернета всё упростилось. На самом деле писать в режиме он-лайн гораздо лучше, чем с глазу на глаз. Не возникает психологического утомления. Есть, конечно, какие-то моменты, которые нам нужно непосредственно в режиме контакта обсудить. Мы встречаемся в течение года несколько раз, и этого вполне достаточно. А разность места проживания, разность нашего опыта создают основу для диалога.
– А ссоры и споры случаются?
– Ссор никаких не было. У нас вообще бывают не столько споры, сколько разные точки зрения на какой-то вопрос. Как правило, это легко решается. Кто-то молчаливо принимает чью-то сторону.
– Гонорары делите пополам?
– Если они бывают, то, конечно, пополам. Пока мы всё-таки больше вкладываем.
– Владимир, вы в своё время преподавали в сельской школе. Расскажите об этом периоде?
– Алексей тоже преподавал, но через несколько месяцев предпочёл пойти в армию – это показалось ему более рациональным решением. А я четыре года проработал в Емсненской средней школе Нерехтского района Костромской области. Это были по-своему яркие и сильные впечатления. На четвёртый год работы я начал даже где-то так по-обломовски врастать в тамошнюю среду, но институтский друг пинком выпихнул меня оттуда в Москву.
По психотипу я не преподаватель совершенно, но новые методики и прочие подобные вещи мне были очень интересны: Шаталов, Волков, Амонашвили, Ильин… Я не поленился съездить к Шаталову, был на лекции Волкова. В итоге на четвёртый год работы ко мне приезжали делегации из областного института повышения квалификации учителей, и это при том, что я был плохим преподавателем. У меня нет данных для того, чтобы руководить детьми. Хотя эта профессия, несмотря на все минусы, по-своему хороша. Она вампирская, потому что дети совершенно бесплатно дают море энергии, которая позволяет держаться по жизни. Но в педагогику надо уходить целиком, либо не уходить вовсе. Моё теперешнее положение меня больше устраивает – я в нём соответствую себе самому.
– Вы сейчас свободный художник?
– Нет, свободный художник – тот, кто ничем, кроме творчества, не занят. Я зарабатываю прикладными вещами, в данный момент – в сфере политконсалтинга. С одной стороны, это даёт условия для пропитания, поскольку творчество пока что нас не кормит, с другой стороны, это позволяет трезво смотреть на жизнь и не поддаваться иллюзиям, которые свойственны творческим людям. Так что одной ногой на земле, а другой – уходя в небеса.
– По какой теме защищали диссертацию?
– «Интеграция католической партии центра в политическую систему кайзеровской Германии (1898 – 1914 гг.)». То есть это германистика, история политических партий. При Бисмарке католиков в Германской империи преследовали. И там произошла их политическая самоорганизация, образовалась, по сути, первая в Европе конфессиональная политическая партия. Во многом они повлияли на нынешнюю политическую систему Германии. Интересная тема.
– Сейчас ведёте научную деятельность? Хотя бы в области политического прогнозирования?
– Нет, политическое прогнозирование – техническая работа. Чистые занятия историей у меня в прошлом. В какой-то момент мне показалось, что лучше самому создавать мифы прошлого, чем их описывать.
– В «Театре.doc» как-то организовали дискуссию по «новому историзму», и вы принимали в ней участие. В чём суть?
– Это мероприятие прошло 4 ноября, в день нового российского праздника, по инициативе драматурга Елены Греминой. Драматург Михаил Угаров зачитывал фрагменты из своего киносценария об Александре Невском, а режиссёр Александр Вартанов устроил читку пролога нашей с Лёшей Зензиновым пьесы про Марину Мнишек, которая называется «Маринка и мужики». Получилась скорее заявка на дискуссию, репетиция этой темы.
А концепция такая. Существуют какие-то академические отрасли, изучающие отдельные исторические моменты, а сама история в широком значении слова – не наука как таковая, а набор основополагающих мифов, в отношении которых достигнут общественный консенсус. Скажем, во времена Германской империи это был миф о германской исключительности, а после оккупации ФРГ американцами возникли новые – политкорректность, недопустимость войн, покаяние за агрессивное прошлое. Наша нынешняя мифология сложилась в период Второй мировой войны, при Сталине – герой-патриот Александр Невский, особая роль русского народа, добровольное вхождение народов СССР в состав России и т.д.
Историческая мифология даёт обществу концепцию его прошлого. В то же время, существует возможность её оспаривать на академическом или маргинальном уровнях. Проблема в том, что система советских мифов уже не соответствует реальности. В 90-е годы мы ничего нового создать не смогли, всё строилось на отрицании, на смене знака «плюс» на знак «минус» – и наоборот. Сегодня у нас истории как системы мифов, как способа самоидентификации не существует. А раз так, то в значительной степени посредством искусства будет складываться какое-то новое представление о России, которое позволит обществу и стране чувствовать себя единым целым и двигаться вперёд. Отчасти это уже происходит. Появляются фильмы, возможно, концептуально не вполне отработанные в силу несовершенных отношений между продюсерами и сценаристами, например, «Штрафбат», «Гибель империи», «Адъютанты любви». Спрос на исторический продукт растёт, а значит, нам нужны новые мифы. А мифы всё-таки лучше создают художники, уже потом историки подводят под них документально-историографическую базу.
– А повальная экранизация классики, по-вашему, тоже выполняет мифотворческую функцию?
– Отчасти да. Нехватка новых концепций привела к тому, что кинопродюсеры бросились на классику, но уже пару лет спустя становится очевидным, что и этот ресурс во многом исчерпан. Если экранизация «Идиота» произвела фурор, то уже «Доктор Живаго» общенациональным событием не стал и рейтинг его оказался на уровне средних сериалов. Классика, переведённая на экран, становится трэшем, «мыльной оперой», качественным, крепким, но мейнстримом, культурным фаст-фудом для массового зрителя, утрачивая признаки высокого искусства. Вероятно, линия на экранизацию классики будет продолжена, но очевидно, что культурные и историософские концепции Пастернака, Достоевского, пусть и в перелицовке современных сценаристов, не дают ответов на вызовы современности. «Нужен новый слом, новый взгляд на историю, который дал бы нам новую перспективу, исходя из нашего заново переконструированного прошлого.
– Вас называют одним из главных идеологов движения «Новая драма». Как теоретик и пропагандист современного авангардного театра поясните, наконец, что такое – «новая драма», куда она движется и что её ждёт?
– Я и мой соавтор – не идеологи, а всего лишь практикующие драматурги, просто мы записываем в печатном виде свои практические соображения о той реальности, в которой мы пишем и существуем. Что касается «новой драмы», то в ней происходят естественные и вполне здоровые процессы. Часть драматургов и режиссёров, которые сказали своё новое слово и были восприняты официальным театром, устремились в мейнстрим. В коммерцию, как Гришковец, в откровенную попсу, как Чусова, у кого-то откровенно срывает башню, другие пытаются несмотря ни на что сохранить лицо. Эти люди, создав несколько новых для своего времени приёмов, сегодня откровенно эксплуатируют один и тот же джентльменский набор. Они заметно расширяют свою аудиторию, но в значительной степени за счёт потери глубины и новизны.
Ну, что ж, дело житейское… От ракеты отделилась очередная отработавшая свой ресурс степень. Позитив же в том, что на смену ушедшим постоянно приходят новые авторы, новые режиссёры и актёры.
Мне кажется, новая драма остаётся главным двигателем культурного процесса, в особенности в тех сферах, которые связаны со словом. Наглядный пример – триумф на «Кинотавре» фильмов «Изображая жертву» Кирилла Серебренникова, «Эйфория» Ивана Вырыпаева, «Вольное плавание» Бориса Хлебникова. После фестиваля кинокритики в один голос заговорили, что «новая драма захватила территорию кино» (по крайней мере, авторского). Если мы возьмём кинодокументалистику, то главным фестивалем документального кино стал «Кинотеатр.doc», оттуда фильмы попадают в Канны и на другие фестивали. Толстые журналы («Новый мир», «Октябрь») начинают публиковать современную драматургию. Главный редактор «Октября» Ирина Барметова не так давно заявила, что, по её мнению, возрождение прозы начнётся с драматургии. Минувшей осенью издательства «Коровакниги» и «ЭКСМО» практически одновременно запустили серию книг современных драматургов – впервые в постсоветское время. Публикации произведений Гришковца и Вырыпаева стали событием уже не театральной, а общелитературной жизни.
– А в чём сила новой драмы?
– В диалогичности жанра. И в эффекте отстранения, рождаемом его сценичностью. Все остальные жанры либо задавлены доставшейся нам в наследство от прошлого века литературоцентричностью, либо не выдерживают конкуренции с такими аудиовизуальными и мультимедийными жанрами, как кино, видео, интернет. В этих условиях только драма даёт возможность непосредственно ощутить мир как систему взаимоотношений с другим и иным.
– Как вы думаете, вербатим уже выполнил свою миссию?
– Мне кажется, вторжение вербатима в культуру только начинается. Он развивается, во-первых, вширь. Вербатимные спектакли появляются далеко за пределами столицы, в таких, казалось бы, далёких от театрального авангарда местах, как город Глазов. В Екатеринбурге драматург Александр Архипов основал свой «Театр.doc», где ставятся как уже идущие в Москве, так и написанные местными авторами на местном материале тексты. «Кислород» Вырыпаева, впервые сыгранный в «Театре.doc», ставится по всей Европе. В сентябре на феставаль «Новая драма» привезут из Польши спектакль «Большая жрачка» по пьесе Вартанова-Маликова-Копыловой. За рубежом наши вербатимные тексты ставят иногда охотнее, чем на родине. Во-вторых, вербатим понемногу утверждается в прозе и других жанрах. Автор одного из фильмов, победивших на «Кинотавре», «Вольное плавание» – Александр Родионов, начинавший в «Театре.doc». Он много заимствовал для своего сценария из техники вербатим. В-третьих, появляются новые значительные спектакли, сделанные в этой технике: «Манагер» Руслана Маликова, «Док.тор» Елены Исаевой в постановке Владимира Панкова.
Так что настоящее пришествие вербатима ещё только начинается.
– Думаю, многие театральные критики с вами бы не согласились…
– А что писали критики о современной им драматургии Чехова и кто был лидером тогдашних критических рейтингов? В российском театре (в отличие от литературы и живописи) критика констатировала культурные открытия задним числом и прорывных концепций театру не предлагала. Это во-первых. А во-вторых, среди нынешних театральных критиков есть люди, которые не только шагают в ногу с процессом, но и по мере сил способствуют его радикализации.
– Планируете ли вы продолжить опыты с вербатимом?
– В одном из издательств зависла книжная версия наших «Красавиц». Она очень отличается от пьесы – это своеобразный микст поэзии и прозы, попытка синкретического жанра.
На фестивале «Любимовка» планируется читка нашей новой вербатимной пьесы «По-дорожное», написанной на основе дневников и записей в Живом Журнале.
Сейчас мы параллельно работаем ещё над двумя вербатимными проектами – не только в силу интереса к теме, но и ради возможности поработать с двумя замечательными режиссёрами. Опыт работы в технике вербатим полезен для любого драматурга, он открывает новые горизонты…
– И позволяет вступить в диалог…
– …не только с другим человеком, но и с реальностью как таковой. Двадцатый век – век господства герменевтики и лингвистики. Человек остался один со своим изолированным высказыванием-истиной, и оказалось, что эта истина никому не нужна, потому что передать её – некому. Вербатим позволяет вырваться из этой ловушки солипсизма, выводя автора и зрителя в диалог. В философии есть такое течение – after-postmodernism, оно утверждает, что истина – не высказывание, а диалог, она не может принадлежать одному, потому что рождается во взаимодействии. Возможно, под знаком этой мысли и пройдёт XXI век.
– Можно ли считать «вербатим» жанром?
– Вербатим – прежде всего техника. А уже написанные при её помощи пьесы можно определить жанрово. Например, «Про мою маму и про меня» Исаевой – мелодрама, «Преступления страсти» Синькиной – психологический триллер, «Большая жрачка» – ток-шоу.
– Сейчас «новая драма» активно проявляет себя в Интернете, в частности, было создано ЖЖ-сообщество newdrama.
– Создание ЖЖ-сообщества – идея критика Павла Руднева. Я относился к ней со скепсисом и присоединился к сообществу без особого энтузиазма. Прав оказался Павел, и сегодня ЖЖ играет очень значительную роль в новой драме. Произошла новая консолидация, расширились границы, возможности контактов. Присоединились люди, которые раньше не имели такой возможности или вообще не имели никакого отношения к театру и драматургии. ЖЖ – это, помимо прочего, рождение нового языка, которого нам так не хватает.
