ИГОРЬ ЗОЛОТУССКИЙ: ПУТЬ КРИТИКА

№ 2006 / 39, 23.02.2015


Ещё в 70-е годы ХХ века Золотусский назвал себя критиком первого впечатления и так определил свои творческие принципы: свобода выбора, свобода первого впечатления, свобода писания. Упор на слово «свобода», думаю, обусловлен известным советским контекстом. Вообще же нет никаких оснований зачислять Золотусского в «пленники свободы» разного толка. Уже позже критик неоднократно возвращается к этой теме и уточняет своё понимание свободы: «свобода от чего и для чего? Свобода материться, кощунствовать, воровать? Но Христос никогда не считал свободу своеволием, по нему высшая свобода – это самоограничение» («День литературы», 2005, № 10). Подводя итог двадцатилетнего «свободного» развития России, Золотусский высказывается в духе В.Кожинова, М.Лобанова, В.Бондаренко и других «правых» критиков, мыслителей: «Но от чего освободились? От добрых чувств, от сострадания к ближнему? От памяти о великих тенях, которые, в отличие от тени отца Гамлета, звали не к оружию, а к тому, к чему звал неистово пророка Иеремию Господь: «Извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как мои уста» («Литературная газета», 2005, № 16).
Главное требование Золотусского к критике, которое он неоднократно высказывал в статьях и интервью, – это самостоятельность мысли. Он справедливо считает, что только тот автор может остаться в истории литературы, кто собственное мнение не подстраивает под мнение того или иного направления. И сегодня, оценивая путь, пройденный Игорем Золотусским, можно сказать, что чаще всего ему удавалось остаться самим собой.
Александр Солженицын, характеризуя этот путь в 2005 году в своём выступлении при вручении Золотусскому премии собственного имени («Литературная газета», 2005, № 16), допускает фактическую ошибку. Не с конца 60-х, как утверждает писатель, а с конца 50-х годов Золотусский постоянно следит за литературным процессом. Первая его статья «О взыскательности» появилась в 1957 году. С конца же 60-х годов Игорь Петрович, по собственному признанию, на десять лет отходит от современной литературы, «эмигрирует» в девятнадцатый век, пишет книгу о Гоголе.
Эта книга, вышедшая в 1979 году в серии «ЖЗЛ» вместе с «Островским» М.Лобанова и «Гончаровым» Ю.Лощица, «Достоевским» Ю.Селезнёва, ознаменовала принципиально новый – христианский – этап в осмыслении русской классики. Эти авторы впервые выступили против ига революционно-демократической, марксистско-ленинской, «левой» критики. В ответ последовали многочисленные массированные атаки с применением «артиллерии», «авиации» со стороны советских критиков-ортодоксов и либералов (смотрите хотя бы обсуждение этих книг на страницах «Вопросов литературы» за 1980 год, номер 9). Дошло до применения санкций против Юлия Селезнёва.
И сегодня, когда я читаю мемуары член-корра Петра Николаева или его письмо в поддержку Аллы Большаковой, то вспоминаю статьи этого «штатного» погромщика 60-х – 80-х годов, и мне грустно… Золотусский же с благодарностью вспоминает Юрия Селезнёва и Георгия Маркова, тех, без кого его «Гоголь» не вышел бы. А в канун своего 75-летия Игорь Петрович назвал эту книгу лучшей из всего, что им было написано. И это действительно так.
Солженицын определяет творческую манеру Золотусского как вчитывание и перечитывание уже прочтённого. Эта манера, используемая при написании обзоров о современном литературном процессе, называется Солженицыным самой трудной формой критики. Как это делается Золотусским, рассмотрим на примере статьи «Оглянись с любовью» (1981), на которую не раз ссылается Солженицын, что естественно, ибо эта работа этапная и показательная во многих отношениях.
