Олег ЕРМАКОВ. ЗА НЕДОЛГУЮ НЕЖНОСТЬ В ГРУДИ

№ 2018 / 18, 18.05.2018

Известно, что книги не только мы читаем, но и книги читают нас. Читают и запоминают наше время. И когда с полки снимаешь ту или иную книгу, открываешь, – и окунаешься в прошлое. Ну, впрочем, это происходит не со всеми книгами, а только с особенными, с теми, которые ты мысленно ставишь на «золотую полку».

Впервые о Николае Рубцове мне пришлось узнать за тридевять земель, в окрестностях провинциального центра древнего города Газни (в саду которого, между прочим, похоронен великий суфийский средневековый поэт Санайи), в полку посреди выжженной степи. О нём написал бывший геолог, работавший в Баргузинском заповеднике электриком, Валера Меньшиков. Он и сам писал стихи. В заповеднике мы и познакомились. Меньшиков очень тепло отзывался о Рубцове и писал, что тот покорил его буквально одной строкой: «За недолгую нежность в груди». А прислал он мне стихотворение «Плыть, плыть, плыть».

Стихотворение это начиналось знакомой характеристикой нашего мира: «В жарком тумане дня». Дни над степью стояли огненные, пыльные, горьковатые от махорочных сигарет «Охотничьи»… Но уже вторая строка странным изломом уводила прочь: «Сонный встряхнём фиорд». Фиорд сулил что-то иное, в нём предчувствовалась прохладная синева. И призывный клич: «Эй, капитан! Меня, / Первым прими на борт!» – отзывался согласным эхом в груди. И уже было ясно, что «капитан» – не наш командир батареи, с которым надо бороздить пучину пыли в тягаче, – а какой-то необыкновенный капитан вроде Ахава из «Моби Дика».

И точно! Вторая строфа уже подхватывала тебя и влекла по чудесным волнам: «Плыть, плыть, плыть / Мимо могильных плит, / Мимо церковных рам»… И это движение не спадало, остановки не было, корабль на всех парусах или парах шёл дальше, выше. Вот возникало такое впечатление морской крутизны, округлой, волнующейся. И следовали бодрые команды, которым сердце с радостью подчинялось: «Скучные мысли – прочь! / Думать и думать – лень! / Звёзды на небе – ночь! / Солнце на небе – день!» Тут возникало такое легкокрылое чувство беззаботности. Это было похоже на что-то дзенское. Живи и смотри здесь и сейчас. Здесь? Посреди опостылевшей степи? Не думай, ведь на самом деле это уже не степь, а фиорд, море.

И снова: «Плыть, плыть, плыть / Мимо родной ветлы». Но это уже и не море, это родная река Днепр. Да, точно: «Мимо зовущих нас / Милых, сиротских глаз…» Где ещё такие увидишь?

Хотя совсем недавно, весной мы выезжали из полка и перед одним кишлаком нам повстречались мальчишка с девочкой, кое-как одетые, в резиновых калошах на босу ногу, напоминавшие наших детей с фотографий военной поры, они гнали небольшое стадо грязных овец, мальчишка лишь мельком взглянул на нас, а вот девочка глядела долго и упорно, удивлённо, и как-то мучительно. Мне этот взгляд крепко запомнился.

Такой же взгляд был у девочки постарше на въезде в городишко перед ущельем Панджшер, окрестности которого мы обстреливали с высоты с утра; вместе с матерью она помогала идти, наверное, своему отцу, мужчине с бородкой, в окровавленной накидке.

 

Перед этим и наши позиции обстреляли, мы разбежались по укрытиям, пригибаясь под пулями; да один парень из соседней батареи другого полка не успел, пуля попала ему в живот.

И как же было близко и понятно то, что говорил вдруг поэт дальше: «Если умру – по мне / Не зажигая огня! / Весть передай родне / И посети меня». Это уже происходило в полной мере здесь и сейчас, в Афганистане, где не было никаких морей и в помине; и здесь действительно не стоило разжигать огней, особенно к ночи, даже и сигарету лучше было прятать в кулаке. Но строчки всё же вспыхивали огнём, вестью, что шла сквозь пространство куда-то в Вологду да в Рязань. И следующая строфа туда и переносила: «Где я зарыт, спроси / Жителей дальних мест. / Каждому на Руси / Памятник – добрый крест!»

И рефрен уже звучал иначе: «Плыть, плыть, плыть…» – сновидчески, с древнегреческим привкусом, и река уже совсем не казалась родной, была чёрной, и весло всхлипывало в сильных руках старца. Да ещё и предыдущая строка вспоминалась – про недолгую нежность в груди… Кому-то из нас она и была суждена, эта недолгая нежность.

Надо ли говорить, что автора этого стихотворения я полюбил сразу и безоговорочно?

Попросил Меньшикова прислать новые стихи, он старательно переписал для меня ещё несколько стихотворений. А «Плыть, плыть, плыть» я, конечно, сразу выучил, но всё же записал стихотворение в солдатский блокнот.

На «гражданке» снова записался в городскую библиотеку и отыскал сборник стихов Николая Рубцова. Снимал тогда в смоленском овраге комнату в частном доме с садом и огородом, и стихи вологодские, никольские были и про меня.

 

Словно как в космосе,

Глухо в раскрытом окошке,

Глухо настолько,

Что слышно бывает, как глухо.

