ПИСЬМА ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОЙ БАРЫШНЕ (Письмо первое)

№ 2018 / 5, 09.02.2018, автор: Илья КОЛОДЯЖНЫЙ (г. Санкт-Петербург)

Милая Т., не стану скрывать, что Ваше письмо доставило мне большую отраду. Оно было приятным напоминанием о том, что составляло главный интерес в моей прошлой жизни. Удивительно, как Вы отыскали в бездне интернета мои критические статьи пятнадцатилетней давности. Ещё удивительнее то, что Вы, прочитав их, решили написать мне. В годы моих занятий литературной публицистикой у меня была репутация старовера-мракобеса, чуждающегося всего нового и креативного в литературе. Поэтому Ваше внимание к моей особе я, не обольщаясь на свой счёт, отношу к духу противоречия, вызванного чтением моих старомодных писаний. Если это так, я и дальше готов поддерживать в Вас этот дух противоречия, чтобы, находясь в своей воронежской глуши, иметь возможность вести переписку с таким любознательным собеседником, как Вы.

Из Вашего письма я понял, что Вы серьёзно занимаетесь литературой и параллельно учитесь на филфаке (чему я искренне завидую, так как в своё время был лишён возможности получить это, на мой взгляд, самое глубокое и необходимое для любого человека образование). В наше время, когда интерес к Слову, к его превысшей красоте и тайне, повсеместно угасает, Ваш выбор, несомненно, свидетельствует о том, что Вы человек смелый и незаурядный.

В своём письме Вы горячо оспариваете мою ретроградную оценку творчества любимого Вами английского писателя Джона Фаулза и, в пылу полемики, даже утверждаете, что я никогда не брал в руки его книги. Не могу не сказать несколько слов в свою «защиту». Фаулза я «решился взять в руки» ещё при его жизни, в начале 90-х годов (когда вышли на русском все основные произведения писателя), будучи в том же возрасте, в каком, вероятно, находитесь сейчас Вы. Фаулз входил тогда в избранный круг модных зарубежных авторов, с творчеством которых должен быть знаком любой, кто не хотел прослыть отставшим от жизни рутинёром. В этот круг избранных, в этот джентльменский набор, входили также Сартр, Пруст, Борхес, Джойс, Набоков, Кафка, Гессе, Кортасар. Любопытно, что мода на эти имена (которая, кстати, началась в среде советской диссиденствующей интеллигенции ещё в 60-е годы, а в 90-е она перекинулась, так сказать, в массы) продолжается до сих пор, с некоторым прибавлением новых имён – У.Эко, Павич, Кундера, Уэльбек, Елинек, Коэльо, Рушди; что вообще-то говорит о застое не только в искусстве, но и даже в самой моде, которая по природе своей «надменных баловней меняет каждый день».

Хорошо помню, что Фаулз не занимал первые места в этом списке избранных, скорее, наоборот, находился в конце (сегодня этот факт скорее следует оценивать со знаком плюс).

По молодости лет мне, конечно, не хотелось отставать от современности и уж тем более прослыть мракобесом. Поэтому я довольно добросовестно читал всех и вся; впрочем, сей запой продолжался недолго – года два-три. Помешали обстоятельства жизни (я уехал служить офицером на Дальний Восток и окружающая обстановка мало подходила для чтения интеллектуальной литературы). Однако нельзя сказать, что я очень сокрушался по этому поводу. Ещё перед своим отъездом на флот мой интерес к творчеству писателей из модного списка заметно поубавился. Признаюсь, что большую часть произведений я не смог дочитать до конца. Помню, с каким трудом я заставлял себя осилить (и так и не осилил) Кафку, Сартра, Пруста. Поначалу мне казалось, что я ещё не созрел, что я чего-то (или вообще ничего) не понимаю в их творчестве. Отчасти, наверное, так и было. К примеру, я долго (лет до 27) не «понимал» – и поэтому тоже не всегда дочитывал до конца – позднего Пушкина, Гоголя и Достоевского (единственный, кого из классиков я сразу принял и понял – это Булгаков, но тут особый разговор).

Позднее (мне было уже за 30), я пробовал (обычно это происходило при очередной чистке моей библиотеки, когда перед сдачей книги в букинистический магазин её автор проходил последнюю «экспертизу») перечитывать своих былых кумиров и всякий раз приходил к одному выводу: увы, всем этим литераторам при всей их несомненной образованности, эрудированности, прекрасном знании культуры, при всём их профессионализме, мастерском, подчас изощрённом стиле, наконец, при всём их глубоком уме, философском взгляде на жизнь, – им всем не хватало той художественной мощи, которая одна только может захватить душу читателя целиком и создать живой, на равных соперничающий с реальным миром художественный мир. Без этой мощи творчество даже самых высокоразвитых личностей отдаёт книжностью, сделанностью, искусственностью.

 

Читающая девушка. Худ. Жан Оноре Фрагонар

 

Вы пишите, что Фаулз, как и Толстой, был Учителем жизни. Пускай так. Но Толстой велик прежде всего тем, что он создатель бессмертных художественных образов (едва ли кто станет спорить, что образ Наташи Ростовой живёт в нашем сознании не менее полнокровно, чем образ реального человека), а уж потом как учитель и проповедник. Не будь Толстого-художника, не было бы, уверяю Вас, и Толстого-учителя. Ведь учителей жизни – тысячи (начиная с греческих философов и древних пророков), а художников, навевающих человечеству «сон золотой», заставляющих забыть свою конечность (и значит, дарующих в каком-то смысле бессмертие) – лишь десятки… Кстати, учителем жизни можно назвать и земляка Фаулза – Б.Шоу, который немало сил и времени посвятил фабианскому движению (и, между прочим, действовал он на общественном поприще гораздо активнее Фаулза). Однако и Шоу всё-таки в первую очередь является прекрасным драматургом, а уж потом общественным деятелем, проповедником и т.д. На мой взгляд, именно Шоу стал последним английским (если быть точным, ирландским) великим писателем. Его младший современник С.Моэм и все следующие за ним писатели уже явно не «дотягивают» до этого звания (образно выражаясь, творческий дух английской литературы в XX веке окончательно перелился в Америку, явив миру Фолкнера, М.Митчелл и О’Нила).

В то же время Фаулз, пожалуй, наиболее яркая фигура в английской литературе второй половины XX века. Ни А.Мёрдок, ни ныне живущий С.Рушди, конечно, не идут в сравнение с Фаулзом. Можно было бы поставить рядом с ним Грэма Грина, если бы не было деления искусства слова на художественную литературу и беллетристику (Грин был прекрасным беллетристом).

Мне кажется, что критика напрасно относит творчество Фаулза к постмодернизму. Он был во взглядах и в творчестве гораздо «умереннее», чем представители этого нигилистического течения, опрометчиво отрицающие в искусстве художественный идеал. Я бы отнёс его к модернистам. Не буду здесь разбирать ценность философского наследия Фаулза, замечу только, что его рассуждения о разуме, гуманности, о свободе выбора, во-первых, попахивают абстрактностью, а во-вторых, безнадёжно устарели, так как культ разума, свободы выбора и гуманности привёл нас сегодня к весьма печальным результатам (которые, например, в экологической сфере видны невооружённым взглядом). В этом отношении Толстой, выступавший против пороков цивилизации (прежде всего против частной собственности), был гораздо современнее (хотя жил за сто лет до Фаулза)…

Как Вы, наверное, поняли, для меня главное в писательстве – наличие художественного творчества. Когда Вы говорите, что «Женщина французского лейтенанта» – книга «о свободе человеческого выбора и об ответственности за эту свободу» – это ещё вовсе не доказательство художественности романа. Некоторые критики и литературоведы, путая художественную литературу с беллетристикой или публицистикой, начинают выискивать (иногда буквально высасывать из пальца) в ней злободневные проблемы и вопросы. Действительно, малохудожественные произведения дают повод рассматривать их именно с этой точки зрения. Но какая, скажите на милость, заключена проблема в «Мастере и Маргарите» или «Тихом Доне»? Такой «проблемный» подход только принижает подлинное творчество, ставя его на одну доску с посредственным.

Что касается упомянутого Вами Валерия Германовича Тимофеева, увы, не считаю его значительным литературоведом. Например, его однофамилец Леонид Иванович Тимофеев (1904–1984) был как учёный глубже и интересней. В работах Валерия Германовича можно найти все модные увлечения нашего литературоведения последних тридцати лет: тут тебе и нарратология, и конвенция, и дискурс, и гендерные проблемы, и постмодернизм, и Кафка с Джойсом на закуску. Не сомневаюсь, что Тимофеев эрудированный, умный (то, что он цитирует, пожалуй, самого проницательного из критиков-постмодернистов – Лиотара, доказывает это), милый в общении человек. Но поверьте мне, сегодня таких умных и милых филологов – тысячи. Только вот почему-то подлинно новаторской, глубокой работы, открывающей своеобразие художественного мира того или иного талантливого писателя, днём с огнём не найти. Под новаторством многими понимается щеголянье модными терминами и именами, а также бесплодное выуживание из текста подтекстов, аллюзий, ассоциаций, актуальных проблем и т. д.

Впрочем, я увлёкся и вместо нескольких слов написал несколько страниц… Пора колоть дрова и топить печь. Надеюсь, что моё послание не разочаровало по части литературного ретроградства и оно раззадорит Вас на ответное.

 

Примите мои уверения в совершенном к Вам почтении и благорасположении. Ваш Воронежский Крестьянин

Илья КОЛОДЯЖНЫЙ

 

г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