ВПЕРЕДИ ИСТОРИИ

№ 2006 / 50, 23.02.2015


Иногда я слышу: Юрий Казаков безнадёжно устарел. Не зря ведь его перестали переиздавать. Мол, было бы иначе, чуткие на деньги акулы от издательского рынка давно бы «тиснули» книгу казаковских рассказов пяти, а то и десятитысячным тиражом. Но лично бы я с выводами не спешил. У нас в своё время списывали и Бунина. А что было потом? Уверен, вернётся и время Казакова.
Юрий Павлович Казаков родился 8 августа 1927 года в Москве. Отец был рабочим-плотником, в 1933 году его осудили за неправильные разговоры. Мать работала медсестрой.
С пятнадцати лет будущий писатель занимался музыкой. Кстати, у Казакова три образования: он в 1944 году поступил в архитектурно-строительный техникум, окончил в 1951 году Музыкальное училище имени Гнесиных по классу контрабаса и в 1958 году Литинститут.
Уже в зрелом возрасте Казаков признался Татьяне Бек, что подался в Литинститут «потому, что был заикой. Заикался я очень сильно и ещё больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге всё, что накопилось» (Т.Бек. До свидания, алфавит. М., 2003).
В 1952 году Казаков опубликовал первую пьесу «Новый станок», а уже через год он напечатал и свой первый рассказ «Обиженный полисмен».
Ещё студентом Литинститута Казаков в 1956 году впервые отправился по следам Пришвина на Русский Север. Он тогда вряд ли мог предположить, что влюбится в эти края на всю жизнь и посвятит им одну из лучших своих книг «Северный дневник».
Юрий Нагибин считал, что как писатель, Казаков начался с рассказа «Некрасивая». В своё время он получил рукопись этой вещи по почте. Как уже в 1983 году вспоминал Нагибин: «Я прочёл, обалдел и дал ему <Казакову. – В.О.> срочную телеграмму с предложением встречи. В тот же вечер он появился в моей крохотной квартире на улице Фурманова, в доме, где некогда жила чуть не вся советская литература. Сейчас этот дом (исторический в своём роде) снесён, а на месте его пустота. Помню, он никак не мог успокоиться, что в нашем подъезде жил недолгое время Осип Мандельштам, а в соседнем – жил и умер Михаил Булгаков. С напечатанием «Некрасивой» ничего не вышло (рассказ появился, когда Юра уже стал известным писателем), а с другими рассказами Казакова мне повезло больше. Я был не только разносчиком его рассказов, но и первым «внутренним» рецензентом в «Советском писателе» и первым «наружным» (раз есть внутренний, должен быть и наружный) рецензентом на страницах «Дружбы народов». И не только первым, но и на долгое время единственный, кто его книгу похвалил. Критика с присущей ей «проницательностью» встретила Ю.Казакова в штыки».
Ну, Нагибин, кажется, несколько преувеличил свою роль. Штыки, конечно, были. Но сколько было и восторгов, в том числе печатных. Не случайно Казакова сразу стала очень охотно печатать вся Европа. Как он в 1966 году писал казахскому романисту Абдижамиле Нурпеисову, «впервые за границей у меня вышла книжка в 1960 году в Италии. Как я гордился! Затем Польща. Потом ФРГ. Франция. Чехословакия (4 книги!). Англия. Югославия. Болгария. Опять Франция и Италия. Опять ФРГ. В этом году наконец-то удостоила ГДР. А раньше – Дания. Швеция. Выдвижение на Нобелевскую премию. А теперь вот Испания и Португалия».
В 1963 году Казаков, вспоминая в письме к Виктору Лихоносову свою судьбу, признался: «Я, когда начинал, много писал и быстро. Мог за день настрочить рассказ в авторский лист. А теперь вот как-то туго идёт. Сюжетов мало. Да и те даже как-то и не сюжеты вовсе. У нас, русских, вообще с сюжетами никуда. Нет у нас сюжетов, а больше так – «жизнь», это у лучших, у плохих же ничего нет».
Позже, уже в 1967 году, Казаков сделал ещё один серьёзный вывод: «Русская литература всегда была знаменита тем, что, как ни одна литература в мире, занималась вопросами нравственными, вопросами о смысле жизни и смерти и ставила проблемы высочайшие. Она не решала проблем – их решала история, но литература была всегда немного впереди истории» («Литературная газета», 1967, 27 декабря).
Вот и сам Казаков, он никогда не старался решать проблем, он прежде всего в своих рассказах и повестях отражал движения души. Наум Лейдерман и Марк Липовецкий в двухтомнике «Современная русская литература: 1950 – 1990-е годы» (М., 2003), проанализировав чуть ли не все книги писателя, пришли к выводу: «В прозе Казакова русская реалистическая традиция продолжила то движение, которое в ней насильственно было прервано после Октября, – она продолжила строить мост между социальными и экзистенциальными сферами человеческого существования. У Казакова человек, чей характер несёт на себе печать своего времени, человек, чья судьба протекает в окружении самых обыкновенных житейских хлопот, вступает, порой сам того не ведая, в интимнейшее общение с вечностью, с бытием, с великим и всесильным природным законом существования».
Одно время в столичных литературных кругах ходили слухи о том, какой Казаков невыносимый в быту: мол, много пьёт и сложен в общении. Но сила писателя была в том, что он не замыкал своё творчество на один лишь быт. Сошлюсь на эмоции Давида Самойлова. 12 марта 1964 года он записал в своих рабочих тетрадях: «Читал Казакова. Это писатель настоящий, очень большой. Думал, как внешний облик не совпадает с тем, что содержится в книгах. Это и современников Пушкина сбивало с толку. А дело в том, что писатель должен читать в себе и в себе вычитывать весь мир. Каков он в общежитии, для него не важно. А когда важно, получается Слуцкий или Евтушенко. Талант – это умение точно воспроизвести своё состояние в его человеческой (значит, и всечеловеческой) сути. Этому только и следует учиться. Это умеет Казаков».
Однако были и другие оценки. К прозе Казакова достаточно сложно относился, к примеру, критик Станислав Рассадин. В 1986 году он писал Израилю Меттеру: «Решил перечитать Юрия Казакова. Дело в том, что я всегда считал его писателем дутым, делая исключение только для рассказа «Трали-вали», но предполагал, что могу ошибаться из-за личных впечатлений, весьма однозначных. Я немного знал его – и редко мне попадалась (пусть будет земля ему пухом) человеческая, да почти уже и не человеческая особь такой мерзостности и примитивности: наглый, скучный, патологически скупой, до отвращения самовлюблённый жлоб. Понимаю, что всё это не могло его исчерпать, но и то, что я перечислил, в нём было. Обожавшие его сходились на формуле, мне мало понятной: да, ублюдок, но гений!.. Перечитал в искренней, хотя бы и корыстно-читательской надежде, что ошибался. Увы. Увидел прежде всего то, что видел всегда: крайнюю эклектичность. Легко вычленяются, выпадают и Бунин, и Чехов, и Куприн, и Лондон, и Хемингуэй, и даже Горький: цитаты, куски, вплоть до того, что девушка, от которой уезжает парень, кричит: «Уеха-а-ал!..» Это, правда, ранний рассказ, но и в поздних такие же откровенные кражи. Причём какое-то автоматическое переключение на стиль такого-то и такого-то: описывается медведь в цирке – и пахнёт Куприным. Но вот тот же медведь бежит в лес – и начинает разить Джеком Лондоном. Размазывает сопли – Паустовский. Желает показать жестокость деревенской жизни – готово, Бунин!
Мне кажется даже, что теперь это совсем пожухло – после того, что у нас понаписано. Даже «Трали-вали» рядом с Шукшиным, на которого это похоже без вины со стороны Казакова (написано-то раньше), бледнеет, ибо – хуже. Вообще очень чувствуется, что это наши шестидесятые с их либеральной утилитарностью. Казаков-то в те годы и нравился (не мне) своей отстранённостью от того, что занимало всех от Кочетова до Аксёнова, своей причастностью к «вечному», – нет, как теперь оказывается или хотя бы кажется, и в этом видна некоторая демонстративность, то, что осталось во времени, не пережив его» (цитирую по изданию: С.Рассадин. Книга прощаний. М., 2004).
