Бремя особого рода

№ 2006 / 37, 23.02.2015

Еремей Айпин – одна из самых заметных фигур в современной политической жизни и в текущем литературном процессе страны. С его именем связано формирование многих общественных институтов коренных малочисленных народов российского Севера. Что касается литературы, то здесь в первую очередь следует отметить айпинский роман «Ханты, или Звезда Утренней Зари».На днях наша газета выпустила книгу Вячеслава Огрызко «В сжимающемся пространстве: Портрет на фоне безумной эпохи». В ней предпринята попытка проследить весь жизненный и творческий путь Айпина. Не ограничиваясь анализом художественных текстов, Огрызко привлёк также обширные материалы из самых разных областей человеческого познания. Послесловие к этой книге написал крупнейший специалист по литературам малочисленных народов США и Канады Александр Ващенко, которое мы и предлагаем вниманию наших читателей.

Нет сомнения, что в плане творческом и человеческом личность Еремея Айпина – феномен яркий самобытный и, конечно, противоречивый. Он – явление культурологическое, и потому анализировать его непросто. Тем более что жизнь Айпина как «этнического» писателя, политика, деятеля культуры, пришлась на эпоху жесточайшей культурной ломки, да и не одной. В таких обстоятельствах далеко не всякая личность способна остаться личностью, не говоря уже – попросту остаться в живых, остаться борцом и настоящим писателем, сказителем и летописцем души своего народа.
Мой путь к Айпину-писателю и к Айпину-человеку оказался сравнительно поздним и непрямым. Честное слово, по роду своей деятельности как литературовед-зарубежник и американист я не предполагал, что на каком-то этапе своей жизни повернусь лицом к Сибири и приму в себя её боли и её героев. И открою для себя мир Еремея Айпина. Хотя и «произвольного» в жизни тоже встречается мало. И есть, очевидно, закономерность в том, что своим глубинным интересом я был внутренне подготовлен к этой встрече. Сколько помню себя, я стремился понять богатейшую и многообразную культуру коренных народов США и Канады, индейцев и эскимосов. Первым написал у нас об их фольклоре и литературе, переводил их писателей, составлял антологии. Отсюда уже было недалеко до вопроса: а кто же такие коренные жители Сибири и нет ли среди них писателей, отразивших нужды и чаяния соплеменников? И однажды я его себе задал. Так я и пришёл к Айпину. Но «индейская мера» обеспечила мне в подходе к сибирскому материалу уникальный компаративный аспект.
Моя точка зрения, боюсь, оказалась взглядом человека, смотрящего издалека, сравнивающего неизвестное со знакомым материалом, строго ищущего художественной неповторимости и глубины. И хотя литература коренных народов Сибири началась – как и у американских индейцев – с начала ХХ века, неповторимость мне удалось найти только у наших современников – начиная с Айпина, Неркаги, Кэптукэ, Вэллы. Всё это – интересные, самобытные литераторы, и время в полной мере очертит их вклад в литературу, культуру, историю нашей страны. Но за Айпиным, мне думается, навсегда останется единственный и неповторимый статус – статус основоположника. Кто-то должен был начать эпическую картину жизни своего народа, вписывая её в судьбы человечества. И хотя литературная карьера Айпина полна перипетий и кризисов, эта миссия им выполнена сполна, и она, смеем надеяться, сможет продолжиться.
В наше время любая личность, ведает она то или нет, является носителем множества эпох общечеловеческой истории. Самые разные пласты прихотливо соединяются в ней: Азия и Европа, Восток и Запад, христианство и язычество, региональное и федеральное, провинция и столица, народное и классическое, древность, средневековье, новое и новейшее время, технократия и патриархальность… Айпин-сказитель смог, замкнув их все на себя, подарить нам типический синтез подлинного художника. Его – ханта с Варьёгана – точка зрения на мир смогла явить истину сопричастности и соизмеримости с любой другой. И хотя путь всякого серьёзного писателя тернист и неровен, он способен время от времени всходить на вершины, которых не покорил ( и не покорит) никто другой. Этой способностью, пожалуй, Айпин-писатель отличается от многих своих коллег.