В статье Игорь Золотусский призывает не отрекаться от литературы 50-х – 60-х годов, от творчества тех писателей, которые честно выполнили свой долг, пройдя тернистый путь. Имя Юрия Казакова, одного из таких писателей, возникает в этой статье в другом контексте, там, где критик говорит о тенденции «ломки стиля, ломки способов изображения». Трудно, подобно Солженицыну, принять версию Золотусского о том, что Казаков стал пленником однажды выбранного стиля. В рассказах писателя 50 – 60-х годов стиль не «блестящая упаковка, в которую можно завернуть что угодно», а соответствующая содержательная форма. Так, в «Поморке» (1957) и «Северном дневнике» (1960) Ю.Казаков – раньше «Матрёниного двора», о чём забывают многие критики и литературоведы, – изображает тип праведницы, «тихого героя». А в «Несторе и Кире» (1961) писатель одним из первых в нашей литературе разрушает советский стереотип кулака, с горечью и иронией говорит о мире московских писателей, практически не пересекающемся с миром поморов-рыбаков… В центре рассказов «На полустанке» (1954), «Голубое и зелёное» (1956), «Двое в декабре» (1961), «Адам и Ева» (1962) и других – поэзия и проза в отношениях между мужчиной и женщиной, разный градус любви и нелюбви. В 70-е же годы Ю.Казаков напечатал не один рассказ, как утверждает И.Золотусский, а два: рассказ «Свечечка» остался им незамеченным.
Константин Воробьёв – один из тех писателей, на чьё «очищающее» творчество призывает оглянуться с любовью Игорь Золотусский. Его прозе посвящена и отдельная статья «Очная ставка с памятью» (1981), в которой немало глубоких, точных оценок.
Творчество Воробьёва, по Золотусскому, отличает особая интонация, о коей говорится с привычной для критика поэтической образностью, «резко взыскующая, истово реющая в полёте совести». И после фрагментарного анализа произведений («Убиты под Москвой», «Тётка Егориха») данная идея получает такое развитие: «Позора сломленности, позора отступничества, позора замалчивания правды не приемлют герои К.Воробьёва. Вот отчего интонация его прозы часто срывается на крик, граничит с криком. Крик – это громкий голос, освободившийся голос. Это право в полную силу говорить обо всём». Интересны наблюдения критика о правде и лжи, взвешиваемых «на весах жизни и смерти», о соотношении частного и общего сознания во время боя… И совсем неожиданными в этом контексте выглядят размышления Игоря Золотусского о любви.
С редкой для того и тем более нашего времени позиции оценивает он отношения мужчины и женщины. Эти две книжные страницы – одни из лучших в творчестве автора – невольно заставляют вспомнить «предшественников»: прежде всего Н.Страхова с его рассуждениями о чувственности и любви в статье «Война и мир». Сочинения гр. Л.Н. Толстого» и В.Розанова с его мыслями о Пушкине и Гончаровой в статье «Ещё раз о смерти Пушкина». Приведу лишь те слова Золотусского, которые дают представление об авторском идеале любви: «Их связывает что-то иное, высшее . Как будто кто-то третий присутствует при этих поздних свиданиях и благословляет их».
С этих позиций оценивается «любовь» в блистательной статье «Без риска» (1982) о романе Д.Гранина «Картина». Но всё же в размышлениях критика о любви зияет лакуна. Он, как и большинство авторов разных направлений, забывает о ребёнке, который в любовно-семейных отношениях должен занимать главное место. Может быть, дневниковая запись И.Дедкова от 14 марта 1974 года отчасти проясняет данную ситуацию: «Письмо от Игоря Золотусского. Пишет про свои дела – большинство о том и пишет, и ещё упоминает Игоря Виноградова . Виноградовы годовалую дочь отдали родителям, а сами всецело занимаются литературой . У Золотусских дитя тоже у родителей, тоже «всецело литература».
Не знаю, что является определяющим фактором в приписывании Золотусскому Солженицыным чужих заслуг: недостаточная компетентность, желание подчеркнуть особую роль критика… Ясно другое: Александр Исаевич явно преувеличил роль Игоря Петровича в судьбе Константина Воробьёва: «Не без усилия удалось ему вывести из преднамеренной, пристрастной тьмы трагического неудачника Константина Воробьёва – первого, написавшего о военнопленстве (это, конечно, не так. – Ю.П.), да и о ранних фронтовых боях 1941 года» («Литературная газета», 2005, № 16).