Трагедия Казакова, как считал Юрий Нагибин, заключалась в том, что писатель «знал лишь творчество, но понятия не имел, что такое «литературная жизнь». И она мстила за себя – издавали Ю.Казакова очень мало. Чтобы просуществовать, пришлось сесть за переводы, которые он делал легко и артистично. Появились деньги – он сам называл их «шальными», ибо они не были нажиты чёрным потом настоящего литературного труда. Он купил дачу в Абрамцеве, женился, родил сына. Но Казаков не был создан для тихих семейных радостей. Всё, что составляет счастье бытового человека: семья, дом, машина, материальный достаток, – для Казакова было сублимацией какой-то иной, настоящей жизни. Он почти перестал «сочинять» и насмешливо называл свои рассказы «обветшавшими» (Ю. Нагибин. Дневник. М., 1995).
В одном абзаце Нагибин «проговорил» практически два десятилетия, поэтому я вернусь чуть назад.
Начну с переводов (я думаю, для писателя это был не только приработок). Казаков много кого перекладывал. Но на этом поприще, я полагаю, главным его достижением стала эпопея казахского романиста Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот».
Но напрасно думать, будто эта трилогия далась Казакову очень просто и что он лишь слегка «пригладил» подстрочники, якобы заработав на этом кучу шальных денег. Не так давно поэт из Алма-Аты Валерий Михайлов опубликовал многолетнюю переписку Казакова с Нурпеисовым, и этот эпистолярий даёт весьма зримое представление о том, сколько сил и пота вложил писатель в переводы. Я привожу только один фрагмент из переписки двух мастеров, но и по нему можно понять, как относился Казаков к чужим оригиналам. В августе 1966 года Казаков сообщал Нурпеисову:
«Познакомился я наконец и со второй половиной «Мытарств». Там, конечно, есть весьма сильные картины, но прежде всего у меня несколько вопросов и замечаний.
Откуда вдруг у Еламана взялся конь? Еламан приехал в Челкар на поезде, работал в паровозных мастерских, квартировал у М. и нигде ты ни словом не обмолвился о коне. И даже перед самым уходом в степь Еламан всё твердит: уйду, уйду – и вдруг выходит и «садится в седло»! Придётся мне тогда сделать маленькую вставочку, как он на рассвете пошёл на базар и на последние деньги купил себе коня.
Потом – имя «Раис» очень напоминает имя «Рай», да и по характеру эти молодые рыбаки очень схожи, горячие и нежные. Я думаю имя это надо заменить другим. Придумай Раису другое имя и напиши мне.
Это замечания частного порядка, а вот более общие. Как ни хорошо у тебя вышли сцены боя с туркменами, всё ж они во многом напоминают аналогичные сцены из первой книги. Помнишь Бобек? Бобек – Айганша вообще во многом повторяют друг друга характером и судьбой.
Далее. Я так и не понял, кто Селиванов и кто Мюльгаузен. Ты мне напиши, чтобы я понял яснее их программу. Селиванов у тебя вообще почти не проявлен. Про него только известно, что он устраивает чтения, а потом через Машу дарит Еламану какую-то брошюру Маркса. Мюльгаузен стоит за вооружённое восстание. Но он ведь не большевик? Вообще русские у тебя могли бы быть более осведомлены в событиях, которые тогда происходили. Казахам простительно не знать, что делается на свете. Но у тебя и революционеры Челкара никак не связаны с политикой страны, а какая-то связь должна быть.
Ещё одно замечание порядка психологии. Еламан уходит от погони, просится в дом, встречает там Акбалу, тут же ложится на постель и начинает мучиться ревностью, желанием и проч., тогда как за стеной несколько раз пробегают преследователи, ища его. В такой ситуации вряд ли психологически оправдано поведение Еламана. Его мысли об Акбале надобно сдвинуть на более позднее время, на утро. И никогда не ляжет в постель человек, к которому каждую секунду могут ворваться преследователи. Ты только вообрази себя в подобной ситуации. За тобой гонятся, по тебе стреляют, ты вбегаешь во двор дома, погоня – за тобой, ты бежишь по лестнице, стучишь в квартиру, умоляешь впустить, тебя впускают, ты сталкиваешься со своей давней любовью, ложишься в постель, слышишь, как по лестнице топочут сапоги, как стучат в соседние квартиры, как ищут тебя, но ты думаешь о женщине и проч. Разве это мыслимо? Нет, ты будешь бледный, как заяц, стоять в передней с пистолетом и сердце у тебя будет уходить в пятки. Во всяком случае все твои органы и все твои мысли будут там, на тёмной лестнице.
Между прочим, ты хорошо сделал, что убил Мунке. Очень он стал неприятен мне своей беспомощностью и своим домом. Сто раз я хотел намотать на руку косу Балкумис и изволтузить её так, чтоб она неба не взвидела. Но ты вместе с Мунке не давал мне это сделать, и в конце концов моя ненависть перекинулась на Мунке и на тебя. «Сволочи такие!» – думал я. – «Г….ки! Позволять так измываться над собой за….й бабёнке!».
Другое дело: да, конечно, Казаков хотел за свои труды получить достойные гонорары. Денег ему почти всегда катастрофически не хватало. Ещё в середине 1960-х годов он практически осел в Абрамцеве, где очень много соков из него стал выжимать дом. Доходило до того, что Казаков просил Нурпеисова какие-то главы из эпопеи время от времени «прогонять» в Казахстане по страницам различных областных газет. Как он говорил, 100 – 150 рублей лишними никогда не будут.
В 1979 году Василий Аксёнов пытался уговорить Казакова принять участие в выпуске альманаха «Метрополь». Писатель отказался. Ему не понравилось, в какой форме Аксёнов сделал предложение. Позже, когда вокруг выхода «Метрополя» разгорелся политический скандал, Казаков шутил: мол, Аксёнов в суете забыл привезти к нему на дачу в Абрамцево выпить, вот у него, у Казакова, и сработало политическое чутьё, отсоветовавшее ему ввязываться в авантюру.
В последние годы жизни Казаков печатался крайне редко. Но это не значило, что он совсем выдохся. Наоборот, писатель пытался выйти на какой-то новый уровень. К примеру, романиста Александра Борщаговского из последних вещей Казакова очень поразили два рассказа о его мальчике, о родном сыне. Борщаговский уже в июле 1984 года писал критику Валентину Курбатову: «Ничего сильнее я не читал из написанного о детях. Всё просто: прогулка по предвечернему лесу, неторопливый и как будто необязательный диалог отца и сына, короткие реплики, детские страхи, вопросы, на которые нет и не может быть ответов, а какой же полный, таинственный, пугающий мир (не только детский) открывался за всем этим. И в этих рассказах, сильнее всего во втором, позднем, был и какой-то трагический тупик отца, автора, обязанного вывести, спасти, утихомирить сына и не способного это сделать» (Уходящие острова. Иркутск, 2005).
Как писал Нагибин, Казаков, «казалось, сознательно шёл к скорому концу. Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, похоронил отца, ездившего по его поручениям на самодельном мопеде. С ним оставалась лишь слепая, полуневменяемая мать. Он ещё успел напечатать пронзительный рассказ «Во сне ты горько плакал», его художественная сила не только не иссякла, но драгоценно налилась».
Но я думаю, Нагибин многого о Казакове не знал и поэтому о трагедии писателя судил весьма поверхностно. Да, его личная жизнь складывалась непросто. В начале 1960-х годов он очень любил женщину по имени Марина. Когда-то они вместе подолгу жили в Марфине на Оке, и Марина вдохновляла его на «Северный дневник». Но потом меж ними пробежала кошка. Уже в августе 1965 года Казаков писал Нурпеисову: «Ну, о моих семейных делах ты уж наверно всё знаешь от Ажар <жены Нурпеисова. – В.О.>. Туговато мне было всё это время, да и сейчас ещё иногда тоска забирает, и не знаю я – прав ли, что так поступил. Но червоточинка, которая начала проскальзывать в наших с ней отношениях, м.б. со временем привела бы к окончательному охлаждению. Прибавь ещё к этому то, что когда я писал много и критика обо мне писала – я Марине хорош был. А когда у меня наступил кризис, когда я полтора года (кроме перевода твоего романа) ничего не писал и пил сильно, то уж я и не интересен стал. Что бы она там Ажар ни говорила, а ведь это чувствуется очень, друг мой. Вот такая штука. Ну да ничего, перемелется – мука будет, как у нас говорят» (альманах «Литрос», вып. 7, М., 2006).
Позже в жизнь Казакова вошла Тамара Судник, которая в сентябре 1967 года подарила ему сына Алексея. Однако их отношения очень быстро дали трещину. Судник решила, что мальчику лучше будет не у неё и не у отца, а у её бабки в Минске. Казаков сильно переживал. В августе 1969 года он писал Нурпеисову: «Что мне было делать? Подумавши, я избрал самый лучший выход из положения: а) совершенно бросил пить; б) выстроил себе баню с пылом-жаром, приедешь, попаришься! в) ремонтирую дом, настилаю паркет и покупаю рояль; г) пишу «Северный дневник»; д) собираюсь в Англию, а зимой в горы (в Румынию, в Трансильванию); и, наконец, влюбился в цыганку-утешительницу». Но никакие утешения не помогли. В октябре 1969 года у писателя случился сердечный приступ, спровоцировавший первый микроинфаркт.
Казаков потом не раз пытался Тамару вернуть. И вроде бы всё шло к лучшему. Но потом они вновь ссорились. Естественно, сходы и расходы не могли длиться до бесконечности.
Умер Казаков 29 ноября 1982 года. На другой день после его смерти Виктор Лихоносов в своих тетрадях сделал следующую запись: «Вчера умер Ю.П. Казаков. Я сам открыл его, без подсказки. Зашёл на филологическом факультете в библиотеку, взял журнал «Москва» и прочёл рассказ «Арктур – гончий пёс». Имя запомнил и уже искал журнал «Октябрь» с рассказом Казакова «Отщепенец» («Трали-вали»). Потом в «Огоньке» появились рассказы «Плачу и рыдаю», «Двое в октябре». Представить, что я когда-то сам буду писать, получу поддержку Ю.Казакова, было невозможно. В «Комсомольской правде» печатался его рассказ «По дороге». И мне почему-то показалось, что будет продолжение, там в начале рассказа стояла цифра 1. И я дней десять вставал пораньше купить (пока не расхватали) «Комсомолку», разворачивал – рассказа нет. Бывало, опаздывал, так пробегал всю Красную улицу, все киоски обшаривал. Вот так я ждал каждую его новую вещь. Он был где-то высоко-высоко. Не подступиться. А потом на даче у него ночевал, водку с ним пил, разговаривал с его матерью. Чудеса. К моей книжке «Голоса в тишине» написал он предисловие, летом 67-го года я возвращался от матери из Новосибирска в Москву, зашёл в Дом литераторов… Был полдень, за столиком в кафе с расписными стенами сидели С.Антонов и М.Светлов, а в углу Ю.Казаков… «Ну, старичок, ты становишься знаменитее меня», – сказал он, намекая на большой подвал о моей книге в «Комсомольской правде». Я тут же заказал у Муси «по рюмочке», кто-то ещё подсел, я, как всегда, больше слушал… А он не умолкал после рюмочки. И уже его не стало?» (цитирую по журналу «Огни Кузбасса», 2006, № 2).
Уже после смерти писателя Виктор Конецкий написал о Казакове целую книгу. Валентин Курбатов по этому поводу летом 1985 году с горечью написал Виктору Астафьеву: «Прочёл последнюю рукопись Конецкого о Юрии Казакове – никто её не будет печатать в ближайшее столетие – совсем безобидную, потому что пьют мужики через слово, как всегда пили, и этого уж из истории отношений и сюжетов не выкинешь. Горькая книга вышла, злая, мужественная, и Казаков – громадный, живой, жалкий».
В. ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.