ПАМЯТИ НЕ ПРИКАЖЕШЬ!

№ 2007 / 6, 23.02.2015

Разговор Владимира Соловьева с самим собой Прецедентов не то чтобы уйма, но наличествуют: от разговора с самим собой римского императора Марка Аврелия («Ta eis heauton» – «К самому себе», «Наедине с собой» – в зависимости от перевода) до известного интервью Марселя Пруста, которое тот взял у самого себя. В чём преимущество этого жанра перед интервью с чужаками – ты отвечаешь не на случайные вопросы, а на сущностные, глубинные, которые вызывают сомнения у тебя самого. Чужой опыт пригодится мне сейчас, когда в Москве в одном издательстве, в одном формате и в одном шрифтовом дизайне вышли подряд две мои книги – «Post Mortem. Запретная книга о Бродском» и «Как я умер. Субъективный травелог», и на очереди, вот-вот, третья – «Записки скорпиона. Роман с памятью» (обложка, макет уж готовы). Если их поставить в ряд на полку, получится что-то вроде собрания сочинений, трёхтомника, хотя книги разные по жанровой пристрелке и читательскому адресу. – Что же их объединяет, кроме дизайна?

– Авторское alter ego. Даже когда – в первом томе – я пишу о человеке, похожем на Бродского, то это всё-таки роман, а не мемуар, и сам прототип в своих бесконечных эссе писал: «Ты – это я» в «Письме Горацию», «Я – это он» в статье об Одене. Принцип, наиболее парадоксально выраженный Флобером: «Мадам Бовари – это я». Иногда даже жаль некоторых собственных переживаний или наблюдений, переданных задаром герою. Скажем, «любовь не передаётся половым путём». Но в основном я следовал биографической канве прототипа и его признаниям в стихах, статьях, интервью. – Зачем понадобился роман, когда есть другие жанры – мемуар, исследование, биография, критика?

– Исчерпанность этих жанров по отношению к Бродскому. В том числе мною: у меня несколько критик о нём, мемуар «Два Бродских», скандальная питерская книжка «Три еврея». Бродсковедение превратилось в бродсконакипь – когда из графоманства, а когда себе в карман. Теперь надо пробиваться сквозь китч о Бродском к его великим стихам. А есть у него и такие. Есть и проходные, технически бзупречные, но, как сказал его предшественник, «без божества, без вдохновенья». Я настаиваю на художественном вымысле, который есть правда высшей пробы. Не в пример мемуарным фальшакам, где ложь только притворяется правдой. Мемуары суть антимемуары, то есть лжемемуары по определению. Я вывел формулу: у меня – правдивая ложь, у них – лживая правда. Проза даёт иной инструментарий, включая скальпель. Потому и «Post mortem», что автор в роли патологоанатома. Точка.

– Московский рецензент, которому, по его собственному признанию, «роман чрезвычайно понравился», пишет, что он противопоказан для тех, для кого Бродский – культ. В самом деле, скандал не заставил себя ждать.

– Это в порядке вещей – большинство моих книг вызывает шквал полемики, зашкаливают в скандал, потому что парадоксальны и провокативны. Только что с того? Пишутся-то они не ради скандала.

– А ради чего?

– Выражаясь несколько высокопарно, для выяснения истины. Я дружбанил с Бродским с питерских времён, бывал у него на Пестеля, он у нас на 2-й Красноармейской, даже посвятил нам с Леной Клепиковой на день рождения класный стишок, встречались у общих знакомых, прогуливались по тогда ещё Ленинграду, по Комарову, очень люблю его лучшие стихи, а потому культовое, китчевое к нему отношение не приемлю. Статья о моей книге в «Литературной России» названа «Вровень с Бродским». Это, конечно, комплимент, но одновременно это было творческим заданим самому себе, когда я эту книгу сочинял. Опять-таки опираясь на постулат самого Бродского: «На что уповаю – что не снижу уровень его рассуждений, планку его анализа. Самое большее, что можно сделать для того, кто лучше нас, – продолжить в его духе». Моя запретная книга о Бродском и есть, как это ни парадоксально, продолжение в его духе.

– А почему недостаточно было латинского названия «Post mortem», и на обложку ещё вынесен подзаголовок – «Запретная книга о Бродском».

– Это к вопросу о её нелёгкой издательской судьбе. В Питере её запретили, когда были готовы обложка, макет и всё остальное – книга должна была вот-вот выйти. И запретили не власти, а братья-писатели, для которых Бродский – их личная собственность, а тем более негоже издавать о нём ревизионистские книги. Моя книга не о триумфе поэта, но о драме поэта – кого-то это не устраивает, хотя успех книги у читателей и большинства критиков определяется именно моей установкой на воссоздание человеческой, любовной и поэтической трагедии Бродского. Сошлюсь на ещё один отклик в московской прессе: «Я ещё не читал книги, в которой Бродский был бы показан с такой любовью и беспощадностью… Сколько ума, таланта, бесстрашия в оценке мира и людей! Вариант «Башни из чёрного дерева» ныне покойного Джона Фаулза». Лестное для автора сравнение! Его надо ещё заслужить.

– Какой контраст со следующей книгой, хоть она и называется загадочно «Как я умер», но подзаголовок, опять-таки вынесенный на обложку, – «Субъективный травелог».

– Это своего рода прокладка между «Post mortem» и следующей книгой в этом сериале «Записки скорпиона. Роман с памятью» – чтобы дать читателю слегка передохнуть. В ней порядка двух дюжин новелл и эссе, но несмотря на разножанровость, их объединяет путевой характер. Многие из них печатались в периодике по обе стороны океана, в том числе под псевдонимом «Аноним Пилигримов» в «Королевском журнале» (был такой в конце прошлого века в Нью-Йорке), но в сильно ужатом и самоцензурированном виде, а здесь автор дал себе волю, снял вериги, отвязался, выключив вторую сигнальную. Бесстыдство, литературный стриптиз, эксгибиционизм – мне не привыкать. Особенно в титульной повести «Как я умер». Книга, конечно, автобиографична, но не в буквальном смысле: автор скорее рассказчик, чем герой. Он путешествует по свету – от Италии, Квебека и Аляски до Бирмы, Турции и Грузии – в поисках приключений, веры и истины. Отсюда подзаголок – «Субъективный травелог». А потому, помимо рукотворных и нерукотворных достопримечательностей, которые суть цель путешествия, но не единственная. Воленс-ноленс ты узнаёшь непростые судьбы людей, с которыми сталкиваешься в пути – и часто это самое интересное и волнующее. Плюс, конечно, размышления о самом себе – в дороге лучше думается даже на эту небезынтересную для человека тему. Принцип двойной: кого из читателей не очень увлекут сюжеты, тем зато будет интересен фон, на котором они происходят. Соответственно – наоборот.

– Какая же это прокладка между двумя скандальными книгами, если она сама – по крайней мере местами, скандальна.

– Всё познаётся из сравнения. Следущий фолиант «Записки скорпиона», что ясно из названия, написан довольно кусаче – других, как и самого себя. На его обложке печатающий на машинке скорпион на фоне имён московичей, которых автор вспоминает в Нью-Йорке: Окуджава, Эфрос, Евтушенко, