ПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО БЕЛОВА

№ 2017 / 45, 22.12.2017

Майским субботним утром 1987 года в моём номере весьма престижной по тем временам вологодской гостиницы ожил телефон и удивлённый голос администраторши сообщил, что меня хочет видеть Василий Белов. Я тотчас спустился со своего второго этажа в вестибюль, где меня поджидал невысокий, если не сказать миниатюрный седовласый человек с бородкой, и после подобающих приветствий протянул мне пять страничек, которых уместилась наша с ним позавчерашняя беседа и сообщив, что сейчас же уезжает в свою родную деревню Тимониху, так что сможет внести какие-то дополнения в текст, если я усмотрю в том необходимость, после возвращения дня через два-три, развернулся к входным дверям.

 

Мила экзотика, но жизнь посуровей

Дело привычное, плотницкое, печное…

 

Я вышел вместе с ним на майское солнышко, пожелал счастливого пути и собрался вернуться в своё временное жильё, как вдруг услышал восторженный вскрик: «Девочки! Да это же Белов»! В десятке-другом метров от подъезда стоял автобус, возле которого роилась вокруг почтенной наставницы стайка школьниц, явно собиравшихся на какую-то экскурсию. Все они заворожённо замерли, с восторгом глядя на писателя, чуть прихрамывая пересёкшего улицу и усевшегося на руль зелёной «Нивы». Вездеходик уже скрылся за поворотом, а они все смотрели вслед, видно не в силах разобраться, в самом ли деле удалось своими глазами узреть живого классика, а может это лишь примерещилось.

Отсвет беловской славы в некотором роде затронул и меня. Гостиница обкома КПСС, в которой я вынужденно обитал несколько месяцев после приезда в Вологду в ранге корреспондента ТАСС, видывала многих знаменитых гостей, но Белов для вологжан был явлением особого толка. В этот и последующие дни и без того дружелюбная, как это издавна свойственно Вологде, гостиничная обслуга была со мной преувеличенно любезна и однажды я уловил сказанные вполголоса слова: «Он с Беловым за руку здоровается»!

 Акварельный портрет Василия БЕЛОВА работы В. БАСАРГИНА

 

Много лет спустя, когда знакомство с Василием Ивановичем устоялось и свойственная едва ли не всем вологжанам подозрительность к чужакам (можно назвать её и помягче – скажем, осмотрительность в общении с не успевшими ещё акклиматизироваться приезжими) у него слегка ослабла, я при удобном случае осведомился, не наскучило ли Белову столь откровенное поклонение на каждом шагу. Он не слишком довольно поморщился и сказал, что поначалу ему это льстило, потом стало надоедать до грани раздражения, но сейчас видит в нём просто неизбежность, с которой приходится мириться, поскольку людей обижать негоже. У меня возник соблазн сказать по примеру его самого знаменитого героя слова «привычное дело», ставшие названием опять же самой знаменитой беловской повести, но ставить под удар непросто наладившиеся контакты я не стал.

А вот интервью, ставшее поводом для знакомства, на телеграфной ленте ТАСС так и не появилось. Телеграфное агентство Советского Союза ещё не отвыкло осторожничать по поводу и без оного, так что нелицеприятные отзывы писателя на злобу дня пришлись не ко двору. Особенно смутил главного редактора абзац, в котором приводились слова Белова о том, что цемента, который можно сэкономить, отказавшись от возведения затевавшейся тогда Катунской ГЭС, хватило бы для решения жилищной проблемы всего Алтайского края, а может и всей западной Сибири!

…Таланты имеют обыкновение появляться вроде бы и неоткуда. Об этом когда-то Есенин трагически размышлял в последней своей поэме: «…жил мальчик в простой крестьянской семье – желтоволосый, с голубыми глазами»…

Не знаю, задумывался ли о происхождении своего дарования Василий Иванович Белов, но известный специалист по истории северного крестьянства, почётный академик Российской академии образования Пётр Андреевич Колесников однажды говорил мне, что хотел бы составить родословие автора «Привычного дела», «Года великого перелома» и «Бухтин вологодских», чтобы попробовать разобраться, как так вырос в северной деревеньке литератор, разом пленивший самую читающую на те годы в мире нашу страну.

У почтенного историка к преклонным годам сложилась гипотеза того, что он именовал социогенетическим кодом. Он это на примере революционера Бабушкина мне разъяснял. На заработки в Санкт-Петербург из вологодских земель десятками тысяч крестьяне шли, а в заметные подпольщики-революционеры выбился один. Сейчас, конечно, куда понятней, что в интересе Ленина к недавнему землепашцу было немало циничного прагматизма. До Бабушкина не было в окружении будущего вождя тех самых рабочих, за освобождение которых он ратовал. Но факт остаётся фактом – исторической личностью (о масштабе спорить не будем) Бабушкин всё же стал.