Однако ещё до «Очной ставки с памятью» (1981), на которую ссылается Сол-женицын, были опубликованы, начиная с 1956 года, рецензии и статьи В.Астафьева, Ю.Бондарева, Е.Джичоевой, И.Штокмана и других авторов. Назову лишь рецензию «Мишка и его сверстники» («Новый мир», 1961, № 7) и статью «До конца дней своих…»: Проза Константина Воробьёва» («Наш современник», 1977, № 6) Игоря Дедкова. Его особую роль в судьбе писателя признавала и супруга Воробьёва, о чём свидетельствует дневниковая запись критика от 8 сентября 1976 года.
В литературе 70-х годов, по Золотусскому, происходит раздвоение словесности на собственно литературу, высокую литературу и литературу массовую, литературу рынка. Первую представляет Василий Белов, вторую – Юлиан Семёнов. И в «Канунах» В.Белова критик справедливо отмечает проявление той тенденции, которую В.Кожинов на примере поэзии определил как «возвращение к классике». Золотусский в этой связи уточняет: «В Белове отзываются родные голоса русской классики. Жалость к человеку – не унижающая, а возвышающая человека – это завещано нам оттуда. Поэзия вражды, так долго господствовавшая в литературе, сменяется поэзией мира ». То есть достоинство «Канунов» критик видит в том, в чём «левые» авторы от Анатолия Бочарова до Юрия Кузьменко находили серьёзнейший идеологический недостаток.
Как известно, в советском литературоведении, критике господствовал материалистический, вульгарно-социологический подход к человеку как к социальному типу, как к продукту общественных отношений. В противовес этому подходу, родоначальником которого был В.Белинский, И.Золотусский в данной статье транслирует религиозный взгляд на человека, что по понятным причинам «во весь голос» артикулироваться не могло. В редуцированном виде, через скрытую полемику с известными высказываниями В.Белинского о Евгении Онегине, данный подход заявлен так: «Эти упования на душу, эти прямые обращения к душе, как к краеугольному камню нашей памяти, стали знамением литературы семидесятых годов. Раньше как-то всё больше кивали на обстоятельства, в них находя корень зла и избавление от всех бед, сейчас центр интереса сдвинулся к душе – к этой невидимой силе, которая, однако, ворочает всем и от которой зависит всё».
В отличие от Владимира Бондаренко, открывателя и пропагандиста «прозы сорокалетних», Игорь Золотусский, как и Сергей Чупринин, довольно критично отнёсся к данному явлению в статье «Оглянись с любовью». Из большой группы достойных писателей критик выделил лишь В.Крупина и отметил следующие особенности его творчества: «новый язык», «наклон пера в сторону правды и в сторону свободы слова», «в прозе В.Крупина на слух узнаёшь время». Для меня остаётся до сих пор загадкой, почему Золотусский не оценил по заслугам таких первоклассных писателей, как В.Личутин, В.Михальский, А.Ким, В.Маканин (я не имею в виду «позднего» Маканина).
Золотусский не раз говорил о себе, что он не разбирается в вопросах теории литературы. Думаю, что это явное преувеличение. Советую всем перечитать такую старую статью критика, как «Доколе? О микрофинале, протосюжете, о Базарове, резавшем кошек, и ещё кое о чём» (1987). В ней не просто убедительно, а с блеском критик показал несостоятельность учебников, монографий, книг В.Кулешова, П.Николаева, Д.Николаева, Г.Бердникова, В.Щербины, Ю.Суровцева, В.Лакшина, М.Храпченко. Всех этих академиков, член-корров, докторов наук, на книгах которых – к сожалению, к ужасу – воспитывалось, набиралось уму-разуму не одно поколение филологов. В работах этих авторов писатели, произведения, герои оценивались с классовых, революционно-демократических позиций, и как результат – редчайший произвол… Так, например, из «Биографии книги» В.Лакшина приводятся следующие примеры. Татьяна Ларина, по Лакшину, – потенциальная декабристка, а её муж – вероятный декабрист. Александр же Раевский, не разделивший взгляды декабристов, – это человек, который неминуемо должен был прийти к предательству. Реальная же помощь Раевского крестьянам во время холеры 1831 года ставится В.Лакшиным под сомнение, называется «подслащённым семейным преданием».
