Мира нет и не надо

№ 2006 / 37, 23.02.2015

Дмитрий Юрьевич Кралечкин (род. 1975) – известный переводчик текстов французского философа-постструктуралиста Жака Дерриды, философский аналитик «Русского журнала». Принадлежит к поколению философов-вундеркиндов, появившихся в современной русской философии в 1990-е годы. Соавтор (вместе с А.С. Ушаковым) книги «EuroOntology», посвящённой фундаментальным вопросам европейской философии XX века.

– В какой мере для вас значима сама позиция «философии», соответствующей символической и социальной привязки? Что, в конце концов, значит «заниматься философией сегодня»?
– Дело в том, что сам этот вопрос распадается на несколько составляющих. Воображаемый лозунг «make philosophy, not war» не способен затушить войны, он способен только разжечь войну вокруг философии, поскольку такая война, думается, не столь дорогостояща, как сама философия. То есть, если говорить формально, я не думаю, что на сегодняшний день можно выделить какое-то универсальное символическое единство, некую инстанцию «философии», которая могла бы диктовать условия производства философов и самой себя. Но это не снимает проблем.
Если отдалиться от такого символического и социального регистра, я сразу же могу указать на одно весьма существенное затруднение: обращение к «философу» является одновременно своеобразным тестом, но и началом театрализации, в которой философ выступает в качестве некоего представителя собственного ментального мира. Это не совсем мой случай, что связано и с тем, что я всегда ставил под сомнение многие культурно усвоенные процедуры «авторизации», выделения тех или иных философских «фронтменов». Хотя при этом в группах, которые пытались практиковать «анонимные практики» работы, часто числился за «индивидуалиста». Собственно, я это к тому, что, возможно, сейчас философия вообще не регистрируется через доступ к её привилегированным представителям. Философия остаётся без философов и наоборот, причём существует несколько модусов такого расставания, разлуки, один из которых и называется «культурой» или «философской культурой». И это нельзя не учитывать, нельзя на этом не играть. Например, наша с Андреем Ушаковым работа «EuroOntology» отсылает не столько к пространству «двойного авторства» (как если вы, например, вдвоём живёте в одной комнате, точно определяя причитающийся каждому метраж), а к тому, что происходит, грубо говоря, в прихожей этой комнаты, в коридоре, когда один жилец постоянно наталкивается на другого (а иногда приходят ещё и гости).
В известном смысле это можно сказать и о «первых философах» – дело не в «школах» или «лицеях», а в том, что Сократ – это, скорее, просто название некоего агрегата, особой техники, соединяющей элементы «рынка», «безделья», «пары жён», «травматической памяти» об оракуле и т. д. Я считаю, что в таких моментах обнаруживается не нарратив, а крайняя неустойчивость философии как таковой – это всегда некое социальное образование неизвестной и ненужной природы, но оно не поддаётся устойчивой институционализации. Именно в таких образованиях обнаруживается стирающаяся «природа» философии как, прежде всего, избыточного, неэкономизируемого напрямую «употребления разума».
Вообще вопрос «что значит заниматься философией?» носит не только опасно абстрактный характер, но и предполагает нормативность, определённую интеллектуальную схему платоновского толка, когда сама философия выступает в качестве идеи философии. Я думаю, что такая игра на современном уровне философской рефлексии уже отыграна.
– То есть вы считаете, что так называемая социальная функция философии определяется именно такими образованиями вроде «Сократа-Рынка»?