Колесников, составивший родословие революционера, подметил, что хотя Бабушкин считался крестьянином, но принадлежал он к роду древнерусских инженеров – талантливейших самоучек, многие поколения которых добывали соль из глубин северных земель. Свои выдолбленные из древесных стволов трубы они умудрялись загонять на добрых полкилометра под луга и леса за природными рассолами, из которых выпаривали на варницах драгоценные в ту пору белые кристаллики. Образ жизни оборачивался тем, что склонность к творчеству, без которого при такой работе не обойтись, была у них буквально в крови. Словом, Бабушкин мог вполне проявить себя в чём угодно, но, к несчастью, угодил в бунтовщики.

Василия Ивановича Белова столь трагическая судьба счастливо миновала. Накопленный предками творческий потенциал (а кто рискнёт доказать, что крестьянский труд не творчество?) каким-то чудом проявился в писательском мастерстве. Шансов на удачу у колхозного счетовода, которым Белов поработал после школы, вряд ли имелось больше, чем у крестьянской лошади, которую вывели бы на дистанцию рядом с элитными рысаками. Но кто не стартует, тот и не побеждает.

Аналогии с классиками проводить всегда рискованно, однако зачастую они доходчивей любых систем доказательств. Лет почти восемьдесят назад Иван Бунин отозвался о первых книгах Набокова в том смысле, что юный дебютант одним выстрелом уложил всех мэтров старой русской литературы. Минуло сорок примерно годов и очень далеко от Парижа поэт и писатель Александр Яшин (автор знаменитого в конце 60-х годов прошлого века рассказа «Рычаги», разгневавшего самого Хрущёва) очень схожими словами отозвался на появление беловского «Привычного дела». Я не о размахе талантов сравниваемых и сравнивающих, но о сути. А она такова – знающим толк в искусстве слова литераторам в каждом из этих отдалённых по времени и расстояниям случаев стало предельно ясно: появился свежий дар, не считаться с которым уже поздно и абсурдно.

…Я хорошо помню осеннюю Алма-Ату, когда в середине шестидесятых прошлого уже столетия на книжном лотке возле университета увидел не очень-то и объёмистую книжку в синей суперобложке. Фамилия автора была мне совершенно незнакома, однако невесть почему я раскрыл томик, прочёл первые абзацы и, не сдержавшись, захохотал на весь сквер перед ЦК Компартии Казахской ССР. Трёх-четырёх часов, за которые я проглотил всё содержание томика на лекциях по марксистско-ленинской теории, хватило, чтобы понять – смешного-то в беловской повести не так уж и много. Ну, всем хорош его легендарный Иван Африканович, да весь жену-то горячо любимую он по сути дела в гроб загнал непосильным трудом. Ну, до очарования мила экзотика деревенского быта, но смотрит герой на поля и равнодушно отмечает про себя – всё равно ничего с поля не собрать. Да и с чего по-другому думать, если всё вроде бы колхозное, да в то же время не моё, а ничьё. Это потом уже, едва не погибнув в лесу, прозревает он, осознав как хрупок человек черёд силами небесными и земными…

Белов в знаменитой повести смеялся сквозь слёзы, но большинство-то читателей предпочли видеть только смех, оставляя горе на потом. Когда же в стране пришло время споров и осмыслений, многие из тех смехачей недоумённо хмурились после прочтения других, уже неприкрыто жестоких страниц Белова – мол зачем это ему, вот Иван Африканович – это да!

…У Владимира Высоцкого есть песня со словами «Меня зовут к себе большие люди, чтобы я спел «Охоту на волков». Далее в ней говорится, что некий весьма высокопоставленный поклонник барда, услышав в авторском исполнении эту пронзительную исповедь, воскликнул: «Да это ж про меня…». Одни воспоминатели неистового таланта из театра на Таганке уверяют, что дело было на домашнем концерте у Брежнева, другие называют Косыгина. Лично я с Высоцким знаком не был, но, сотрудничая в «Известиях», а стало быть нередко бывая в редакции, слышал рассказ популярнейшего тогда международного обозревателя Александра Бовина о том, что сам Леонид Ильич в его присутствии упомянул к слову, что каждому в жизни хоть раз приходится оказываться в положении загнанного волка. К большому моему сожалению, в кабинете появилась посланница из приёмной главного редактора, которому Бовин зачем-то срочно понадобился, и прервала повествование известинского мэтра.

О буквальном сравнении «дорогого Леонида Ильича», как впрочем и Высоцкого, и Белова и многих других со зверем, обмётанным флажками и окружённым загонщиками, речь, конечно же, не идёт. Но кое-какие намёки на сходство явно просматриваются. На ершистого вологодского классика порой вели настоящую охоту. Некая литераторша на страницах сверхмодного тогда, а ныне прекратившего существование еженедельника обозвала его роман «Всё впереди» человеконенавистническим.

При всех моих симпатиях к Белову назвать эту книгу безусловной удачей я не рискну. Взявшись за эти заметки, я заново перечёл уцелевшие на антресолях три журнальных номера с публикацией тридцатилетней уже давности и мысленно всплеснул руками при воспоминаниях о давно остывших страстях. Есть в романе прямо-таки аполиптические станицы о невиданном смерче, подобных которому в Европейской России и не видывали, есть шаржированное описание турпоездки в Париж с непременным хоровым пением песенки «Крокодила Гены» и завистливом разглядывании роскошных авто в супердорогих салонах, есть немало других остродневных для середины восьмидесятых годов, но теперь уже не берущих за душу наблюдений. И кого сейчас взволнует тревожная для тех лет сюжетная линия, связанная с тем, что новый спутник жизни бывшей жены главного героя того и гляди увезёт ёе вместе с приёмным сыном куда-то в «Арканзас»!?..

Замечу попутно, что присвоив этому самому кандидату в «арканзасцы» фамилию Бриш, Белов то ли случайно, то ли подсознательно отразил в этом некие личные воспоминания о работе в районной газете. Узнал я об этом случайно и далеко от Вологды, когда в вестибюле редакционного корпуса издательства «Пресса», ранее именовавшемся «Правда», увидел целую груду выброшенных за ненадобностью книг. Не удержавшись от соблазна отыскать в этом макулатурном «Монблане» своё «жемчужное зерно», не замеченное предшествовавшими мне искателями, я подобрал небольшой футлярчик, содержавший брошюрки с наставлениями работникам партийной печати, выпущенные Вологодским обкомом КПСС. Среди авторов этих инструкций затесался и однофамилец романного героя, заведовавший на дату издания этих инструкций обкомовским сектором. Можно лишь догадываться, до чего допёк этот мелкий функционер замотанных сотрудников «районок», если через три десятилетия Белов задним числом свёл с ним кое-какие давние счёты!

…Сейчас однако же понятно, что некоторые критики и примкнувшая к ним «прогрессивная общественность», яро расклёвывавшие роман за частности не заметили главного – предчувствия неумолимо приближающейся катастрофы, не пощадившей «ни страны, ни тех, кто жил в стране». В эту катастрофу мало кому хотелось верить, её вероятность рьяно забалтывали на бесконечных съездах народных депутатов, но она всё же произошла.

Помните финал знаменитого когда-то фильма Сергея Соловьёва «Асса»? Кандидат в ресторанные певцы, в исполнении Виктора Цоя, бросает в толпу тинейджеров яростный призыв к переменам. Перемен и они, и все мы в итоге дождались. Но радостными они оказались отнюдь не для всех.

…Не прощали Белову и других частностей, из которых больше всего была на слуху нелюбовь к рок-музыке, в те годы только-только начавшей выбираться из подполья. Один из «антибеловцев», получивший кое-какую известность ярой пропагандой этого не столько музыкального, сколько социального явления, а теперь отчаливший на ПМЖ куда-то в Прибалтику, через губу отозвался о писателе как о «местном» явлении.

Шумное порождение электрогитар и мощных усилителей, Белов действительно не переносил. В Вологде бытовал даже анекдот, что писатель, увидев на телеэкране выступление какой-то подобной группы по областному телевидению тут же позвонил первому секретарю обкома партии Анатолию Дрыгину с жалобой на «одурманивание» народа. Партлидер Вологодчины дураком отнюдь не слыл, вспоминают его на «служебной» родине с теплотой (пишу так, ибо вологжанином по рождению он не являлся, а подобная деталь биографии на Русском Севере пусть и не грех, но и не плюс, это я хорошо знаю на собственном примере). При этом Дрыгин славился непредсказуемым нравом и тяжёлой рукой. Перечить ему никто в области не смел и телефонный приказ прервать трансляцию якобы беспрекословно выполнили, поместив на экран заставку с извинениями за перерыв в вещании по техническим причинам.

Сам Василий Иванович реальность этого слуха категорически отрицал: «Было бы у меня такое влияние на Дрыгина, – сказал он мне, – я бы им получше распорядился»!

А неприязнь ко всем «битам», «хэви металлам» и прочему объяснялась просто. Писатель – плоть от плоти многих поколений северных земледельцев – органически не мог принять то, что по его разумению отвлекало от повседневного труда, который понимал воистину как состояние души. Не мог принять он и тех проблем «подрастающего поколения», о которых тогда много спорили в связи латвийской документальной лентой «Легко ли быть молодым». Для поколения Белова подобный вопрос вообще не стоял и стоять не мог, ему о выживании заботиться приходилось.

Лично я и тогда считал и сейчас считаю, что писатель принимал тревоги по этому и смежным поводам слишком близко к сердцу. Но сам он отнюдь не претендовал беспрекословную правоту. На мой же вопрос – ожидал ли он столь бурной реакции на роман – Василий Иванович ответил, что ни о чём таком не думал, а написал то, что не мог не написать.

Причина довольно затяжной газетно-журнальной травли крылась к тому же в очевидном, но почти не исследованном явлении общественной жизни любой страны, приподнявшейся в интеллектуальном развитии над известным по Ильф-Петровским «Двенадцати стульям» племенем «мумбо-юмбо», в языке которого не больше трёхсот слов. Я об информационном терроре разговор веду, о целенаправленном и зачастую безудержном полоскании всего неугодного или просто не вмещающегося в прокрустово ложе представлений об устройстве если не всего окружающего мира, то доступного его сегмента. В догорбачевском СССР подобного вида инфотеррор в целом сводился к наездам, а то и многомесячным осуждающим кампаниям во всех тогдашних «средствах массовой информации и пропаганды» с благословения горе-теоретиков и мало обременённых мозговыми извилинами практиков типа Хрущёва. Возрастному слою россиян, к которому я сам принадлежу, хорошо памятны наезды «кукурузного» властелина то на Пастернака, то на художников-модернистов (о подобных акциях предшествовавших десятилетий советской власти я говорить не буду, посколько на это и объёмистой монографии не хватит). Однако власть при всех её связанных с конкретной эпохой придурях, в нападках на неугодных или даже в их уничтожении всё-таки защищает свои устои в строгом соответствии с каноном демократического централизма, когда большинство не склонно считаться с меньшинством. А после 1985 года, когда право голоса, а нередко просто «право ора» получили те, кто прежде то ли предпочитал, то вынужден был со страху помалкивать в тряпочку, сонм крикунов, получивших, наконец, слово, принялся обрушивать свои громы и громики не только на глазах отживавшую своё идеологию и её приверженцев, но и на тех, кто видел мир по-другому или на тех, кому просто получше жилось в прежние годы. Очумевшие от вседозволенности словесно крушили налево и направо, торопясь по-маяковски сбросить с парохода современности всё, представлявшееся косным и заскорузлым. Ниспровергатели основ даже не замечали или попросту не способны были понять, что вели себя в полном соответствии ими же злобно отвергаемыми принципами, которые Ленин сформулировал в печально знаменитой своей статье «Партийная организация и партийная литература». Напомню, что суть её в стремлении подчинить творческую личность требованиям партячейки, в которую литератор должен был непременно входить. Разумеется, Ленин имел в виду именно созданную им «со товарищи» РСДРП (б).

«Де факто» будущий вождь «пролетариев всех стран», о существовании которого ни пролетарии, ни их страны ещё не догадывались, первым сформулировал теоретическое обоснование кафешантанной мудрости «кто платит, тот заказывает музыку». В горбачёвскую же эру относительно малолюдная критическая свора, компенсировавшая свою невеликую численность агрессивностью, навязывала смежный постулат «с волками жить – по-волчьи выть».

За обоснованием претензий дело не стало. Нашёлся литдеятель, который припомнил полемически-эпатирующий тезис Евгения Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт» и всерьёз заявил со страниц известного тогда литературного ежемесячника, что у нас и критик больше, чем критик. За литературной критикой таким образом категорически утверждалось право не довольствоваться анализом повестей, романов, рассказов, стихов и прочего содержимого литпотока, не поиском и обоснованием особенностей состояния изящной словесности, а право брать на себя функцию «мераба», как в Средней Азии именуют человека, распределяющего воду по арыкам. Печатных изданий в пору, о которой идёт речь, было относительно немного, их газетно-журнальных площадей на всех не хватало, зато в избытке имелись желающие делить имеющиеся строки или печатные листы в соответствии с симпатиями. Одну литделянку польём щедрее и удобрениями обогатим, другую оставим в сухости и хорошенько потопчем. Кандидаты в «больше, чем критики» сами не замечали, что действовали в полном соответствии с манерами агитпропа ЦК КПСС, чьи функции они старались перехватить и взять на себя.

Полемики и даже грызни в нашей литературе хватало с времён Белинского, но в описываемый период «наклейка» уничижающих ярлыков приобретала новое значение. Бывало, что зарубежные издатели начинали осторожничать, тянуть с переводами вроде бы привычных им авторов. Не думаю, что можно списать на чистую случайность некоторое охлаждение к Белову за границей. Безоговорочную верность хранили ему, правда, в Югославии и выпустили в Белграде, кажется, единственное закордонное многотомное собрание сочинений.

Доходило до скверного анекдота. Сочинитель не особо грамотных эротических стихов, перебиравшийся на летние месяцы из Москвы в дальнюю вологодскую глубинку, подал заявление на приём в один из литературных союзов, упирая в нём на то, что мол Белов ему ходу не даёт. В комиссии, рассматривавшей претензии претендентов заветный членский билет в кожаной оболочке с золотым тиснением (помните, как язвил на подобную тему Булгаков в «Мастере и Маргарите»?!) входил профессор-литературовед, специализирующийся на Шекспире. Заседать подолгу ему было не с руки, ибо взаимоотношения Гамлета и Офелии интересовали шекспироведа куда больше, а повода улизнуть не подворачивалось. Так что, услышав про кандидата, который самому Белову неугоден, он заявил во всеуслышанье: «Раз так, то надо принять»! Комиссия вдохновилась и проголосовала «за». Много позднее, прочтя-таки с моей случайной подачи образцы творчества захолустного эротомана, он искренно разводил руками, правдоподобно изображая самоироничное раскаяние. Дело однако же было сделано и обзаведшийся заветной «корочкой» сочинитель гордо печатал свой сексуальный бред в районной газете, не забывая упомянуть во врезке, что является «членом союза писателей Москвы»…

«У поэтов есть такой обычай/ – В круг сойдясь, оплёвывать друг друга…», – писал когда-то Дмитрий Кедрин в стихотворной притче, героями которой он сделал великих лириков древней Персии. Надо сказать, что за столетия, минувшие после Хафиза и Саади, нравы пиитов особо не изменились, хотя и помягчали. Зато поводом для «оплёвывания» стал не спор за первенство, как у Кедрина, а претензии на безусловную правоту в отношении к прошлому, а если говорить конкретнее, то в отношении к сталинскому «большому террору», которому вскоре после прихода Горбачёва исполнилось ровно полвека.

Для хулителей Белова окуджавинские «комиссары в пыльных шлемах», головы которых летели с плеч в 1937 году направо и налево, были безоговорочно святыми. Выходец же из Тимонихи был потомком не «Детей Арбата», а крестьян, загнанных в колхозы отцами и дедами этих самых «детей». Выступая в концертной студии «Останкино», он прямо и неполиткорректно сказал о том, что многие, из попавших «под секиру» в 37-м, отнюдь не были ангелами в предшествующие годы…

Перед этим его выступлением на кафедре русской литературы факультета журналистики МГУ настоящий «военный совет в Филях» устроили, готовя для него вопросы позаковыристей. И ничего – устоял перед натиском желчных кандидаток в критикессы Василий Иванович. Однако попыток объявить его ярым сталинистом не убавилось.

Белов, не могу не отметить, был не первой мишенью нападок «комиссарского лобби». Предыдущим объектом обструкции для либеральничающей камарильи несколько ранее стал, казалось бы, незыблемый классик Валентин Катаев, на излёте своих земных лет опубликовавший жестокую и, как теперь известно, автобиографическую повесть «Уже написан Вертер» о нравах, царивших в Одесской «чрезвычайке» и не только в ней. Открыто напасть на патриарха советской прозы никто тогда не посмел, но в интеллигентском кухонном закулисье его склоняли злобно и во всех ругательных падежах. Перестройка, вырвавшая зубы цензуре, просто выплеснула келейные распри на газетно-журнальные просторы.

…О том, что думал Белов на самом деле, предлагаю судить не по слухам, а по фрагменту одного из интервью, которое я брал у писателя для ТАСС. На этот раз он высказывался куда жёстче, нежели в первой беседе, причём наученный горьким опытом общения с либеральной прессой несколько раз сам звонил на тассовский главный выпуск, требуя вновь и вновь сверить с ним содержание беседы, и довёл в конце концов не только дежурную смену, но и главного редактора до состояния не то белого каления, не то бешенства, так как ничего подобного за всю историю ТАСС прежде не наблюдалось.

Первый вопрос к писателю мне невольно подсказал американский журналист Фен Монтейн. В пространной статье о вологодской жизни он процитировал слова Белова о том, что оформление частной собственности на землю может заставить писателя взять в руки ружьё. Я и спросил, а нет ли противоречия в долгой борьбе литератора за аграрную реформу, в стремлении Белова вернуть крестьянам отобранные под предлогом коллективизации наделы и готовности к физическому сопротивлению, если земля станет выставляться на торги. Далее привожу слова писателя строго по тассовской ленте:

«Никакого противоречия нет, – отвечает Василий Белов, – я в действительности считаю, что земля не должна быть предметом купли-продажи. На севере России она испокон веков находилась в ведении общины. К этому и нужно вернуться. Крестьянин должен получить землю бесплатно и должен иметь право передавать её по наследству, но не продавать. Продавать можно лишь то, что построено или выращено на этой земле. Если же наследника нет, что в крестьянской среде считается неестественным, – земля переходит в общественный фонд, контролируемый общиной или какой-либо местной властью.

– Однако референдума о частной собственности на землю, судя по всему, не избежать. Ведь миллионы людей поставили свои подписи в защиту этой идеи…

– И большинство этих миллионов – горожане, которые далеки от русской истории и её аграрных проблем. Одно дело – право собственности граждан России на приусадебный участок или дачную делянку. И совсем другое, когда у миллионеров с Кавказа или из-за океана появится возможность скупать русские земли. Поэтому я и говорил американцу, что готов взяться за ружьё, если войска ООН придут к нам «защищать права». Надеюсь, конечно, что этого не понадобится.

– Значит на референдуме по проекту будущей конституции ваш ответ предрешён?

– У нас уже был один референдум и вы знаете, что стало к его результатами. Никаких противоречий между тремя видами власти я не вижу. Нас просто отвлекают от того, что творится в России и во всём мире. Наши солдаты гибнут и на Кавказе, и в Средней Азии. Кое-кому очень хочется втянуть Россию в войну на Ближнем Востоке и на Балканах. А тут учредительное собрание, круглые столы, дискуссии. Нелепо и скучно. Я вряд ли пойду на избирательный участок…

– Молва причисляет вас к противникам каких бы то ни было реформ.

– Первый раз слышу… Наверное потому, что не читаю так называемой «независимой» прессы. Нет, я совсем не против добротных, давно назревших государственных реформ. Но я против бездумного подражательства западным образцам. Да и реформы реформам рознь. Одни на пользу, другие во вред. Смотря что и для чего реформировать. Простой пример. Сталин реформировал ленинские карательные органы. Он всё время их улучшал, совершенствовал, пока не получился полноценный ГУЛАГ…»

Это говорилось весной 1993 года за полгода до ельцинского расстрела Белого Дома. В те месяцы неожиданно провидческими оказались сенинские строки: «Друзья! Друзья! Какой раскол в стране,/Какая грусть в кипении весёлом!»…

Расшифровывая тогда с диктофонной записи разговор с Беловым, я не мог не вспомнить другую строфу из того же стихотворения Есенина семидесятилетней давности:

«Я человек не новый!/ Что скрывать?/ Остался в прошлом я одной ногою,/ Стремясь догнать стальную рать,/ Скольжу и падаю другою».

Интересно, приходили на ум самому Белову, очень любившему рязанского гения, эти строки!? Ведь в них ключ к тому отношению к постгорбачёвской России, которым отметились едва ли не все писатели, вошедшие в историю русской литературы как «деревенщики».

Не обойтись и без ещё одной цитаты из самоисповеди уроженца деревни Константиново: «Что видел я?/ Я видел только бой/ Да вместо песен/Слышал канонаду./ Не потому ли с жёлтой головой/ Я по планете бегал до упаду?»

И в этой строфе из «Руси уходящей» всё совпадает с беловской биографией. Гражданскую войну он по возрасту не застал, да и северных краях не достигала она в его краях, к счастью, такого яростного кипения, как на Тамбовщине или на Дону. Великая Отечественная до Тимонихи тоже не дошла, хотя из рассекреченных архивных документов известно, что после 22 июня 1941 года в Кремле допускали отступление аж до вологодских рубежей, а немецкие генштабисты захват Вологды вообще считали важнейшей, но так и нерешённой задачей… Но военное детство и отрочество счастливым быть не может даже в непознавшем бомбёжек и артобстрелов тылу. А канонаду по гибельности вполне заменял скрип обозов, увозивших из деревень последнее зерно под вынужденным, но убийственным для множества людей девизом «Всё для фронта – всё для Победы»…

Старший современник Белова Владимир Тендряков (тоже уроженец Вологодчины) рассказал о «продотрядах» и «продразверстках» военных лет в повести «Три мешка сорной пшеницы», к инсценировке которой до сих обращаются московские театры. Белов передал свою не способную забыться боль в рассказе «Скакал казак», экранизированном под названием «Осенний обоз». В обязательный круг чтения школьников ни повесть, ни рассказ за пределами Вологодской области не входят не в последнюю очередь потому, что составителям его явно ближе псевдодокументальная «лагерная» проза с её надрывным исхлёстыванием «тумана холодного прошлого». Тендряков же и Белов напрямую Сталина и сталинщину не осуждали, а с жуткой сдержанностью на грани беспристрастности рисовали бытие деревни военных лет, полную историческую правду о котором вологодский историк Владимир Конасов на основе обнаруженных им архивных материалов рассказал только в конце 90-х годов прошлого века. Его совершенно неожиданная информация о том, что смертность в вологодском тылу не уступала боевым потерям на фронте, обернулась шокирующим эффектом, напугавшим самого исследователя. После моей заметки о жутковатом открытии на тассовской ленте в вологодский корпункт и самому исследователю звонили из разных «сфер», проверяя нет ли ошибок в изложении сведений. Конасова, обеспокоенного перспективой «отлучения» от допуска к закрытым архивным фондам, утешил лишь звонок Белова, услышавшего о жутковатом открытии по радио и поблагодарившего историка за позднюю, но по-прежнему актуальную истину…

Казалось бы, с грузом таких впечатлений следовал бегмя бежать из родной деревни по примеру десятков, если не сотен тысяч земляков. Ан нет, Тихониху Белов насовсем так и не покинул, как не оставил Шимониху его Иван Африканович, собравшийся было на заработки в Мурманск, но не нашедший в себе сил доехать до щедрого на рыбные заработки города.

За эту верность родному уголку Белову тоже доставалось даже от не чуждых его тематике и проблематике литераторов. Тот же Тендряков, с которым мне довелось поговорить… на Камчатке, куда известного приверженностью к изображению конфликтных ситуаций писателя занесло в составе творческой бригады «Литературной газеты», говоря о собратьях по творчеству, не преминул отпустить пару шпилек в адрес Белова, только-только переехавшего из деревни в Вологду, и… Шолохова, так и не изменившего своей Вёшенской.

Тендрякову думалось, что уловить, так сказать, биение пульса современности не удастся, не живя постоянно в центре средоточения общественных страстей. Утверждение довольно спорное, поскольку в мировой литературе немало примеров, когда авторы известных на весь мир произведений не только не заставляли своих героев постигать сложность мира в столицах и мегаполисах, но и вообще обходившиеся разве что их упоминанием. Но Тендряков скорее сетовал, чем порицал, а находились оценщики плодов усердия, проявленного их неединомышленниками над бессчётными листами бумаги, заранее отрицавшие у своих неединолагерников возможность привольного писательского кругозора под предлогом, что тот или иной литератор дальше своей околицы не заглядывает.

Околица околице однако же рознь. Есть околица географическая, как предел села или деревни. Есть околица умственная, когда человеку за чертой им самим определённых интересов вообще ничего не нужно. А ещё есть госграницы и всевозможные варианты черты оседлости: или по цвету кожи, как в Южной Африке при апартеиде, или по месту жительства при чисто советском институте прописки по определённому адресу без права законно жить и работать в других городах и весях. Сейчас линию околиц и в жизни, и в литературе, как секторе умственной деятельности, каждый устанавливает себе сам. Белов же, заставший времена, когда крестьянин не имел права на паспорт и свободно перемещаться по стране вообще не мог, воспользовался возможностью «по планете бегать до упаду» в полной мере, но… по-своему.

О его поездках с писательскими делегациями в Вологде ходили легенды. Хорошо помню, как, вернувшись в город после отпуска, поинтересовался у знакомых о новостях и услышал в ответ – мол Белов из Америки вернулся. В одной из поездок не обошлось без казуса, о котором мне рассказал причастный к недоразумению известный поэт. Проходя пограничный контроль, он случайно поменялся с Беловым паспортами, обнаружил это уже в самолёте и любопытства ради пролистал чужую «краснокорую паспортину».

– Да он же весь мир объездил, – то ли недоумённо, то ли возмущённо говорил он мне о Белове, – но ничего не понял!..

Не стоило уточнять, что именно должен был Василий Иванович понимать вдали от Вологды и Тимонихи: поэт, к стихам которого я относился и отношусь вполне уважительно, не относился к агрессивным «перестройщикам», но рафинированная его интеллигентность так далека была от мира беловских героев, что совпадение его заграничных интересов с интересами Белова начисто исключалось. Забавы ради я чуть было не поддался соблазну рассказать ему о давнем разговоре с Беловым, когда тот всерьёз говорил, как в Бельгии первым делом попросил принимающую сторону показать ему процесс навозоудаления на какой-нибудь преуспевающей животноводческой ферме. Остановило меня разве что опасение, что поэт, не сведущий в вологодских реалиях, воспримет столь приземлённый интерес без малейшей оглядки на житейские обстоятельства и чего доброго примется повествовать в столичных литкругах о странных предпочтениях писателя-деревенщика. Объяснять же гостю тонкости бытия в полутысяче вёрст от Москвы было не ко времени и не с руки. А повод, заставивший Белова знакомиться с бельгийским скотоводством в ущерб культурным сокровищам, расшифровывался совсем просто. Решить мясную проблему в Вологодской и соседних областях попытались возведением закупленных в Италии откормочных комплексов. Технологический цикл этих фабрик говядины и свинины изначально продумывался с расчётом на жаркий климат Апеннинского полуострова. Утилизация же отходов в условиях хронически дождливых летних месяцев требовала сосём других методов. Чиновники агросектора и парторганов вовремя над этим не задумались, вот и пришлось заниматься не своим в сущности делом небезразличному к состоянию родной окружающей среды писателю.

…С первых шагов по литературной стезе поклонников Белову было не занимать, но самый неожиданный из них обитает в Стране Восходящего Солнца. Профессор Ясуи преподаёт русскую литературу в одном из университетов Токио, а в свободное от лекций время уединяется в горной хижине с бумажными стенами, где кроме прочего переводит книги Белова. Он японец необычный – обходится без компьютера и телевизора, не признаёт автомобилей и больше всего ценит общение с природой. Как-то я интервьировал его в Вологде, куда Ясуи заглянул по дороге в беловскую Тимониху. Своего северного друга профессор именовал не иначе как «Василий Иванович-сан» и очень тёплыми словами вспоминал баню, в которой ему довелось попариться в предыдущий визит. Ясуи даже дом подумывал купить в тех краях, чтобы поближе к своему другу иногда пожить. Вот и верь после этого Киплингу с его непререкаемым тезисом «Запад есть Запад, Восток есть Восток и с места они не сойдут». Сами по себе земные окраины конечно не сдвинутся, но если гора не пойдёт к Магомету, то Магомет пойдёт к горе. Так и люди, понимающие друг друга, находят общий язык на любых расстояниях.

Профессора Ясуи в Белове горечь за судьбы родной земли пленила. Конечно, беловский «Лад» нет смысла воспринимать как реальное описание прелестей былого. Такой идиллии явно не было никогда, как и Диканька в описании Гоголя очень уж далека от реальной. С другой стороны надо же и к идеалам стремиться, не вечно же смотреться в ядовито воспетую тем же Гоголем лужу в Миргороде. Кстати, это и совсем не лужа, а озерцо воды из минеральных источников, по периметру которого ныне стоят статуи гоголевских персонажей.

И те же беловские описания гармонии крестьянского быта четверть века назад вдруг стали актуальными, как никогда прежде. Сейчас уже и позабыта страстная полемика вокруг безумного проекта переброски северных рек, когда голос Белова вместе с голосами Валентина Распутина, Сергея Залыгина и других русских литераторов сделал вроде бы невозможное – остановил бульдозеры, уже изговившиеся кромсать землю на трассе будущего суперканала. Не прояви они то, что по праву именуется гражданской позицией и текли бы сейчас с севера на юг «антиреки», заиливались и зарастали озёра, а древние города Тотьма и Каргополь в лучшем случае скрылись бы за дамбами, а то и подавно ушли бы под воду, как Молога или Весьегонск после строительства верхневолжских ГЭС…

 

 Вологодский пейзаж с колокольни Софийского собора,

построенного по велению Ивана Грозного

 

И напоследок не очень давнее воспоминание. Летним воскресным утром, встретив на вологодском вокзале старого знакомого из Москвы, я повёл его прогуляться по утреннему городу. Где-то возле Софийского собора, построенного по велению Ивана Грозного, нам встретился Белов. Василий Иванович одет был совсем не по-литераторски, а скорее по-рабочему, но не без кое-какого форса. Джинсы на нём красовались хоть и рваные, но весьма престижной марки. Алая сорочка с парусными корабликами на подчёркнуто грубой по фактуре ткани делала его похожим на почтенного европейского пенсионера, тьма тьмущая которых прибывает в навигацию на круизных лайнерах по Волго-Балтийскому водному пути в полюбившийся интуристам благодаря древнему монастырю город Кириллов километрах в ста двадцати от Вологды.

 

 В Консисторском дворике Вологодского кремля каждые два года

проходит международный театральный фестиваль «Голоса истории»

 

На щеках писателя явственно виднелись не вполне зажившие следы ожогов, напомнившие мне трагикомичное проишествие, когда в баньке на дворе родительского дома Белова в самый разгар парения хозяина в компании кого-то из коллег по изящной словесности вдруг развалилась печка-каменка, которую незадолго до этого «реприманда неожиданного» подновлял умелец из соседнего села, но видимо слишком рано отметил предстоящее окончание престижной работы. В любимой Василием Ивановичем деревне Тимонихе – «Шимонихе» из его повестей и рассказов – к тому времени постоянных жителей почти не осталось все перебрались в города, а к родным очагам и огородам наведываются разве что летом. Вот и пришлось писателю в компании друга без помощи со стороны бороться с банным пожаром, который запросто мог перекинуться на само родовое гнездо.

Банька в неизбежном итоге сгорела дотла и Вологодчина таким огненным манером лишилась потенциального мемориально-туристического объекта, потому что на испепелённом пламенем полке в разные годы вместе с хозяином парились Василий Шукшин, Валентин Распутин и немало других не столь знаменитых писателей.

На осторожный мой вопрос о цели ранней прогулки Белов ответил, что за отсутствием вблизи его малой родины надёжных мастеров печного ремесла он надумал самолично обучиться этому непростому делу, а сейчас идёт на очередной урок к своему наставнику перенимать секреты жаркого огня при малом дыме.

Почти двадцатилетний опыт разговоров с писателем, склонным после газетной травли рубежа восьмидесятых-девяностых усматривать подковырки в самых невинных словах, научил меня избегать интонаций, которые можно было бы принять за намёк на иронию. Стараясь не допускать сомнительных интонаций, я поинтересовался всё же – не выйдут ли из-под пера Белова в недалёком будущем «Рассказы печника», ибо возникшее с лёгкой руки Прометея занятие само по себе не может не сподвигнуть мастера философское осмысление несущего тепло труда.

Мой приятель в то время трудился в довольно заметном московском издательстве и, уловив из нашего с Василием Ивановичем короткого разговора, с кем его познакомило осеннее утро, тут же подхватил «печную» тему. «Есть же у вас плотницкие рассказы, – убеждал он, – будут ещё и печницкие. Мы сразу в печать отдадим, будьте спокойны! Договор на издание можно хоть завтра оформить, назовите ваши условия, а с директором я тут же созвонюсь, а бланки соглашения у меня с собой имеются»!

Василий Иванович отнёсся к натиску вполне хладнокровно и, порасспросив о содержимом издательских планов из ничуть не скрываемой опаски ненароком связаться с публикаторами откровенной «клубнички» или чего-то ещё чуждого по духу, осторожно ответил, что сейчас другой работы хватает. Отвергать идею наотрез он однако же не стал.

…Увы, написать цикл рассказов или бухтин от бывалого печника он так и не собрался. И уже никогда не соберётся, а жаль!..

 

Олег ДЗЮБА

Фото автора