РАЙСКИЙ ВИШНЁВЫЙ САД И ИЗГНАНИЕ ИЗ НЕГО

№ 2006 / 45, 23.02.2015

Уже несколько десятилетий из работы в статью кочует высказывание И.А. Бунина о вишнёвых садах: «…Вопреки Чехову никогда не было в России садов сплошь вишнёвых: в помещичьих бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, роскошно цветёт как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре…»). Между тем Бунин ошибается: в южной России, в Поволжье (вспомним строчки Некрасова – «как молоком облитые, стоят сады вишнёвые, тихохонько шумят»), на Владимирщине, куда завёз вишни из Киева Владимир Мономах, основавший город (знаменитый сорт «владимирка»), вишнёвых садов было много (См. «Всемирный путешественник» за 1890 год).
Расцвет Чехова как зрелого художника начался «Степью» и закончился «Вишнёвым садом».
В «Степи» на возу едет Егорушка, и «попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда… и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и всё то, что сам сумел увидеть и постичь душою… Начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа даёт отклик прекрасной суровой родине». В Егорушке рождаются образы прошлого и «наводят его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно в самом деле подумать, что на Руси ещё не перевелись громадные, широко шагающие люди вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника и что ещё не вымерли богатырские кони». Мальчику мерещатся даже колесницы, «вроде тех, какие он видывал на рисунках в священной истории… И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!»

То есть степь является вместилищем не только древнерусской, но и мировой истории. Но прежде чем предстают Егорушке все эти исторические образы, он видит ограду кладбища, и то, как из-за этой ограды «весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишнёвых деревьев и издали кажутся белыми пятнами.

Егорушка вспомнил, что, когда цветёт вишня, эти белые пятна мешаются с вишнёвыми цветами в белое море». Под этими вишнёвыми деревьями вечным сном спят отец и бабушка Егорушки, а когда она была жива, то она носила внуку с базара «мягкие бублики, посыпанные маком».
Нельзя любое дерево посадить на кладбище, вишня же сакральна, поэтому её сажали на кладбище. И дорога с кладбища для мёртвых – это часто дорога в рай…
Степь и вишнёвые деревья, вишнёвый сад, таким образом, выступают вместилищем прошлого.
Само понятие «сад» издавна связывалось с понятием «рай». Греч. «парадиз» – рай. Это европеизированная форма авестийского слова «паиридаэза» – рай, место блаженных. Уже в древности в Иране возводили сады, подобные райскому Эдему. Через Ксенофонта и др. термин проник в Европу.
На Руси монастырские сады (их называли и вертоградами) всегда были моделями, подобиями райского сада, где росли и яблони, и груши, и вишни.
Между тем именно вишнёвому дереву выпала участь стать деревом сакральным*.
При жизни А.П. Чехова вышла работа немецкого исследователя Е.Могка, где он об этом убедительно говорит: «Предшественником рождественско-новогодней ёлки были ветки вишни и других плодовых деревьев, которые ставили в доме в воду задолго до рождества, чтобы они зацвели к праздничному дню». По его предположению, из опасения, что ветки по каким-то причинам не зацветут (а это был плохой признак), их стали заменять вечнозелёной ёлкой.
И вишнёвые ветки, и украшенная яблоками и орехами ель имели своим прообразом «райское дерево».

И на юге России, и на Украине до наших дней дошёл обычай ставить вишнёвые ветви в воду ровно за месяц до Рождества, то есть срезают их в день Екатерины: 7 декабря по новому стилю (24 ноября по старому стилю), чтобы вишнёвые цветы распустились к 7 января по новому стилю (25 декабря по старому стилю).

Известный этнограф Д.К. Зеленин, который в своём труде «Восточнославянская этнография» делит восточнославянские народы не на три, а на четыре народа – украинский, белорусский, севернорусский и южнорусский, описывает эти же гадания с вишнёвой веткой и как особенность севернорусского народа, только на Севере вишнёвые ветки ставят в воду за 12 дней до Рождества. Если вишнёвые ветки зацветали, это сулило девушкам замужество в следующем году и благополучие в доме. Этот обычай существует с незапамятных языческих времён, возможно, несколько тысячелетий. В язычестве главным было общение с миром мёртвых, миром предков, ушедших поколений, которые посылали оставшимся живым знаки и вести о будущем, о грядущих переменах в их жизни, предупреждения о грозящих бедах. Белый цвет для древних славян обозначал потусторонний свет, был символом смерти. Так хрупкие белые вишнёвые цветочки служили проводниками между миром живых и миром мёртвых.
Ныне день 25 декабря по новому стилю называется днём Спиридона-солнцеворота, когда «солнце поворачивает на лето, а зима – на мороз». Общеславянским богом был Святовит, которому приносился в жертву белый конь и высокий пирог с мёдом и маком. Дж. Дж. Фрейзер пишет, что и Рождество является не более как древним языческим праздником зимнего солнцестояния».
В Древней Греции Великий год (новый) начинался именно в день зимнего солнцеворота, когда «совпадение солнечного и лунного календарей благоприятствовало браку между солнцем и луной и делился пополам Олимпийскими играми, проводившимися в обычные четыре года». В этот день праздновался и день рождения Геракла (его сыном был Скиф в наших припонтийских (причерноморских) степях, а прежде – день рождения Аполлона. Геракл умел предсказывать будущее и завещал свой лук сыну Скифу, который мог согнуть лук отца. Учителем Геракла был скиф Тевтар. Именно к этому времени расцветали вишнёвые ветви у гадающих по ним праславян.
Интересно отметить, что Чехов родился в Таганроге, на берегу Азовского моря – древней Меотиды, как пишет Геродот. И на месте знаменитой таганрогской лестницы была пристань античного города Кремны (неподалёку от города Танаис на реке Танаис-Дон). Именно в Кремны приплыли суда с амазонками после поражения в Троянской войне. Здесь, на берегах Меотийского озера, амазонки сошли на берег и стали жёнами скифов.
Геракл – Скиф – сын Геракла – потом Святовит праздновались 25 декабря, а последнюю тысячу лет, после Крещения Руси, вишнёвые ветки распускались уже перед Рождеством Христовым – 25 декабря. Здесь и по сей день произрастает степная вишня – Carasus fructuosa. А «по поверьям язычников, прут, ветка обладали чудодейственной и целительной силой… Ветка считалась символом хорошей вести (ср. русск. ветвь, но при-вет, за-вет, от-вет, на-вет) и нередко отождествлялась со Словом… Значение «ветка» может соотноситься со значением «мировой разум» (…русск. ветвь. но др.-анг. witan «знать»).
Не зря в языческом мире именно деревья и рощи были священными. А в библейском раю существовали – среди прочих деревьев – дерево познания добра и зла и дерево жизни. Люди же, хотя и пребывали в блаженстве счастья, но знали строгие запреты и не должны были слушаться искусителя дьявола – змия. То есть он тоже жил с людьми в раю. Люди данной им свободой воли воспользовались так, что нарушили заветы Бога и были изгнаны из рая навсегда.
Прошлое человечества – это жизнь в раю и изгнание из него. Не трагедия, а потом фарс (по Марксу). И не смеясь расстаётся человечество со своим прошлым, а в слезах сожаления о покинутом, о своей глупости и в попытке самоутешения.
Как относиться к своему изгнанию из рая? Как относиться к своему прошлому? Может быть, этому и посвящена пьеса Чехова «Вишнёвый сад». Прошлое стоит там особняком, как бы отдельно: не случайно герой пьесы Гаев и сестра его Раневская – в девичестве Гаева. Ведь «гай» – по-южнорусски дубрава, роща, остров. А вишнёвый сад с древности выступал вместилищем глубокого прошлого, часто даже не осознанного, хранителем его, мостом между ушедшими поколениями предков и настоящей жизнью.
Семнадцатилетняя дочь Раневской привозит из Парижа мать, которая прожила за границей пять лет. Шесть лет назад умер отец Ани, муж Раневской, присяжный поверенный, не дворянин, через месяц утонул в реке семилетний мальчик Гриша – брат Ани, и Раневская уехала – «ушла, ушла без оглядки», оставив дочь с неженатым братом и неродной сестрой Варей.
Раневская купила дачу возле Ментоны, но продала её, промотала, как проматывают наследства за границей русские дворяне – вместе с любовником. Но вот он её оставил, она пыталась отравиться – «и потянуло вдруг в Россию, на родину, к девочке моей».