– Да, все разговоры об «ответственности» философии и философов, распространении идей, просвещении, силе мысли и т. п. если и не выдают полное безмыслие, как оно обычно бывает, то по меньшей мере имеют очень ограниченное значение. Современные «проблемы», проблемы самого существования философии ставят её в чудовищно смешную позу «бедственного родственника» – она родственна всем сразу – и наукам, и humanities, но никто не готов платить ей алименты (вы, конечно, знаете столь любимую в советской наукографии теорию «развода» философии, в результате которого образуются науки – кстати, институционально этот процесс идёт и сейчас, например, факультеты отделяются от философии, социологический факультет не так давно – исторически – стал в России независимым от философского факультета). Но это лишь скрывает факт раздробления, деструкции того, что условно можно было бы назвать «философскими агрегатами» или аппаратами. То есть философия – это не открытие знания, а открытие мышления в сцепке мышления с социальным существованием (хотя я понимаю, что слово «социальный» сейчас безмерно затёрто), каковое открытие говорит только то, что такие сцепки должны переизобретаться каждый раз заново. Это, вероятно, определяет «западный» облик философии – мышление как, скажем, избыток ума по отношению к любому практическому действию, было известно и за пределами философии, но было встроено в принципиально иные агрегаты – отсюда вся проблематичность «восточной» философии и т. п. Или, как я могу сказать, – формирование (а не изобретение из головы в полёте фантазии) «интеллектуальных схем» самого общества. Такие сцепки дают, например, эпифеномен «политического», который обретает автономию. Или, другой пример, «платоновская схема» вполне может обходиться без участия Платона и любого другого философа, поскольку она просто элементарно предполагает, что есть градация «приближения к уму». Замечу в скобках, что современная критика «метафизики» шла в направлении подобных интеллектуальных схем, уже выведенных из «философского оборота» – например, погружённых в деспотическое общество, в котором любое содержание мышления стало представляться в качестве алиби для власти.
Но в последнее время запаса подобных изобретений уже не хватает. Кое-что ещё можно было заметить на фоне «литературных салонов» XIX века, однако уже со второй половины XX века пространство манёвра было сокращено разве что до междисциплинарных переходов – когда, например, философия обнаруживается под маской литературоведения (история деконструкции в США). Для меня такие манёвры – не столько признаки тактики, сколько попытки – более или менее продуманные – восстановить «философию как процесс», поставить вопрос о ней заново.
– Вы всё время говорите об уме, но что это такое?
– Ум не имеет «сущностного определения», то есть все подобные определения – некий продукт философской работы, выскочить за которую невозможно. Я бы сказал, что ум – это просто то, что лишает бытие актуальности, вернее, онтологического фантазма актуальности. В этом смысле, кстати, деконструкция – это просто попытка формально описать работу «ума», некий его муляж. Невозможно определить, что значит «быть умным», это определение было бы самопротиворечиво. Но, если говорить метафорами, быть умным (не обязательно умным оказывается индивид, это как раз редкость) – это, прежде всего, обнаруживать лакуну в любой самой плотной реальности.
– Как то, что вы говорите, связано тематически с вашими текстами, работами?
– Напрямую – вероятно, такой ответ более всего ожидаем? Де-факто я сейчас изложил определённую логику выписывания философии, её производства как попытки раскрыть, растворить то, что в философии называлось бытием – иначе говоря, то же хайдеггеровское определение «просвета» имеет смысл только в отношении с последующим забвением бытия или «догматическими конструкциями». Пока мы говорим о каких-то абстрактных «функциях» или «определениях» философии, которые уже освоены теми или иными культурными и властными институциями, самое большее – мы выстраиваем некую структуру «родства», так что один родственник будет похож на другого, но не более (от феноменологии через ряд родственников можно добраться до когнитивных наук), но это ничего не говорит о способах существования философии. Можно вспомнить о том, что даже делёзовское определение («философия как изобретение концептов») слишком концептуально «заземлено» – на собственную теорию Делёза/Гваттари, поэтому здесь стоило бы, например, перейти к их определению субъект-групп. Но я не говорю, что философия – то, что создаёт такие субъект-группы, это то, что создаётся в вариации таких субъект-групп, которые здесь же теряют своё определение «субъективности» (поэтому это, скорее, «сугруппы», «группы-динозавры»). Иными словами, философия всегда создаёт социально инсталлированный эффект «ума», помечает его место, которое затем может осваиваться как угодно и кем угодно.