Надо заметить, что искания «этнического» художника, преданного наследию своего народа, менее понятны расхожему массовому читателю. Ведь перед ним человек, смыкающий свой уклад, язык, веру с другими, он – пульсирующая точка скрещения культуры и цивилизации, разных мировосприятий, наконец, языков. Так было прежде и особенно так стало сейчас.
Я застал Айпина уже зрелым мастером слова. Не зная о драматичных перипетиях его жизни, о чём-то только догадываясь, я склонен был судить писателя строго по сделанному им и исходя из того, как это выглядит в сопоставлении с вершинами мировой классики. И я пишу это послесловие потому, что осознаю твёрдо: книги вроде «Я слушаю землю», «Ханты, или Звезда Утренней Зари», «У гаснущего очага», произведения вроде «И уходит мой род», как и ряд других, останутся на века. Айпин ввёл в литерутуру новые темы, героев, проблематику, особый лирический тон повествования.
Вот например: мы привыкли много рассуждать о природе; к тому же немало классиков написали о ней и её детях, и написали хорошо. Но ни Пришвин, ни Сетон-Томпсон, ни даже Серая Сова не написали о животных так, как это смог сделать писатель, вышедший из рода охотников-хантов. Я имею в виду маленький рассказ о самоубийстве матери-медведицы, потерявшей сына-медвежонка («Медвежье горе»). Потрясённый рассказом деда, Айпин смог это событие «увидеть» и передать звериную боль с человечьей силой. Такую же боль смог он передать нам и о судьбе своего народа.
Конечно, путь писателя начался с воспоминаний детства, вошедших в книгу «Я слушаю землю». В ней немало глубоких этюдов-миниатюр, связанных с открытием окружающего мира героем-повествователем. Но пронзительнее всего звучит тема Матери. Здесь мать и Земля сливаются в мифологической сакральности, рождая великую идею о почитании её как жизнеподательницы и об ответственности за неё. На всю жизнь в писателе поселились и «боль земли», и её чудо.
…Вот на счету писателя уже не одна книга. Но малые формы не в силах охватить историю человечества. И невиданным масштабом «разомкнулось» повествование писателя в его эпопее о хантах. «Ханты, или Звезда Утренней Зари»» как дерзкое, новаторское творение, встало рядом с романом Маркеса «Сто лет одиночества» (он читан автором, о чём говорит первая фраза айпинской эпопеи). Освоены им и открытия Айтматова («И дольше века длится день»). Подобно предшественникам-современникам, Айпин понял, что, задумав сказать всё о современном человеке, рассказ о нём надо начинать с сотворения мира, а заканчивать Апокалипсисом… «Ханты» – многожанровое произведение, одновременно роман-миф и хроника нашего века. И неправомерно, видимо, упрекать автора, будто в ту пору что-то говорить разрешалось, а что-то нет. Если написалось настолько убедительно, что произведение живёт, «не ломаясь», оно неповторимо. Здесь нет публицистичности, свойственной некоторым другим вещам Айпина, а эпопейность, притчеобразность, мифологизм, хроникальность и бытописательство – только часть жанровых срезов, составивших своеобразие данного произведения. Оно составило вершину художественного мира писателя, а тем здесь намечено столько, что всё вместе напоминает узор искусно сотканного ковра.
Однако если выделять главную тему творчества Айпина, это будет трагическая тема поругания природы Сибири и хантыйского народа, искони сроднившегося с этой землёй. Сколько раз, в каком количестве разнообразных вариантов – в рассказах, романах, очерках, на разные лады повторена она Айпиным?! Каждый раз такая история потрясает, вызывая скорбь по понесённым Россией историческим утратам. Отныне мы все присоединим к собственным и эти, хантыйские, боли. Так уж повелось на Руси:

Ну что ж, одной заботой боле,
Одной слезой река полней,
А ты всё та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…

И нет конца этим болям! Не в том ли и предназначение России, чтобы передавать собственную духовную человечеству, разделяя чужие муки как свои?
Правда, дополняя эту мысль, хочется заметить и другое. Читая Айпина, порой невольно спрашиваешь себя: что же останется потомкам, лишённым исторического сознания, от образа России, тем более если она предстанет перед ними исключительно в облике колонизатора, в том числе и в ХХ веке, и насколько картина эта будет справедлива? Что останется юности, утратившей дерзость чкаловского полёта и величие покорителей космоса, плохо переварившей идею возвращаемого Бога, юности, для которой сильнее всего звучит сегодня лишь одна погибельная песня сирен: «Обогащайтесь!»?
Да, Айпин-писатель имеет горькое право стать летописцем восстаний против власти, насилия над тайгой и преследования шаманов, обнищания оленеводов. Однако речь, к сожалению, идёт о конфликте традиционной культуры и цивилизации, а он, увы, один и тот же повсюду. Герой Айпина в рассказе «Русский лекарь» робко указывает Ханту-охотнику, что, как то было в Америке, с него не снимали скальпов… Утешение, конечно, слабое, но существенное.
Что же, если поглубже изучить «американский» опыт, придётся указать ещё и на массовые переселения племён «демократами»-экспансионистами ещё в ХIХ веке, все эти многочисленные «Тропы слёз». Вспомнить бактериологическую войну и намеренное уничтожение продовольственных ресурсов (лошадей и бизонов) ради «замирения» непокорных, истребление заведомо дружественных поселений, вспомнить лозунг «единственно хороший индеец – мёртвый индеец», как и ещё на многое-многое другое… Шёл намеренный геноцид. Колонизация, даже если исторически применять этот проблематичный термин к многовековому освоению Сибири, всё же колонизации рознь. Кстати, и в самих США выделяют, например, испанский, английский и французский типы – они все разные… То же касается и сложнейшей, болезненной в американской и канадской истории четырёхвековой проблемы резерваций. Поэтому введение резерваций «указом» свыше, в одночасье, как форма заимствованная, требует большой осторожности и размышлений.
И другое обстоятельство. Ради полноты отражения мира, рассказ о притеснениях не должен вытеснять картины упоения бытием, чувства гордости за свою культуру и ощущения счастья от приобщения к ней. Отсюда только и способна вырасти сила взаимного признания, симпатии и диалога между культурой и цивилизацией. Пережить незнакомую культуру – значит разделить её сердцем через открытие. Услышавший хоть раз звук хантыйского народного музыкального инструмента навеки сделает его своим. Поднятый же топор войны, заслоняя позитивные начала любых контактов, способен натворить немало бед в нашем общем будущем, ибо, как говорит незабвенный Гоголь в «Ревизоре», «если читать, так всё читать», а при пристальном прочтении разрыв сторон может оказаться невосполнимым. Читая об одних обидах, я, возможно, смогу их разделить; но, увы, не увижу, на какой основе наши дети, читая о том же, смогут сойтись в дружбе друг к другу?
Айпина-политика трудно упрекнуть в том, что он хоть миг провёл во властных структурах, не отдавая последних сил борьбе за выживание своей культуры и улучшения жизни своих сородичей. Говоря об Айпине-политике, нужно снова учесть, что его путь пришёлся на пору слома двух систем – советской, прошедшей совсем мимо «содружества государств», прямо к коррумпированно-капиталистической системе – и это при том, что всё происходило в эпоху высоких технологий, в том числе и технологий манипулирования сознанием, при обострении «долговременного» застарелого общечеловеческого конфликта традиционной культуры и цивилизации… На одну жизнь и одну личность такого фона сверхдостаточно – может «недостать» личности, подламывающейся под ношей миссии, навязанной временем.
Поэтому-то, на мой взгляд, роман «Божья Матерь в кровавых снегах», при всей эффектности названия, увы, соединил животрепещущий материал с исторической конъюнктурой. Это наболевшее, но далеко не лучшее произведение писателя, и международные «лавры» если и последуют, то едва ли раскроют нам что-то новое, кроме прагматичной радости наших сомнительных зарубежных «друзей». В книге перемешаны темы убиенной царской семьи, Казымского восстания, конъюнктурные привязки к «родичам-венграм» и ещё многое другое. Плакатный схематизм, запрограммированная сенсационность и чувство исторической обиды не союзники в художественной достоверности: всё происходит в каком-то полуфантастическом пространстве. Последнее, конечно, возможно, но не за счет убедительности.