 

Особенно мне нравились эти строки:

 

К печке остывшей

Подброшу поленьев беремя,

Сладко в избе

Коротать одиночества время.

 

Правда, дров в том доме не было, то и дело срабатывала газовая горелка и по трубам бежала горячая вода. Но дожди стучали по крыше такие же, и неподалёку нёс мутные воды Днепр, хотя и без барж, как на вологодской Сухоне, и без пароходиков; выбрали лес в верховьях, и деревни уже опустели.

Но осенний Смоленск был таким же, как и Вологда:

 

Печальная Вологда дремлет

На тёмной печальной земле,

И люди окраины древней

Тревожно проходят во мгле.

 

Или вот стихотворение «Вологодский пейзаж»:

 

Живу вблизи пустого храма,

На крутизне береговой,

И городская панорама

Открыта вся передо мной.

Пейзаж, меняющий обличье,

Мне виден весь со стороны

Во всём таинственном величье

Своей глубокой старины.

Из окна моего жилища можно было увидеть главку домонгольского храма Иоанна Богослова, без креста, разумеется. В то время там хранился инвентарь ремонтников, во дворе находилась автобаза… Где ещё устраивать стоянку машин, как не в одной из жемчужин древнего Смоленска? Воздыхателям советским на заметку.

А поэт живописует Вологду дальше:

 

Сады. Желтеющие зданья

Меж зеленеющих садов

И тёмный, будто из преданья,

Квартал дряхлеющих дворов,

Архитектурный чей-то опус,

Среди квартала… Дым густой…

 

В армейские ночи и дни этот пейзаж представлялся волшебным, был желанным, но сейчас нагонял тоску, вызывал вопросы насчёт «дряхлеющих дворов» и архитектурных опусов. Днепровская набережная, где издавна стоит Немецкая слобода, была иллюстрацией заката СССР: всё осыпалось, ветшало, рушилось. То же и в Вологде. Разумеется, поэт прямо об этом не говорит, но этот пейзаж красноречивее любых умозаключений.

Мне больше нравились не городские пейзажи, а сельские виды:

 

Высокий дуб. Глубокая вода.

Спокойные кругом ложатся тени.

И тихо так, как будто никогда

Природа здесь не знала потрясений!

 

И за этим то и дело уезжал в Колокольню на Старой Смоленской дороге, в дом родителей жены: оба они учительствовали в деревне, тесть Павел Петрович Петров преподавал русский язык и литературу, и я ему однажды подарил томик стихов Рубцова. Этот томик, конечно, ждал не в магазине, стихов Рубцова было днём с огнём не сыскать. А владел им мой коллега по работе в молодёжной газете Виталий Сергеенков. Ну, а у меня был сборник стихов Хименеса, да под той же обложкой и его повесть «Платеро и я». Стихов Хименеса я как-то не мог прочувствовать в полной мере, хотя повесть и нравилась. А Виталик, выпускник филфака, испанца ценил весьма. И мы обменялись. Сначала я зачитал новоприобретённую книжку, зачитал и запел. Играл немного на гитаре, подбирал мелодии к стихам. Вскоре мне подпевала подросшая дочка Настя: «Заяц в лес бежал по лугу, / Я из лесу шёл домой, – / Бедный заяц с перепугу / Так и сел передо мной!» Ещё пели: «В полях сверкало. Близилась гроза. / Скорей, скорей! Успеем ли до дому?» И: «В этой деревне огни не погашены», – и другие стихи.

Когда Настя пришла в музыкальную школу, ей устроили экзамен, спросили, какую песню она может спеть? Дочка подумала и запела про зайца. Преподаватели поинтересовались, что это за песня? Чья? Дочка ответила, что Рубцова, поэта, мы, мол, с папой поём. Экзамен она выдержала.

И книга наконец оказалась в Колокольне. Павел Петрович, Александра Сергеевна, да и бабушка Катя, – все в колокольнинском доме были книгочеи. На чердаке стоял полный сундук старых журналов и прочитанных книг. А в доме книги лежали всюду. И под рукой у Павла Петровича на его месте у окна – самые любимые. Надо ли говорить, что этот сборник Рубцова в зелёной обложке оказался там же? Павел Петрович сразу выучил «Тихая моя родина» – и читал это стихотворение вслух домочадцам, гостям, а на улице деревенским жителям, простирая руку на строках: «Купол церковной обители / Яркой травою зарос» – в сторону заброшенного храма на обочине Старой Смоленской. Да там уже и не только трава, но и целые берёзки и осинки листвой шумели. Так вологодский Рубцов стал колокольнинским поэтом, как говорится, истинно живым.

И здесь, в Колокольне, его строки: «Я не один во всей Вселенной. / Со мною книги, и гармонь, / И друг поэзии нетленной – / В печи берёзовый огонь…» – уже сопровождались потрескиваньем поленьев и рдяными бликами по лицам.

Рубцов стал для нас как бы семейным поэтом, ближе других.

И первый опубликованный афганский рассказ у меня назывался: «Просто была осень». Опубликовали его в журнале «Октябрь». Речь в нём шла об октябре в Афганистане, о предутренней смене боевого охранения позиций артбатареи. Солдатик бормотал: «…красовался восток огнеликий… Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли…».

Как же я благодарен поэту за недолгую нежность в груди. И она всё длится. Да не у одного меня. Таково свойство живой поэзии, а по сути – настоящего чуда.

 

г. СМОЛЕНСК