Сколько лет Раневской?
Брат Гаев говорит сестре умилённо: «Когда-то мы с тобой, сестра, спали вот в этой самой комнате, а теперь мне уже пятьдесят один год, как это ни странно…». То есть брат с сестрой спали в одной детской, значит, разница в годах у них была небольшая. Приёмной дочери Раневской Варе 24 года. А по законам Российской империи «между усыновителем и усыновляемым должно быть, по требованию законодательств, такое отношение возраста, чтобы они могли находиться в отношении отца и сына… В России усыновитель должен иметь по крайней мере 30 лет отроду». Тогда Раневской 54 года, и у неё с братом три года разницы. Иногда усыновляли (удочеряли) детей, если их долго не было в браке. Может быть, это случилось и с Любовью Андреевной: удочерили Варю, родилась дочь Аня, сын Гриша…
Раневская входит в дом и целует шкаф: «Шкафик мой родной…». «Я люблю родину, люблю нежно, – говорит она, – я не могла смотреть из вагона, всё плакала. (Сквозь слёзы.) Однако же надо пить кофе». И эти слова о кофе нисколько не уступают либерально-трескучим речам Гаева о шкафе и о «поколениях нашего рода».
Прошлое немедленно охватывает Раневскую, едва она входит в дом, и оно является ей в образе вишнёвого сада: «О, моё детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. (Смеётся от радости). Весь, весь белый! После тёмной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя. И заключает этот монолог словами: «Если бы снять с груди и с плеч моих тяжёлый камень, если бы я могла забыть моё прошлое!». И немедленно Раневской мерещится её покойная мать в белом платье, которая идёт по саду. Трезвая Варя охлаждает её, и тут же Любовь Андреевна отрекается от своего видения: «Никого нет, мне показалось… Белое деревце склонилось, похоже на женщину». Вишневый сад даёт счастье общения с дорогими покойниками.
Добра ли Раневская? В доказательство приводится обычно лёгкость, с которой она протянула Прохожему золотой, – за неимением другой монеты, но ведь и тут же попросила у Лопахина «ещё взаймы». Лёгкость и безответственность свойственны Раневской, брат Гаев называет сестру «порочной». В самом деле, как можно назвать мать, которая забирает у дочери присланные ей ярославской бабушкой деньги: «Я уезжаю в Париж, буду жить там на те деньги, которые прислала твоя ярославская бабушка на покупку имения – да здравствует бабушка! – а денег этих хватит ненадолго». Цинически откровенный эгоизм. И это после того, как имение продано, и у Ани нет будущего, нет и крыши над головой. Раневская уезжает в Париж вместе с лакеем Яшей к любовнику, который вновь её позвал.
Тип Раневской – это тип барыни, эгоистки-мотовки, без удержу преданной своим страстям, не умеющей и не способной ни о ком и ни о чём заботиться. В сущности, это третья ипостась образа хищной, эмансипированной женщины, прежде уже представленной у Чехова образами Аркадиной, самовлюблённой, думающей лишь о своём успехе актрисы («Чайка»); Еленой Андреевной, женой профессора Серебрякова в «Дяде Ване» («чарует нас всех своею красотой – и больше ничего»); и, наконец, Раневской, проматывающей родовое наследство на любовника за границей, ласковой, бездушной чаровницей. У Елены Андреевны нет детей, Аркадина глубоко равнодушна к сыну, как и Раневская к дочери Ане и к приёмной Варе. В Раневской изображена особая текучесть чувств, не способных ни в чём задержаться, желание всем нравиться и каприз – превыше долга.
Казалось бы, люди будущего в пьесе «Вишнёвый сад» – Петя Трофимов и Ермолай Алексеевич Лопахин, купивший имение Гаевых с вишнёвым садом, но они выступают словно бесы-разрушители, кому не дороги прошлое, предки, ушедшие поколения, возможность общаться с ними. Лопахинский рецепт спасения имения прост: снести старый дом, вырубить вишнёвый сад, а землю разделить на участки и сдавать дачникам в аренду. Лопахин похваляется тем, что распахал тысячу десятин, посеял мак и получил «сорок тысяч чистого». Но ведь это он Степь распахал, которая также является хранителем прошлого со своими курганами и просторами. Не случайно, что как Егорушке в «Степи» Чехова привиделись «сказочные великаны», так и Лопахину кажется: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…».
Подобно вишнёвому дереву, мак сакральное растение (на Украине древняя аграрная игра «мак», подобно русской игре «уж мы сеяли, сеяли ленок»). У римлян владыка подземного царства, бог смерти Оркус носил тунику из лепестков красного мака. Мак Лопахина – это дорога мести живым и мёртвым.
Неожиданный ключ к маку Лопахина даёт стихотворение Бунина (1907) «Иерусалим»:

Это праотцев след.
Кровь погибших в боях.
Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она!
Да родит край отцов только камень
и мак!
Да погибнет в нём всякий злак!

Степь – дикая природа, сады – возделанная руками людей земля. И гибель творения рук человеческих – вишнёвого сада, вырубаемого по приказу Лопахина, неспособность справиться с выращенным садом – прообразом рая («что вверху, то и внизу»), как и уничтожение степи ради наживы Лопахиными – это онтологический крах человечества.
Подобно тому как Петя Трофимов призывает Аню видеть, как «с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола «глядят на неё человеческие существа – бывшие крепостные её деда и прадеда, «у нас нет ещё ровно ничего, нет определённого отношения к прошлому», «надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием», Лопахин наслаждается сознанием, что он «купил имение, где дед и отец были рабами», «купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете». И вот уже Аня не любит больше вишнёвого сада, ей не жаль его покинуть, а Лопахин немедленно отдаёт приказ начать вырубать вишнёвый сад даже прежде, чем уедут бывшие хозяева…
Мак и вишни – это души умерших и погибших…
Имение продают за долги, и напрасно бывший крепосткой Фирс, который всё простил своим господам и остался служить им верой и любовью, вспоминает прежние времена, когда вишню сушили, мариновали, возами возили – «и денег было», «способ тогда знали». Но «способ забыли. Никто не помнит», и никто не собирается его искать, возрождать.
Петя Трофимов, сын аптекаря, недоучившийся студент в «старых грязных калошах», будто чёрт Ивана Карамазова в клетчатом, поучает наследницу имения Аню: «Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны, как ветер».
Бывший учитель утонувшего сына Раневской – мальчика Гриши, возможно что и по его недосмотру, «он не постеснялся вновь явиться в вишнёвый сад, чтобы отправить его наследницу Аню «искупать» прошлое своих предков «страданием». Деньги у Ани отняла бегущая по волнам своих желаний её мать Раневская.

Вишнёвый сад – это рай, Эдем. Но Ева-Раневская вкусила не тех плодов, может быть, и познания эмансипации, но древо жизни – вишнёвое дерево своего прошлого и прошлого своих предков она теряет, покидая рай. Два змея-искусителя, два демона, нашёптывающие о свободе, Петя Трофимов и Ермолай Лопахин довершают изгнание всех из рая, из дома, из прошлого.

Трофимов сладко поёт о радости разрыва, Лопахин безжалостно рубит вишнёвый сад: рай разделят на кусочки и продадут по частям. Рай – это соединение Истории с Природой.
Не случайно в ремарке ко второму действию: «Старая, покривившаяся давно заброшенная часовенка, возле неё колодец, большие камни, когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами… Видна дорога в усадьбу Гаева… Там начинается вишнёвый сад». Этот мрачный пейзаж и пророчит мрачное будущее. Но его не осознают герои пьесы. Петя Трофимов не может закончить университет, но знает дорогу к «высшему счастью, какое только возможно на этой земле». «Вся Россия наш сад» – это значит, что он придёт во все сады России, и все хозяйки имений побросают ключи в колодцы, вместо того чтобы спасти их от гибели и разорения. В «Степи» Соломон, брат Мойсея Мойсеича, бросил деньги, доставшиеся ему от отца, в огонь: «Я свои деньги спалил в печке. Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни овцы, и не нужно, чтобы меня боялись и снимали шапки, когда я еду». Мойсей Мойсеич говорит о брате: «Никого он не любит, никого не почитает, никого не боится… Всякому в глаза тычет».
Соломону будто вторит Петя Трофимов, обращаясь к Лопахину: «Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И всё, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силён и горд. Человечество идёт к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на этой земле, и я в первых рядах! «Егорушке в «Степи» Соломон кажется «нечистым духом», «похожим не на шута»: «он презирал и ненавидел серьёзно». А вот Петя Трофимов будто вышел из романов Достоевского, впрочем, и поступок Соломона, бросившего деньги в печку, служит парафразой к выходке Настасьи Филипповны («Идиот»).
Как всегда у Чехова, противовесы расставлены столь искусно, что трудно понять, как он относится к происходящему в пьесе. Выдаёт его лишь единственное слово – «комедия». Так назвал своё произведение автор. В самом деле, комедия, что учитель жизни – недоучившийся студент в «старых грязных калошах»; комедия, что герои смеются и танцуют на собственных поминках под еврейский оркестр (третье действие) – четыре скрипки, флейта и контрабас; комедия, что немолодая женщина, схватив деньги, присланные 17-летней дочери, бездомной после продажи имения, уезжает в Париж к бросавшему её любовнику с наглым лакеем Яшей, который пьёт господское шампанское и не желает проститься с матерью; комедия, что дочь Раневской Аня мечтает о том времени, когда мать потратит её деньги в Париже и вернётся в Россию, и они с ней будут «вместе читать разные книги… Прочтём много книг, и перед нами откроется новый, чудесный мир»; комедия, что герои покидают своё прошлое, не справившись с ним, с радостными криками о новой жизни, которой у них нет и не будет, только безрадостное доживание. Пьеса – пророчество надвинувшегося на Россию её будущего: мечты строить на обломках.
Финал пьесы трагичен. Варя бросает «вязку ключей», в доме запираются все двери. Поневоле вспоминается апостол Пётр, стоящий у ворот Рая с ключами. Запирают и Фирса, который ответил своей жизнью на все вызовы Пети Трофимова: он простил всех и будет заколочен в доме живым. Все вокруг «выше любви», Аня же столь безответственна, что уверяет мать, будто Фирса отправили в больницу. Об этом же говорит и лакей Яша, то есть он, как лакей Смердяков в доме Карамазовых, почти прямой убийца Фирса.

Прощение Фирса его не спасло. Лопахин тоже всё простил, но ничего не забыл и хочет всё уничтожить. Вишнёвые лепестки, словно саваном, покрывают заживо погребаемого верного слугу, русского Санчо Панса без Дон Кихота, Савельича при любителе бильярда Гаеве.

Финальный «звук лопнувшей струны», «замирающий, печальный», означает порванную связь времён, безвозвратное прощание с Прошлым. Время Вишнёвого Сада кончилось, оно становится немым, струны, натянутые между Небом и Землёй, оборваны. Ставшие бездомными разбредаются кто куда. Вишнёвый Рай опустел и покинут – из него изгнаны все.

*Слово «sacral» (священная. – Латин.) странным образом напоминает японское слово «сакура» – вишня.Светлана КАЙДАШ-ЛАКШИНА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.