– Вы часто говорите о том, что в настоящее время рождается некая новая эстетика, новая культура. Вы связываете её именно с диалогом?
– Мы много писали о том, что сейчас произошёл крах всей культуры, берущей начало от Эсхила и Аристотеля – она исчерпала изнутри саму себя. Остались только пустые, безжизненные оболочки. Рождение новой культуры, возможно, будет происходить через возврат к доэсхилловскому синкретическому состоянию культуры, когда не было прямого разделения на литературу, прикладное и сакральное, эстетику и этику. Новое дерево культуры вырастет из эстетики: нужно развести «красивое» – «безобразное», «доброе» – «злое». Сегодня, усилиями постмодернизма, все антиномии смешались: где добро, там и зло, одно неотличимо от другого и всё свалено на одну полку.
– Какую роль в этой новой парадигме будет играть история? Спрашиваю вас как автора ряда исторических пьес.
– Если вспомнить труды Геродота и Фукидида, то в их сочинениях не было разделения на историю как науку и историю как занятный и поучительный рассказ, то и другое существовало в синкрезисе. Сейчас нам надо заново простраивать нашу историю – во всех смыслах слова. Старые парадигмы не работают, прежние истины выхолощены. История должна стать глубоко личной и в то же время объективной – своего рода личностно окрашенным вербатимом наблюдателя и участника процесса.
– Некоторые ваши пьесы написаны в стихах, например, «Маринка и мужики», верлибром написан «Смог»… Вы считаете, что современный театр нуждается в поэзии?
– У нас есть статья, которая называется «Есть только ритм». Идея примерно такая: в условиях возврата к синкретизму традиционные законы драмы не функционируют, работает только ритм. Выстраивание специфической ритмической структуры является предпосылкой нового художественного высказывания. У современных успешных спектаклей сильна ритмическая составляющая. Взять тот же «Кислород», спектакли Панкова, Агеева. По большому счёту, для современной драмы обязательны лишь две составляющие – ритмическая организация и развитие (слом) темы. Мы говорили по этому поводу, что «Болеро» Равеля – идеальная матрица «новой драмы», там, кажется, 32 раза в разной аранжировке повторяется одна тема, на последнем повторе происходит слом и свершается драма. Сегодня тонкие эмоции, изощрённая рефлексия, самокопание и прочие вещи не приближают, а отдаляют человека от самого себя и от реальности, и только ритм, первичная форма организации действительности, позволяет её почувствовать.
Целый ряд наших пьес написаны верлибром. Для меня загадка, почему верлибр так и не вошёл, по большому счёту, в нашу поэзию. Особенно если принять во внимание, что традиционные формы стихосложения системно исчерпали себя. Что касается верлибра, то это способ услышать жизнь в её непредсказуемости. Верлибр – открытая система, в ней есть ритм, но нет считываемой заранее заданности.
– Вы оригинально определяете жанры своих пьес, например, «историко-документальный порногиньоль», «интеллигентская ссора в русском стиле», «игра в четырёх таймах», «пластический этюд»… Впрочем, многие современные авторы также оригинальны в определениях жанра, либо предпочитают использовать слова «текст», «проект». По-вашему, каноны разрушаются, изменяются, либо происходит какие-то другие процессы?
– Наши первые пьесы были достаточно традиционными, и специфические подзаголовки отражали скорее стремление к бунту против жанровой определённости, чем сам бунт. В пьесе «Время Я» мы впервые попытались сломать традиционную структуру драматических жанров. Мне кажется, классические жанры продолжают существование в сфере мейнстрима, но и там всё более очевиден запрос на новые формы.
В той части театра, которая занята поиском нового, идёт двусторонний процесс. С одной стороны, происходит возвращение к архаическим формам драмы, таким, как плач, жалоба, молитва и т.д. Что такое «Кислород» Вырыпаева? Проповедь! В то же время в театр прорываются и претендуют на название жанров формы взаимодействия и коммуникации из смежных областей культуры. Спектакль «Большая жрачка» – это превращённая форма телевизионного скандал-шоу, «Демократия.doc» – ролевая психологическая игра, перенесённая на сцену. Посмотрим, что будет дальше. В своё время из рекламных афиш Альфреда Мухи родилось такое направление искусства, как ар-нуво. Возможно, в ближайшее время мы станем свидетелями появления новых театральных жанров.
Встречалась Ильмира БОЛОТЯН