Вторая половина 80-х – это пик творческой активности Золотусского. Он публикует статьи «В свете пожара» (1985) о повести В.Распутина «Пожар», «Идеи и игры» (1985) о критике в альманахе «Современная драматургия», «Дон Кихот из Вейска» о повести В.Астафьева «Печальный детектив», «Шанель № 19» (1986) о повести Евг. Долматовского «Международный вагон», «Любимое слово: истина» (1986) о В.Белинском, «Война и свобода» (1988) о романе В.Гроссмана «Жизнь и судьба», «Палачи и герои» (1988) о романе Ю.Домбровского «Факультет ненужных вещей», «Портрет «Странного гения» (1988) о книге В.Вересаева «Гоголь в жизни» и т.д.
Особняком – по размеру и жанру – стоят три публикации критика. Это «Фёдор Абрамов» – объёмное, глубокое и, наверное, лучшее исследование об этом не часто вспоминаемом сегодня большом и честном писателе. Оно издано и отдельной книжкой, и вошло в сборник И.Золотусского «В свете пожара» (М., 1989). Две другие работы – «Отчёт о пути», «Проза 87: свет и тени» – это очень большие по размеру обзоры журнальной прозы 1986 и 1987 годов. В первой статье анализируются «Печальный детектив» В.Астафьева, «Всё впереди» В.Белова, «Плаха» Ч.Айтматова, «Карьер» В.Быкова, «Это мы, Господи» К.Воробьёва, «Новое назначение» А.Бека, «Чистые воды Китежа» В.Тендрякова, «Ювенильное море» А.Платонова. Во второй статье характеризуется «Котлован» А.Платонова, «Мужики и бабы» Б.Можаева, «Ошибись, милуя» И.Акулова, «Дети Арбата» А.Рыбакова, «Исчезновение» Ю.Трифонова, рассказы В.Шаламова, Ф.Абрамова В.Гроссмана, «Встань и иди» Ю.Нагибина, «Белые одежды» В.Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» А.Приставкина, «Покушение на миражи» В.Тендрякова, «Зубр» Д.Гранина, «Пушкинский дом» А.Битова, «Один и одна» В.Маканина, произведения М.Булгакова, делаются ссылки на «Смиренное кладбище» С.Каледина, «Рыбий глаз» А.Иванченко, «Реквием» А.Ахматовой и ещё на несколько десятков авторов.
Понятно, объём проделанной работы, если говорить без пафоса, впечатляет. Сейчас обзоры такого рода, если не ошибаюсь, никто не пишет.
Конечно, куда важнее вопрос качества, выдержали ли оценки И.Золотусского проверку временем. Думаю, большая часть их – безоговорочно и с уточнениями – выдержала. Золотусский убедителен в своих размышлениях о «Пожаре», «Печальном детективе», «Плахе» и т.д. Предельно, а порой и убийственно точен критик в оценках «Зубра», «Пушкинского дома», А.Вознесенского, В.Набокова и т.д. Интересны и порой неожиданны наблюдения И.Золотусского над прозой А.Платонова, М.Булгакова, В.Маканина. А вот с его оценками романов «Всё впереди», «Новое назначение», «Жизнь и судьба» и «Ночевала тучка золотая» я согласиться никак не могу, о чём скажу кратко.
Ещё Анатолий Ланщиков практически сразу после выхода статьи И. Золотусского «Проза 87: свет и тени» упрекнул его в тенденциозности: он, как и Наталья Иванова, к одним произведениям предъявляет суровые эстетические требования, к другим – нет (интересно, что подобный упрёк через два года прозвучит в адрес С.Чупринина из уст И. Золотусского («Литературное обозрение», 1990, № 1), только здесь будет больше ясности: «своим» прощается все, «чужим» – ничего). Золотусский, по Ланщикову, «указывает на эстетические просчеты В.Белова. А рассуждая о «Новом назначении», говорит о содержании, обо всём, но только не об эстетическом уровне этого произведения» («Литературная газета», 1988, № 4). В отношении этих произведений А.Ланщиков прав. Однако к другим романам из «левого» ряда – «Дети Арбата», «Зубр», «Пушкинский дом» – подобные требования Золотусским предъявляются, и эти произведения их не выдерживают. Приведу малую часть суждений критика о «Детях Арбата»: «Роман А.Рыбакова поражён тем же недугом, что и его главный герой – политическим резонёрством и риторикой логики, про которую Достоевский в «Подростке» записал: «У них всё логика, а потому скучно». Монологи Сталина в романе не монологи живого лица, а схемы, схемы и схемы, где один тезис сходится с другими тезисами, одна посылка вытекает из другой, а все они вместе приводят к конечному результату: торжеству схемы, не больше».
Мне в суждениях Золотусского о «Детях Арбата», «Жизни и судьбе», «Зубре» и т.д. не хватает чувства и знания истории; того, что, например, сразу проявилось в первых откликах на роман А.Рыбакова, в статьях В.Кожинова «Правда и истина» («Наш совремненник», 1988, № 4) и А.Ланщикова «Мы все глядим в Наполеоны…» («Наш совремненник», 1988, № 7). В этих и некоторых других статьях Золотусского, в его суждениях периодически возникает «левый» флюс. Так, например, вызывает возражение зацикленность критика на личности Сталина как на «великом злодее» и, мягко выражаясь, односторонность в трактовке её. Или в статье «Портрет максималиста» утверждается, что «Сахарова нельзя было не любить». Я же Сахарова ненавижу, и не только я…
В статье «Проза 87: свет и тени» И.Золотусский, полемизируя с В.Набоковым, высказывает принципиальную мысль о своеобразии отечественной словесности: «Русская литература вся замешана на учительстве, на участии, на пророчестве. Этого у нас не отнять. Это можно отнять у неё только с нею самой, поэтому всякие попытки уйти в холодное наблюдение, в позёрство и рентгенологию есть расхождение не с её идеями и диктатом этих идей, а отклонение от её естества, её природного назначения». Таким образом Золотусский ответил на одно из главных обвинений в адрес отечественной классики ещё до того, как эти обвинения зазвучали во весь голос.
С начала 1990-х годов авторы разных направлений вслед за В.Розановым, Н.Бердяевым, И.Солоневичем предъявляют суровый счёт русской литературе XIX века. Последняя публикация этой направленности – статья Геннадия Шиманова «О нашей литературе» («Литературная Россия», 2006, № 28). Укажу на некоторые недостатки работ названных и не названных авторов.
Во-первых, обвинители русской классики не утруждают себя доказательствами, анализом произведений в первую очередь. В лучшем случае называют писателей, героев.
Во-вторых, явно преувеличена роль художественного слова: отечественная литература не могла – даже теоретически – разрушить русскую государственность, подготовить моральное самоубийство народа и т.д.
В-третьих, словесность XIX века – это не единое идейно-эстетическое, духовно-религиозное целое. В ней существовало два реалистических направления с взаимоисключающими типологическими чертами, ценностями. Поэтому претензии «прокуроров» русской классики полностью не применимы к христианским реалистам (А.Пушкину, Н.Гоголю, И.Гончарову, Ф.Достоевскому и т.д.) и частично, с различными уточнениями, оговорками могут быть адресованы дичку отечественной литературы XIX века, немногочисленным представителям критического реализма (А.Герцену, «позднему» И.Тургеневу, Н.Чернышевскому, Н.Некрасову, автору «Кому на Руси жить хорошо», и некоторых стихотворений, и т.д.).
В-четвёртых, пафос творчества отдельных христианских реалистов (например, Н.Гоголя, Ф.Достоевского, Л.Толстого у Н.Бердяева, Н.Гоголя, А.Островского, Н.Лескова у В.Розанова, Ф.Достоевского и А.Чехова у И.Солоневича) и всего направления трактуется сверхпроизвольно. И в этом случае статьи и интервью И.Золотусского – достойный ответ обвинителям.
В статьях «Крушение абстракций» (1988), «Оборвавшийся звук» (1997), «Портрет максималиста» (1998) и различных интервью Золотусский называет события личной биографии (арест отца и матери, детский дом и т.д.), определившие особенности его «Я», часть из которых – чувство мести в первую очередь – критик пытался преодолеть. Эти особенности сближали Золотусского с А.Солженицыным, В.Максимовым и другими ненавистникам Советской власти. Однако, в отличие от О.Волкова или позднего В.Максимова, И.Золотусский не всегда поднимается в своих статьях над личной болью, обидами. В таких случаях он уподобляется А.Солженицыну, который в статье критика «Портрет максималиста» характеризуется довольно точно, как писатель-мститель. «Понятие «враг» – коренное понятие его биполярной прозы, где на одной стороне – наши, свои, на другой – враги, которым нет пощады».
Годом раньше в интервью «Литература была как храм» («Литературная Россия», 1997, № 23) Золотусский признавался, что ему по аналогии с известной статьей Виктора Ерофеева хотелось написать «Поминки по антисоветской литературе». Свой отказ от этого желания критик объясняет, прибегнув к помощи аргументов, проникнутых пафосом человеколюбия русской литературы: «А то, что появляется из отрицательного источника, обречено на гибель». К чему ведёт иной путь, наглядно проявляется в статье Золотусского о Солженицыне.
Заслугой Александра Исаевича называется то, что он заставил американцев «промытыми глазами» взглянуть на «империю зла» и найти ей альтернативу в виде программы «звёздных войн», гонки вооружений, в которой СССР проиграл. Эти и им подобные либеральные штампы из статьи Золотусского комментировать не буду. Процитирую одно показательное суждение критика, свидетельствующее о том, куда ведёт логика мщения: «Дружить и сосуществовать с режимом, который, сгноив две трети своих сограждан, уже точно не пожалеет чужих, значило идти навстречу собственной смерти». Во-первых, в подсчёте количества жертв Золотусский превзошёл самых смелых фантастов. Во-вторых, критик, в большинстве своих работ верный принципу христианского человеколюбия, в данном случае солидарен с идеологией истинной «империи зла» США, с идеологией, которая неоднократно в ХХ, ХХI веках проливалась кровавым дождём во многих странах мира, последний раз – в Ираке.
Непреодолённое чувство мести, обиды, думаю, во многом определило отношение И.Золотусского к Б.Ельцину. В статьях и интервью последнего десятилетия критик вполне адекватно оценивает катастрофическую ситуацию в нашей стране. Но в очерке «Сердце Ельцина» (1997) Золотусский отделяет эту ситуацию от личности и деятельности первого президента. На фоне одноцветных Сталина – злодея, о чём шла речь, и Горбачёва, не знающего чувства вины, Ельцин работы Золотусского напоминает Хрущёва Эрнста Неизвестного. Более того, в чёрно-белом Ельцине второе начало, по Золотусскому, явно преобладает.
Характеризуя президента, критик использует образы, которые говорят сами за себя: «трогателен», «наивен», «дитя». К тому же в очерке в облике Ельцина проступают эпически-героические черты: «Ельцин, как громоотвод, принимает удары на себя»; «Его распинали коммунисты, его распинали демократы»; «С этого времени его существование становится трагичным»; «Но и бесстрашие мужчины, поднимающегося из окопа во весь рост».
Скажу предельно кратко: Ельцин, на мой взгляд, – это самый зловещий руководитель страны не только в ХХ веке, но и, наверное, во всей истории России. И стыдно, больно, что Игорь Золотусский написал такое.
В некоторых статьях 90-х годов Золотусский сливается с объектом изображения, с портретируемым, что в подобных случаях чаще всего вызвано двумя причинами. Во-первых, совпадением взглядов субъекта и объекта, во-вторых, нежеланием проявить своё «я», свою позицию. Так, в «Путешествии к Набокову» (1997) И.Золотусский часто выступает в роли констататора даже тогда, когда, на мой взгляд, его оценка необходима.