Завершая разговор о книгах писателя, к которым я не мог остаться равнодушным, сделаю вывод. Мне близок Айпин, заполняющий белые пятна хантыйской и российской истории, воспитывающий живым уроком, а не голой идеей. Мне ценен Айпин, способный читать по-хантыйски свои произведения перед зарубежной аудиторией. Мне дорог Айпин, утверждающий идею родственников по всей земле. Мне необходим Айпин, спорящий и размышляющий над сутью традиционного уклада и цивилизации. Из всех современных писателей Сибири коренного происхождения в этом ему нет равных. Но Россия-то у нас с ним одна, и что бы ни случилось с ней, русскоязычный писатель не может не быть щедрее к вечности – ища среди читателей родственников, не врагов.
Теперь о настоящей книге, принадлежащей перу уже Вячеслава Огрызко. При том, что «Портрет в сжимающемся пространстве» не охватывает всех – быть может, даже многих! – аспектов рассматриваемой личности; при том, что оценка многих сторон героя субъективна, пристрастна (да автор и не скрывает этого), перед нами, думается, вовремя написанная работа. Путь писателя, к нашему счастью, продолжается.
Эта книга об Айпине – первый пространный и «сводный» взгляд на незаурядный феномен нашей эпохи. Здесь представлен портрет писателя, человека и политика, администратора и деятеля культуры. Автор приводит на него различные точки зрения критиков и современников и выстраивает свою. Создаётся широкий контекст эволюции творчества писателей-коллег из числа коренных народов Сибири.
Надо сказать, что Огрызко всегда отличался нелицеприятной жёсткостью суждений, а бытовых деталей, быть может, в книге кое-где и переизбыток. Но у книги не отнять жгучей проблемности, она подкреплена годами личного знакомства и опытом литературного сибироведения. Словом, прослежен путь писателя, представителя коренной культуры новой генерации. И в этом – немалая заслуга автора.
Невольно хочется добавить к портрету и личных воспоминаний. И я, избравший своей специальностью индейскую культуру, пришёл в итоге к Айпину. Я постигал глубину и боль, мастерство его стиля, сопереживал лучшим из его героев. Я переводил Айпина на английский для самостоятельных и антологических изданий в США, и даже смог осуществить визит Айпина в эту страну с авторскими чтениями… Я не забуду, что именно благодаря Айпину ступил на священную землю Торум-Маа; я был счастлив свести знакомство Айпина с индейским писателем Скоттом Момадэем (ещё одним основоположником!) во имя их возможного сотрудничества. Мне казалось, что индейский как и хантыйский писатель сегодня, не зная друг о друге, будут беднее в своих исканиях и победах – ибо далеко-далеко друг от друга у каждого из них есть близкие родичи… А родство надо укреплять! Поэтому вместе с Момадэем мне посчастливилось попасть в гости на 50-летие писателя. Эти и многие другие встречи мне представляются событиями знаковыми, неповторимыми.
Что можно добавить к сказанному? Написанная книга хорошо демонстрирует, что о большом писателе можно говорить бесконечно, открывая всё новые грани его личности. Всё, что мы ни скажем сейчас об Айпине, будет невольно нести черты предварительности. Но обобщать и оценивать надо: в этом знак признания феномена. Да и к тому же далеко не каждый человек хорошо видит без критических «очков». Писатель находится на пике своей творческой и общественной карьеры. Теперь многое зависит от того, какие традиции воспримет у него молодёжь. Но как бы ни сложилась последующая судьба написанного мастером, для поколений современников и потомков Еремей Айпин навсегда останется превыше всего основоположником-первопроходцем. Первому прокладывать след – в тайге, как и в искусстве – нелегко. К счастью, качество борца, как и качество творца, присущи Айпину изначально и органично.
У почти забытого ныне английского писателя Силлитоу был когда-то роман, название которого мне часто вспоминается в сходном контексте: «Одиночество бегуна на длинные дистанции». Действительно, это бремя особого рода, мало внятное сторонней аудитории. Пожелаем нашему герою не сойти с лыжни, попытаемся понять и поддержать лучшее, что составляет цвет его творчества и личности. Ведь многое из этого уже стало частью нашей души.
Александр ВАЩЕНКО,
доктор филологических наук,
профессор Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова.