ПАРИЖАНКА

№ 2006 / 42, 23.02.2015

Как только он услышал по телефону голос Вирджинии, то сразу же понял: с нею что-то происходит. Она всё говорила и говорила и никак не могла остановиться.
Я в Париже:
Я начал жить, а не дышать.

Иван Дмитриев,
русский поэт 18 – 19 вв.
Журнал путешественника

Как только он услышал по телефону голос Вирджинии, то сразу же понял: с нею что-то происходит. Она всё говорила и говорила и никак не могла остановиться. А он терпеливо слушал. Она говорила так быстро, что он не мог уловить паузу и вставить слово. А перебивать её речь было с его стороны совсем невежливо. И он не решался сделать это. Наконец ему всё-таки удалось влезть в секундную паузу и сказать, что приедет через неделю. И тогда, если она будет в Париже, хотел бы с ней проговорить кое-какие творческие вопросы. Речь шла о переводе его новой книги.
– О, да, конечно, – быстро сказала она. – На сколько приезжаете?
– Почти на две недели, – сказал он.
– А программа у вас в Париже есть?
– Есть. Конференция, потом свои дела…
– Я буду дома. Никуда не поеду.
– Рад буду с вами поговорить.
– Я никуда не еду. Как приедете – сразу позвоните.
– Непременно постараюсь позвонить.
Тут они попрощались. Он ещё подержал в руке телефонную трубку, выжидая, пока она договорит свою фразу и отключится её аппарат.
Приехав в Париж, он позвонил не сразу. Набрал её номер на четвёртый день, под вечер. Она сама взяла трубку и, услышав его голос, как ему показалось, обрадовалась. Во всяком случае, тембр её голоса приятно зазвенел, и она весело спросила:
– А-а, вы уже приехали?
– Приехал.
Она стала расспрашивать его о дороге. Как он доехал, сколько ехал, каким путём ехал. В каком отеле остановился. Он коротко рассказал. Потом она напомнила о его недавнем звонке и предложила поужинать у неё дома, на следующий день, в 19 часов, если у него нет других планов. Он поколебался немного и сказал, что, может быть, следует сходить на ужин в ресторан или кафе, чтобы не стеснять её. На что она ответила, что ей удобнее как раз устроить ужин дома. Он посмотрит её дом. А заодно познакомится с её мужем. Ему возразить было нечего. Тогда она продиктовала адрес и потом обстоятельно объяснила, как разыскать её дом. Он выйдет из отеля и пойдёт по площади направо. На первой же улице повернёт направо. Пройдёт два квартала и по небольшому переулку повернёт налево. Выйдет на большой проспект, перейдёт его и сразу повернёт направо. И по ходу, с левой стороны, пройдёт немного и увидит номер её дома. Можно, конечно, заказать такси. А можно прогуляться пешком. Это совсем недалеко от отеля, где вы остановились, в конце разговора добавила она.
На другой вечер он не стал вызывать такси, а отправился в гости пешком.
Был сырой сентябрьский вечер. Низко над городом висели облака. Казалось, если взобраться на крышу отеля, то можно к ним прикоснуться. Небо застыло будто в глубоком раздумье: просеять на улицы и дома мелкий бисерный дождик или пощадить редких прохожих.
Он застегнул на все пуговицы плащ, поглубже натянул на голову берет и не спеша направился в сторону её дома. Шёл и всё думал-гадал: пойдёт дождь или не пойдёт, как будто от этого зависело что-то важное в его жизни. За размышлениями он не заметил, как добрался до дома, где она жила.
Он остановился у высокой ажурной ограды из железных прутьев. Постоял у калитки, огляделся, как бы запоминая всё вокруг. Потом открыл лёгкую железную калитку и вошёл во двор. Перед ним возвышались три высокие внутренние стены п-образного большого дома, напоминавшего скорее замок позднего средневековья. По цвету он напоминал тронутые тысячелетиями таинственные тёмно-бурые своды древней пещеры, где жили наши предки на заре человеческой цивилизации. В слабом отблеске уличных фонарей и бледного света из немногих светящихся окон он казался особенно древним и таинственным.
Небо лежало прямо на крыше дома.
Вдоль левой стены, по мокрому тротуару он прошёл в глубь двора, оглядывая слабо освещённые подъезды. Наконец разыскал нужный номер, постоял немного. Потом набрал по памяти цифры кода входных дверей и шагнул в подъезд. Ноги его ступили на красный ковёр, который привёл его к лифту. Он остановился у лифта и огляделся. Такой же красный узкий ковёр, извиваясь змейкой на ступеньках, вокруг лифта уходил по лестнице на верхние этажи дома. Подъезд чистый, ухоженный. Ни соринки, ни пылинки. Небольшая электрическая лампочка под высоким потолком матово-бледным неярким светом стыдливо освещала всё пространство перед лифтом. Не слишком ли я назойлив, казалось, спрашивал свет, падающий сверху на человека.
Он решил, что наверх поедет на лифте, а вниз потом спустится по красному длинному ковру.
Лифт показался ему очень маленьким. Человека на два-три. Ну, от силы на четыре. И он понял, что дом старинный. Он был спланирован и построен без лифта. А потом уже в лестничные пролёты втиснули это более позднее изобретение человечества, чем сами многоэтажные строения.
Он нажал на кнопку шестого этажа. Лифт совсем бесшумно тронулся.
Когда вышел из лифта, сразу, напротив, увидел нужную дверь. Дверь её квартиры. Он остановился перед дверьми. Но на кнопку звонка не успел нажать. Дверь тихо распахнулась – и он увидел на пороге её, Вирджинию. Она, радостно улыбаясь, весело сказала:
– Я рада видеть вас! Проходите! Здравствуйте!..
Он перешагнул порог и снял берет с головы. Потом взял её за протянутые к нему руки и хотел поцеловать её в щёчку, но она подставила губы. И он сухими губами прикоснулся, вздрогнув от неожиданности, к её полуоткрытым губам. После подумал: значит, у них так принято. А ещё пришла мысль: с ней что-то происходит.
Он вручил ей букет поздних, без аромата, но очень красивых парижских цветов. Она приняла букет, чуть наклонила голову, поднесла цветы к лицу и вдохнула в себя их уличную свежесть. А потом повела голову к правому плечу и сказала:
– Знакомьтесь: это мой муж, Джулиан.
И тут же добавила:
– Он по-русски не говорит. Но это ничего: я ему помогу говорить.
Из-за её плеча выступил светловолосый мужчина, несколько церемонно поклонился, затем с доброжелательной улыбкой протянул гостю руку. Вирджиния сказала мужу:
– Это наш сибирский друг Джереми, сегодня наш гость. Я тебе говорила о нём. Ты его знаешь.
В дружеском кругу, особенно в англоязычных странах, его называли более понятным на западе и за океаном именем Джереми. Он к этому уже давно привык.
Джулиан сказал:
– Очень рад. Я вас знаю. Читал.
При последнем слово «читал» хозяин покосился на жену: мол, сами понимаете, что читал в её переводе. Гость кивнул в знак благодарности. Вирджиния была первой среди переводчиков, кто перевёл и подготовил к публикации его рассказы на французском.
– Спасибо, – сказал гость. – Я тоже рад познакомиться с вами.
Он снял плащ, и его провели в гостиную. Два окна, между ними чёрный кожаный диван. Перед ним низкий столик. По краям два глубоких кресла, тоже обтянутых чёрной кожей. Картины на стенах. Большой книжный шкаф, в котором золотом отсвечивали кожаные коричневые переплёты толстых книг и, судя по виду, старинных фолиантов. Тумба с напитками для аперитива и двумя или тремя тарелочками с орехами.
В гостиной его усадили в глубокий чёрный диван, и Вирджиния спросила, что он будет на аперитив. Обычно он предпочитал красное вино или виски. Но сейчас он сказал про что-нибудь типично французское. И хозяйка предложила ему попробовать вино старинной марки из какого-то южного департамента страны. Он согласно кивнул. Ему дали в руки посмотреть бутылку с этим известным во Франции вином. Он не считал себя знатоком вин, но для приличия повертел бутылку в руках, посмотрел на этикетку и передал Джулиану. Джулиан налил тёмно-красного напитка всем троим в бокалы из одной большой бутылки, и он пригубил вино. Вино было приятным.
За овальным столиком перед диваном расположились треугольником, на расстоянии друг от друга. Вирджиния сидела в кресле слева от гостя, а Джулиан занял место справа.
До аперитива говорила в основном одна Вирджиния. Говорила по-русски. Только изредка она произносила несколько коротких фраз для тихого и незаметного Джулиана на французском. Она занимала гостя и сейчас, изящно покачивая бокал с вином в правой руке, спрашивала:
– Вы в Париже в первый раз?
– Да. И вообще, во Франции ни разу не был.
– Я знаю, что вы много путешествовали.
– Да, но только почти всё по странам северного полушария.
– Так любите Север?
– Наверное, это так. Люблю зиму, белые снега и льды. На Севере всегда очень чисто и светло.
– Но ведь холодно?
– К холоду можно привыкнуть. Когда долго живёшь на Севере, перестаёшь замечать холода и морозы.
– А Париж вас никогда не интересовал?
– Конечно, интересовал. Например, хотелось посмотреть на Париж глазами Хемингуэя. Он с большой любовью писал о Париже.
– Да, это так. Прав Папа.
– В первый же вечер мы с приятелем пошли в кафе Дё Магу, где часто он бывал. На стене там ещё есть его фотография времён Второй мировой войны. С дамой, в униформе. Знаете, конечно, это кафе. Поговорили с официантом. Совсем молоденький парень. Папу, конечно, никто не помнит. Сначала мы выпили пива. Потом ещё чего-то. Словом, выпили очень крепко.
Она улыбнулась и спросила:
– И к вам явился сам Папа?
– Да, верно. Мы ещё выпили. И стали болтать о том о сём. Словом, обо всём.
– И что же сказал вам Папа?
Он на мгновение задумался, потом с улыбкой сообщил:
– Он сказал, что вы, ребята, в общем-то, симпатичные и умные, всё знаете, но такие скучные, такие скучные!.. Ещё сказал, что Америка сходит с ума, а старушка Европа совсем одряхлела и потеряла совесть и разум.
Оба немного помолчали, потом она спросила:
– Кто же тогда при уме и совести?
– Россия, конечно. Так он считает.
Она чуть помедлила, а потом сказала:
– Я согласна с ним.
– С ним трудно не согласиться.
Джулиан смиренно сидел в своем кресле и молча слушал. Время от времени он вставал, выходил из гостиной и вскоре возвращался. Наконец, вернувшись, он сказал несколько слов жене, и она сказала:
– Джулиан приглашает нас на ужин. Ужин готов.
Он встал, и его провели в другую комнату, в столовую. Почти всю столовую, от двери до окна, занимал довольно длинный стол под белой скатертью. Вирджиния расположилась у окна, на торце стола. Её муж, стоя за её спиной, придвинул стул с высокой спинкой, и она плавно и мягко, словно королева, опустилась на сиденье. А гостя она усадила по левую руку от себя. Джулиан занял место на другом конце стола у дверей. На столе были салаты, сыры и красное вино. Выпили. Гость не считал себя знатоком вин. Но французские красные вина он любил. И это вино ему понравилось. Оно было терпкое, хорошей выдержки.
Выпив, он поставил бокал и, наклонив голову к столу, близко увидел грудь Вирджинии. Она была одета в прозрачное чёрное вечернее платье, под которым тоже было чёрное прозрачное бельё. И под всем этим, как ему показалось, просвечивала грудь с твёрдыми маленькими сосками и коричневыми, почти с медный пятак, кружочками вокруг них. Он смутился и быстро поднял голову. И огляделся. Но, кажется, его смущения и случайного взгляда никто не заметил. И он успокоился.

Вирджинию нельзя назвать красавицей, но на неё приятно было смотреть. Стройная, высокая, тонкая, как травиночка. Почти прозрачная, словно капелька воды из родника. Волосы такие долгие и чёрные, кажется, чернее не бывает. Брови точно такие же, как и волосы. Чёрные, тонкие, длинные и очень подвижные, реагирующие на каждое его слово и малейшее движение. Но самыми выразительными на её лице оставались глаза. Это два, с опять очень чёрной водой, огромных округлых озера, мечущие искры чёрного огня. Несомненно, в ней было что-то такое, необъяснимое, мистическое, мифическое, колдовское. Но, однако, при всём этом она не вызывала у него тревоги. В ней тёплое и завораживающее было сильнее, чем непонятное и непостижимое.
Между тем за ужином всё шло своим чередом.
Джулиан, кажется, исполнял сегодня обязанности официанта и повара. Он встал, степенно удалился из столовой и вскоре возвратился с большим блюдом с запечённой аппетитной говядиной. Каждый сам себе отрезал кусок. Мясо было сочным, с красной сукровицей внутри. Оно было приготовлено так, как обычно предпочитал гость. Он не был гурманом и пище не придавал большого значения. Но в Канаде, в Оттаве, где он часто бывал, в ресторанах всегда интересовались, как приготовить мясо – слабо зажаренное, средне зажаренное или хорошо прожаренное. Там он и привык к таким мясным блюдам. А сейчас невольно подумал про Вирджинию, откуда она знает его вкусы. Ведь встречались всего раза два-три на больших международных форумах, где общались очень мало, между делом, в извечной суете и дефиците времени.

Говорили в основном они вдвоём с Вирджинией. Об общих парижских и сибирских знакомых, о литераторах, о народной музыке, о коренных народах сибирского Севера и о многом другом. Он рассказал, что уже успел посетить в Париже. Это, конечно, Нотр-Дам. Конечно, Лувр. Конечно, Версаль. Пожалел, что познание мира начал не с Парижа, не с Франции. Ну, да ладно, всё теперь будет исправлено. Да, прав Хемингуэй: это настоящий, истинный Праздник. Праздник каждодневный. Праздник ежеминутный. Праздник ежесекундный. Многое посмотрел с друзьями. Только вот ещё в Булонском лесу не был.
Тут он увидел, как у Вирджинии брови поползли вверх. Она быстро и непроизвольно переспросила:
– В Булонском лесу?!.
– Ну, да…
– А что… – она не договорила фразу и смолкла.
Он понял, что нужно объяснить свой интерес к этому таинственному лесу.
– Да ещё в школе, на уроке истории мне запомнился Булонский лес. Историк рассказывал, что там в Первую мировую войну подписали договор о мире или перемирии. Меня, помню, тогда заинтересовал вопрос: почему договор подписали не в городе, а в лесу? Чем же этот лес так знаменит?..
– А-а-а… – сказала Вирджиния.
И он увидел, как опустились её брови: она была удовлетворена ответом. Но он почувствовал, что попал впросак. Впрочем, в дружеском кругу всегда с пониманием отнесутся к различного рода недоразумениям. Или сделают вид, что не заметили твою оплошность. С тех пор как много стал общаться с людьми и путешествовать, он сформулировал для третьего лица и стал придерживаться нескольких простых житейских правил. Первое. Никогда не ездите в те страны, где у вас нет друзей. Второе. Не ходите туда, куда не получили приглашения. Третье. Держитесь подальше от малознакомых женщин. Четвёртое. Если вы приняли приглашение, то нужно, как это делают американцы, всюду чувствовать себя как в своём доме; ибо планета Земля одна, и она является домом для каждого её жителя. И сейчас, улучив момент, когда хозяйка вышла, он решил выяснить у Джулиана, что же такое есть в Булонском лесу. Ответ Джулиана слегка обескуражил его:
– Там женщины… как это… нетяжёлого дела… нет, тела…
Он смущённо кивнул:
– А, понятно…
Помолчали немного. Он искоса взглянул на Джулиана. Тот совсем не был похож на типичного, в его представлении, француза. Все они, как это принято считать, экспрессивные, легкомысленные, любвеобильные. Все они, любящие только шампанское, лягушек и женщин, с завидной лёгкостью проходят по жизни. Но застенчивый и добродушный Джулиан, похоже, был совсем из другого теста. И сейчас тот деликатно перевёл разговор на другую тему. Кивнув на дверь, за которую вышла Вирджиния, он негромко сказал:
– Это моя муза.
– С такой музой надо создавать только шедевры, – сказал гость, с улыбкой глянув на дверь.
– О-о, да,– закивал Джулиан в знак согласия.
Он, гость, слышал от парижских друзей, что Вирджиния вышла замуж не так давно. У Джулиана это вторая семья. Он вдвое старше своей жены. Что их связывает, трудно догадаться. Чужой дом – потёмки. Чужая семья – тоже потёмки. Может, она и в самом деле нужна Джулиану как муза. Не жена, а муза. Муза вдохновляющая. Без музы в творчестве совершенно нечего делать. Уж шедевра без музы точно никогда не сотворить.
Вернулась Вирджиния. Окинув взглядом стол и мужчин, она королевой опустилась на своё кресло с высокой спинкой. Она как бы молча спрашивала, не скучал ли кто в её отсутствие.
Мужчины за столом сразу оживились.
Гость перевёл взгляд на тихого и неприметного Джулиана и спросил через Вирджинию:
– Бывал ли Джулиан в России?
Услышав вопрос, Джулиан поднял голову, оживился, глаза его заблестели, и он в своей обычной манере, не спеша, растягивая слова, сказал:
– О-о-о, Россия!.. О-о-о, русские!..
Произнёс он эти слова с большим уважением и одновременно с изумлением. Он помолчал немного, а потом рассказал, как ездил в Россию. Побывал там два раза. За две поездки сделал два документальных фильма. В первый раз прилетел в Москву, позвонил друзьям, встретили. И, конечно, пригласили на ужин. На вечере все такие хорошие слова произносили, все так искренно и тепло говорили, что он выпивал за каждый тост до дна. А потом что было – не помнит. Очнулся утром, в отеле, на своей постели. Кто его привёл, кто заботливо раздел-разул и уложил его на кровать, так и не узнал. Во второй раз, когда поехал в Россию, подумал: теперь буду умнее. Также встретили друзья, также пригласили на ужин. Также говорили красивые и умные слова. Но теперь Джулиан старательно пил только за каждый второй тост. И опять, как и в прошлый раз, провалился в бездну. Очнулся только утром, в постели…

Но Джулиан всё равно остался доволен поездками. Всё-таки сделал два хороших документальных фильма. Это очень даже неплохо, если учесть то обстоятельство, что разобраться в российской действительности не так-то просто в наше сумбурное время
Гость улыбнулся. Да, у нас народ гостеприимный, хлебосольный, искренний. Всё-таки приятно, когда хорошо говорят о твоей родине. Он давно заметил, что чем больше ездишь по дальним заграницам, тем дороже становится тебе твоя собственная страна. Чем дальше ты от своей родины, тем она тебе дороже. И он подумал, что была бы большая польза, если не всех – ведь всех невозможно, хотя бы доброй половине россиян дать возможность проехать по заграницам. Чтобы вдали от отчего дома, вдали от тепла материнских рук они каждой клеточкой своего тела ощутили, как прекрасна и неповторима земля, на которой родились и выросли. Сколько он ни встречал россиян в сытых и благополучных странах, внешне они выглядели вполне обеспеченно и благопристойно, но у большинства в глубине глаз всегда таилась неизбывная тоска по утраченному Отечеству. В любой чужой стране они никому не нужны. Любая чужая страна вполне может прожить без них. Там не могут быть они в полной мере счастливыми. Как всё-таки прав был Пушкин, когда без малого два столетия назад написал: «Два чувства дивно близки нам – В них обретает сердце пищу – Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам…» Если даже от твоей родины остался один пепел, остались одни гробы, то ты всё равно обязан… Родина – это святое. Он заметил, что все его западные друзья никогда при иностранцах и за пределами своего отечества не отзывались отрицательно о своей стране, о руководителях своего государства и о своих политиках. Это считалось неприличным. Само собой подразумевалось, если тебе чем-то очень досадили госчиновники, то ты можешь почесать их в хвост и гриву самыми последними словами. Но делай это дома, в своей стране, в кругу своих соотечественников.
Но Россия сорвалась в бездну с чёрной июльской ночи 1918 года, с расстрела русского царя и царских детей. Летит в бездну с той поры, как страной начали управлять, по известному выражению вождя революции, кухарки. Точнее, правители с кухаркиным менталитетом и с неуёмной жаждой власти. А чванливая кухарка может управлять только с помощью тех средств, что есть под рукой, что попадётся в руки. Посредством кухонной утвари, ибо о других инструментариях управления она не ведает. Ей кажется, что в критической ситуации все проблемы общества и государства можно решить только с помощью кухонного ножа. И она берёт в руки нож и начинает крушить всё направо и налево. Первым порешили символ веры, символ народа и символ государства – Императора Николая II, царских детей, царскую семью, потом всех остальных неугодных. Ибо, порушив символ, избавившись от моральных и этических основ бытия человека, стало возможным рушить всё. Порушили деревню. Порушили церковь. Отняли и порушили землю. Вспомнилось начало разора есенинскими словами о том, что… Прогнали царя… Так вот… Посыпались все напасти На наш неразумный народ… С тех пор страна бросается из одной крайности в другую. То все воинствующие атеисты – то все верующие. То строим социализм – то бандитский капитализм. То великая держава – то жалкий сырьевой придаток глобализирующегося мира. То дядя Сэм непримиримый противник – то лучший союзник (правда, с камнем за пазухой, но это мало кого смущает). А напасти продолжают сыпаться по сей день. И будут сыпаться до тех пор, пока страна не восстановит вечный и непреходящий символ веры, народа, государства. Этим символом является Царь, помазанник Божий. Стало быть, напасти будут сыпаться до тех пор, пока Он не вернётся на трон. Он должен непременно вернуться. Ибо всякое смутное время имеет пределы, имеет конец. Вопрос только в том, через сколько лет и зим. Вернётся, может быть, через четверть века, через полвека, через столетие. Но вернётся. Другого исхода просто нет. Даже бесноватый либерал, ряженый в демократические одежды и бесцеремонно рвущийся к власти, с кухаркиным менталитетом ничего хорошего стране и народу не принесёт. Поскольку он озабочен, как и все его соратники, только личными интересами, а не общенародными, не общегосударственными.
Помолчали.
А потом сам с собой возник вопрос:
– Каким Джулиан видит будущее России?
Джулиан помолчал, призадумался, а потом в своей обычной неспешной манере сказал:
– Лет через десять-пятнадцать Россию ожидает глубокий энергетический кризис. Так на западе учёные-экономисты считают.
– Опять кризис?! Да мы из первого кризиса только начали выкарабкиваться. А тут новый нам предрекают. Кто это может достоверно предположить?!
– А кто мог предположить развал Советского Союза?
Ответ ясен: никто.
Но Джулиан сейчас выразился очень корректно. Он мог бы сказать, что никто не мог предположить, что три пьяных и недалёких мужика одним росчерком пера развалят великую мировую сверхдержаву – СССР?! Похоронят систему социализма и всемирную и всесильную организацию пролетариев во главе с КПСС. Такое даже самому махровому антикоммунисту и антисоветчику Бжезинскому и в дурном сне не снилось. А вот надо же, случилось. Стало быть, тому были причины и субъективные, и объективные. Что ж, в жизни всегда хватало недоумков. Теперь все вынуждены довольствоваться плодами однополярного мира. Для одних это благо, для других это горе, для третьих неминуемая гибель. А сами разрушители, никому не нужные, вскоре оказались на свалке истории, и теперь мало кто может вспомнить их имена.
Но гостя сейчас интересовал следующий предполагаемый энергетический кризис. И он спросил:
– Что у вас говорят, какие причины кризиса называют?
У Джулиана ответ уже был готов. Он стал обстоятельно их перечислять:
– Первая: ваши, как вы их называете, олигархи не заинтересованы вкладывать деньги в развитие производства, вывозят свой капитал на запад. Вторая: по нашим данным, высокая обводнённость нефтяных скважин – до 80 процентов. Третья: основные месторождения нефти остались в труднодоступных районах. Есть, конечно, и другие причины.
– Нам не вынести ещё одного кризиса, – печально проговорил гость.

Тут все трое замолчали. Возможно, все задумались об одном и том же: как пережить кризис, если вдруг он свалится на голову. На человека, на народ, на страну, на континент. Наконец паузу прервала Вирджиния. Она что-то почти скороговоркой сказала мужу на французском, потом это перевела на русский язык:
– Я сказала: хватит о политике. Давайте лучше о чём-нибудь другом.
Джулиан согласно кивнул. После паузы поинтересовался у гостя:
– Что сейчас творите…
– Можно сказать: ничего.
– Отчего же…
– Как бы точнее сказать: миродвижение, что ли, остановилось. Всё ломаем, к созиданию не можем приступить. Человечество, грубо говоря, загибается. Душа растоптана. Тело изранено. Земля разрывается.
– Я понимаю, – в своей обычной манере медленно-раздумчиво выражать свои мысли сказал Джулиан.
– Куда идём?..
Джулиан долго молчал, потом промолвил:
– Но ведь вы знаете, куда должно идти…
– Наверное, да.
– Это можно показать…
– Для этого нужен не вымысел, а реальный живой идеал…
– Я понимаю… – сказал Джулиан.
Долго сидели молча.
Потом Джулиан перевёл взгляд на Вирджинию, помолчал немного, будто впервые увидел её, и сказал ей несколько фраз по-французски. Она тотчас же перевела их: Джулиан откланивается, благодарит за вечер общения, завтра у него трудный день, заседает в жюри какого-то кинематографического конкурса.
Джулиан встал, пожал гостю руку и добавил:
– О вас позаботится моя муза.
Джулиан встал, улыбнулся на прощание гостю и вышел. Гость подумал: значит, у них так принято.
Они остались вдвоём.
Вирджиния подняла на него свои таинственно-чёрные, как два огромных озера, глаза и спросила:
– Ещё кофе? Ещё коньяк?
Ему не хотелось уходить сразу. И почти автоматически, только без вопросительной интонации, повторил её слова:
– Ещё кофе. Ещё коньяк.
Она поставила перед ним чашечку свежего кофе. Он заворожённо смотрел на струйку дымки от кофе, и ему пришла мысль, через мгновение эта струйка-дымка улетучится и никогда уже не повторится. И так же быстротечно время, и в нём человек. И это улетучивающееся мгновение уже никогда не вернуть. Быть может, в этом и заключается радость и грусть жизни.
Он перевёл глаза на Вирджинию и спросил:
– Что будем делать?
– Жить, – не задумываясь, ответила она с бодрой улыбкой.
В её глазах появились бесенята.
– Кого больше всех любите во Франции? – спросила она.
Странный вопрос, подумал он. Для чего это? И, поразмыслив, после паузы неуверенно проговорил:
– Не знаю. Может быть, всех одинаково…
– Всех одинаково невозможно… – сказала она.
Немного помолчали, потом она спросила:
– А что любите больше всего?
Он ответил:
– Тоже не знаю.
Опять помолчали. Потом он поднял на неё глаза и серьёзно, без улыбки поинтересовался:
– А вы?..
Она решительно сказала:
– Знаю, но не скажу.
Ещё немного посидели и поговорили о вещах каких-то незначительных. Потом он поднялся и сказал, что ему пора откланяться. Она тоже встала и сказала:
– Я провожу вас.
Он помог ей одеться. Она надела тонкое и чёрное, как и платье, пальто из очень мягкой и приятной на ощупь ткани. На голову ничего не надела. Встряхнула своими чёрными волосами и вышла на лестничную площадку. Он думал, что она проводит его до низа, до подъезда и вернётся домой. Но она уверенно открыла входную дверь и вместе с ним вышла на улицу. И сделала шаг к входным воротам. Он двинулся за ней.
Они молча вышли из ажурных железных ворот и по мокрому тротуару направились в сторону отеля. Молча и совсем естественно, как будто делала это уже много раз, она взяла его под руку. И теперь не спеша, прогулочным шагом, они пошли по тускло освещённой улице.
Шли молча, вдыхая влажный, освежающий, почти осязаемый воздух позднего вечера.
Пройдя немного, наконец она заговорила о главном:
– Я прочитала вашу книгу.
Ему, видимо, надо было поинтересоваться: ну и как? Но он ничего не спросил.
Она ещё прошла несколько шагов молча, а потом сказала:
– Читала и плакала.
Он снова ничего не сказала. Только сжал в знак признательности её локоть под тонким и мягким сукном рукава.
Они оба знали, о чём идёт речь.
Ещё пройдя немного, он сказал:
– Я не хочу, чтобы вы плакали.
– Почему?
– Плачут, когда больно. Не хочу, чтобы вам было больно.
Она помолчала, потом снова заговорила:
– Но слёзы приносят и облегчение…
– Да, пожалуй, верно, – согласился он.
И они надолго замолчали. Потом он сказал:
– Ещё подумаем.
– Подумаем, – согласилась она.
А потом, будто свалив какую-то ношу, она стала рассказывать об общих знакомых и о литературе. С кем недавно виделась, что здесь читают, кто в моде из иностранных авторов. Словом, это та тема, о которой можно говорить бесконечно. И она беззаботно и весело щебетала всю дорогу до отеля. А поскольку нельзя было прервать нить разговора, они обошли, продолжая беседу, квартал вокруг отеля. Говорила в основном она. Как и неделю назад, когда он звонил ей из дома, из Сибири, она не могла остановиться. Он молча слушал её. А она, будто перевоплощаясь во многих людей, то уходила в глубину многих столетий, то вновь возвращалась в сегодняшний вечер. И теперь, бродя по таинственным переулкам вечного города, ему показалось, что его повсюду сопровождает Наполеон Бонапарт. Но встречались и Александр Дюма, и Виктор Гюго, и Бальзак, и Мопассан. И многие другие. Но больше всего было, конечно же, известных женщин-француженок. Он явственно слышал тихие, пробивающиеся из толщины времён голоса Жанны д’Арк, Марии Антуанетты, Коко Шанель. То звучали в его ушах строки из романов Франсуазы Саган. То ему слышались мелодии Патрисии Каас. И даже двадцатичетырёхлетняя Шарлотта Корде призрачной тенью промелькнула под аркой какого-то старинного дома. Возможно, с кинжалом под плащом она спешила на расправу с вождём якобинцев Жаном Маратом.

Наверное, если бродить по ночному городу до утра, можно повстречаться со всеми известными французами, подумал он. А после, как-то получилось само собой, миновав череду полусумрачных, бледно освещённых переулков и улиц, очутились у её дома.
Вошли в подъезд.
В подъезде остановились на красной ковровой дорожке напротив лифта. Было тихо. Казалось, весь дом давно погрузился в сон.
Она повернулась к нему лицом. И, глядя ему в глаза, продолжала рассказывать ему о Париже. Он молча слушал и кивал. Поддакивая, показывая, что слушает её внимательно.
Наконец она сделала паузу, потом спросила:
– Я вас не утомила?
– Нет, конечно, – улыбнулся он.
– Но у вас был длинный день?
– У меня все дни длинные, – засмеялся он.
Она помолчала, потом сказала:
– Что, попрощаемся.
– Попрощаемся.
Она сделала шаг в его сторону, вплотную приблизилась к нему – и в следующее мгновение он всем телом ощутил её трепетные губы. От неожиданности он слегка отпрянул назад и, чтобы удержать равновесие, двумя руками схватил её за тугой стан. Она, словно тростинка, прогнулась в талии. И он, ища более устойчивую опору, невольно повёл ладони рук вниз. И руки его опустились ниже пояса и коснулись запретного. Под ладонями он почувствовал две упруго пульсирующие живые чаши. Он знал, что при случайном соприкосновении к этому женщина должна отпрянуть. Но тут она ещё сильнее прильнула к нему. И он застыл, будто оледенев, никак не отвечая на её поцелуй. Сколько времени длился её поцелуй, он не мог сказать. Может быть, мгновение. А может быть, вечность. Наконец она отвела голову и отступила на шаг. Молча остановила внимательные глаза на его лице, словно пытаясь заполнить им свою память. Потом медленными и округлыми движениями рук поправила выбившиеся из-под берета пряди волос. Чуть заметно улыбнулась и сказала:
– Bonne nuit.
Потом прошла к лифту, открыла дверцу, вошла в кабину. И когда лифт тронулся, помахала правой рукой. Тогда он сделал шаг к лифту, тоже помахал ей рукой и тихо, неожиданно хрипло зазвучавшим голосом, пожелал:
– Доброй ночи, Вирджиния.
Он всё стоял у лифтовой шахты. Всё стоял, пока не услышал, как лифт остановился на её этаже, как она вышла из лифта. Он ещё немного постоял, а потом по красной ковровой дорожке вышел из подъезда. На улице, под навесом крыльца, он остановился, снял берет и расстегнул плащ. Ему стало жарко. Глубоко вдохнул влажный, приятно освежающий воздух осеннего города. И направился в отель. С нами что-то происходит, подумал он, выходя из ажурных ворот двора. Потом поправился: со мной что-то происходит…

Еремей АЙПИН ХАНТЫ-МАНСИЙСК