Критик приводит слова сестры В.Набокова: «Мы с ним больше всего сошлись, когда приехали в Крым после семнадцатого года. Он очень хорошо рисовал и меня учил рисовать. Затем, конечно, история с бабочками. Я хотела тоже знать все их имена. Мы проводили очень много времени вместе. Он читал мне свои стихи». Рисование, стихи, бабочки… и ни слова о страшной войне, трагедии народа, судьбе России. Что это? Так вспомнилось или точно переданный Еленой Владимировной образ жизни Набоковых?
Возможны разные гипотетические объяснения, которые опускаю. Приведу ещё одно свидетельство, позволяющее из нескольких вариантов ответов на возникающие вопросы выбрать наиболее вероятный. Жорж Нива сообщает Золотусскому слова, услышанные от Набокова за два месяца до его смерти: «Я всегда был счастлив. Я был счастлив в двадцатые годы, когда бедствовал и давал уроки английского языка. Я был счастлив и позже, в тридцатые годы, и потом, когда переехал в Америку. Я и сейчас счастлив, так как могу заниматься тем, что люблю».
Думаю, что только человек, утративший чувство Родины, способность сопереживать чужой беде, может быть счастлив так, как В.Набоков. В отличие от него, В.Максимов, по убедительной версии Золотусского в статье «Оборвавшийся звук» (1998), умер из-за невыносимых страданий о судьбе России, которая при демократической власти оказалась «ещё более согнутой, закабалённой».
Мягко выражаясь, национальная недостаточность и эгоцентризм Набокова определили своеобразие прозы писателя, который – вновь Золотусский красиво точен – поставил «чистоту слога» выше «чистоты души». Это естественно привело в конце концов к утрате «русского «внутреннего зрения» и, добавлю, к превращению Набокова в русскоязычного автора. Понимаю, что такой диагноз вызовет у Золотусского и не только у него протест.
«Левые» и некоторые «правые» критиковали русскую жизнь за её литературоцентричность. Золотусский же не раз на протяжении последнего десятилетия оценивает происходящее в стране, деятельность её высших руководителей с точки зрения литературы, культуры, традиционных ценностей. В статье с говорящим, можно сказать, программным названием «Приоритет Толстого» (2000) критик так откликнулся на выход в начале 2000 года первого тома полного собрания сочинений Льва Толстого: «Я не слышал, чтоб об этом сообщили по радио и телевидению. Я не заметил, чтоб о выходе тома Толстого где-нибудь упомянул президент. Или, на худой конец, министр культуры. Помянули бы с чувством, что случился маленький праздник».
Золотусский обращает внимание на то, что издание тома, вышедшего тиражом… в полторы тысячи экземпляров, оплачено не государством, не отечественными предпринимателями, а японцем Кусуо Хитоми. Ситуация не изменилась и в дальнейшем. В 2004 году Золотусский отметил, что полное собрание сочинений Гоголя тиражом… в тысячу экземпляров выходит на деньги француза («Литературная газета», 2004, № 20-21).
Таким образом ещё недавно у нас проводилась целенаправленная государственная политика дебилизации и душевной, духовной, национальной кастрации страны.
Золотусский, по его словам, ещё в детстве решил, что будет заниматься литературой. Он знал, что литература – его судьба («День литературы», 2005, № 10). И это в дальнейшем подтвердилось. Переломный этап жизни – работа над книгой о Николае Гоголе. Золотусский получает христианское «образование души», крестится, начинает ощущать себя православным человеком. Так литература стала его судьбой, крестом, который критик несёт достойно столько лет. И вполне естественно, что на вопрос, сформулированный им самим в статье «Приоритет Толстого»: «Что же способно умалить силу зла и увеличить силу добра?» – Золотусский отвечает как православный человек и «правый» критик: «Слово Божие и слово литературы. Толстой, прочитанный в детстве и усвоенный сердцем Будем людьми – и будет у нас сильная армия и сильное государство. Другого пути нет».
И на этом пути делал и делает всё возможное Игорь Золотусский, человек своего времени, сын своих родителей и русской литературы, один из лучших критиков второй половины ХХ века.

Юрий ПАВЛОВ г. АРМАВИР

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.