Но здесь есть важный пункт – в настоящее время философия всё время принуждена выполнять процедуру некоей редукции собственного содержания. Или отказываться от себя – я имею в виду, например, критику метафизики с разных позиций, попытки редуцировать философию до гуманитарных наук и т. п. Это интересное движение, оно говорит гораздо больше, чем простое обращения внимания на остаток такого отказа. Когда мы начинали работать, мы очень увлекались неким юмористическим картезианством, то есть нас интересовали, например, следы работы возвращения к «аутентичному» в стиле Мамардашвили или к «подлинному» в стиле Гиренка. Например, глас оракула, сообщающий истину, создаёт некий момент неприсваиваемости истины субъектом этой истины, и нам было интересно продлить этот момент до бесконечности, расширить рану до предела – то есть нас интересовала не некая концептуальная калька или карта, которая затем структурируется в тематизмах, а то, какие эффекты вызывает философская работа в своих, казалось бы, самых поверхностных моментах.
И здесь мы столкнулись с линией «трансцендентального механизма» и невозможности прямого описания его отношений с «трансцендентальными» заблуждениями – эта тема стала отправной точкой для книги «EuroOntology». Собственно, это был во многом очень витиеватый заход не столько к проблеме критики трансцендентальной логики как таковой (а к этой логике мы подключали и всю проблематику онтологических маргиналий, известную, в частности, по современным теориям симулятивности, по деконструкции и т. д.), сколько и к проблеме «производства философии». То есть, если, например, трансцендентальный механизм порождает некоторые перформативные эффекты (включая эффекты неприсвоенного субъекта или же неустранимых догматических компонент), то можно было предположить, что они являются не просто теоретическими проблемами, сколь угодно общими, а элементом некоего «режима философии», включающем не просто «метод», но и способ склейки социального. И в трансцендентальном режиме «бытие» определяется по «связке», которая носит как эпистемологический, так и социальный смысл, предполагая лишь одно требование – свою собственную устойчивость, некое выполнимое правило, повторимость – если брать самые простые случаи.
Но само стремление критической и контркритической игры, обнаруживаемое как стремление очистить концептуальный аппарат от «метафизических» конструктов или же от иллюзий логоцентризма, не только не объясняет происхождения подобных иллюзий, но и ничего не говорит об их встроенности в саму критику. Проще говоря, постоянная редукция этих «некритических содержаний» не только подрывает онтологические претензии, но и указывает на собственный горизонт философии, состоящий, если опять же упрощать, в связывании без схемы, в чистом связывании, раскрыть которое вкратце сложно.
– Если вы говорите, что философия имеет некую имманентную социальную размерность, значит ли это, что она может быть отождествлена с тем или иным социальным движением?
– Фактически нет. Философия, как я уже указал, вводит инстанцию «ума» – не как способ прямого различения, а прежде всего как способ снижения «уровня» актуальности, благодаря чему появляется возможность чему-то существовать иначе (то есть это такая ненатуральная экзистенция, которая не привязана к своему выделенному натуральному объекту, известному под именем «человек»). В этом смысле такая инстанция может иметь даже фиктивный статус, оставаться пустым местом – в любом случае она указывает на возможность иного социального распределения, причём именно в практическом смысле. Поэтому тут, кстати говоря, появляется дополнительная возможность. Мы можем не являться философами именно потому, что это место разыграно (но не занято!) кем-то другим. Поэтому тезис Гиренка об «интеллигенции» как о том, что занимает место философии, я понимаю в буквальном смысле – это и есть здесь просто философия (по крайней мере таковой она была какое-то время и пока ещё остаётся). Философия – это не то, что говорит «интеллигенция» или высказывает её «мысли», это тот способ инсталляции «ума» в обществе, который был осуществлён благодаря интеллигенции. Грубо говоря, опять же, это не некая имманентная философия, принадлежащая интеллигенции, это «интеллектуальная схема», которая, например, предполагала связку определённой универсальности с предельным тематизмом (на уровне связки всечеловека и человека-книги). Это некое определение того, как что бы то ни было сделать «умным» или «сделать по уму», которое одновременно фиксирует социальные практики и фиксируется в них. И, конечно, это не связано всего лишь с определением употребления ментального словаря. Поэтому здесь позиции философа и философоведа смешиваются, но уже не в академическом смысле – если я изучаю интеллигенцию в такой перспективе, я вроде бы «философовед», но все эти квазирефлексивные различия (различия производства и потребления, первого и второго) уже недействительны… Да, а социальные движения могут быть чем угодно, обычно их «размер» (это слово расшифровывается в «EuroOntology» – и достаточно длинно) не совпадает с философией.
– Можете ли вы как-то определить своё отношение к более общему контексту российской или русской философии, а также к теме традиции как таковой?
–Тезис о неких независимых и автономных «языках философии» всегда вызывал у меня некоторое недоверие – поскольку я слишком хорошо видел институциональные основания этого тезиса. Напротив, в «EuroOntology» мы в числе прочего продемонстрировали принципиальную продуктивность пересечения разных языков – например, «языка» деконструкции и языка современного функционализма, применяемого в когнитивных исследованиях. С точки зрения академии, это, конечно, может быть несерьёзно, но, в каком-то смысле, Декарт с его кратким курсом онтологии и гносеологии был весьма несерьёзен для схоластики.
Если же брать систему русской/российской философии, тут всё достаточно запутано. Когда говорят, что в России философии не было, а была на её месте литература, эту мысль, как я показал, можно развить и довести до тезиса об интеллигенции, но в такой формуле, в какой она преподносится, она неверна – потому что берётся просто-напросто «содержание» литературы, а это содержание в философском смысле оказывается достаточно слабым – не зря же для экспликации «философии» Достоевского (номинированного чуть ли не в качестве главного нашего философа) понадобились усилия чуть ли не всех профессиональных философов, занимающих соответствующую социально-культурную нишу. Крен в сторону «аутентичной» русской философии, представляемой, например, славянофилами, также не проходит, поскольку опять же пытаются реанимировать просто содержание славянофилов и переводить его на какой-то современный язык. Поэтому в качестве принимаемой по умолчанию остаётся позиция банально «академической философии», но это уже никому неинтересно, кроме «философов», которые ничем не отличаются от других «служащих» государства Российского. Я считаю, что собственно русская философия может определяться не столько содержанием, сколько игрой на разных содержаниях, реализуемой в изобретаемых социальных связках. Та же интеллигенция – это такая «большая игра». Но в ней могли быть и микроигры, которые иногда давали уникальные образования, которые, правда, не получали культурной фиксации. В 1990-х было впечатление, что именно такие образования войдут в силу, составив контрпартию выдохшейся «доктринальной» философии, преподаваемой в системе высшего образования. Однако ничего такого не произошло – во многом именно потому, что многие из агентов подобных образований и групп просто не выдержали социального давления, которое им казалось «вратами великих возможностей».
– Считается, что у каждого философа есть фраза, которая характеризует его мышление, например, «Мыслю, следовательно, существую». Есть ли у вас такая фраза?
– Ну, скажем: «Мира нет и не надо». Это, впрочем, скорее кантианский юмор.
– Какие темы будут интересовать вас, по вашему собственному ощущению, в ближайшее время?
– Прежде всего, я вместе с Андреем Ушаковым хочу сейчас подвести к точке конденсации проект «философии интеллигенции». Он может называться иначе, но кое-что из сказанного в нашем разговоре относится именно к нему. Речь идёт о представлении интеллигенции не в качестве класса или «страты», а в качестве пространства философской игры. Игры не столько на уровне «интеллекта» или «дискурса», сколько на уровне практик. Нам важно показать ту философию, которую интеллигенция делает «несмотря на себя», «malgre soi». Но это не «психоанализ» интеллигенции, тут другое. Эта тема неизбежно выводит на проблему режимов мышления и их варьирования в философии. Во-вторых, я хотел бы продлить несколько метафизических разработок, связанных с проблемами, поднятыми в «EuroOntology», – многие из них объединены вопросами техники, «феноменологизации» и «размера». Хотя этот проект далёк от завершения, во многом в силу технической сложности и, скажем так, «некультурности» разбираемых вопросов.

Беседу вёл Алексей НИЛОГОВ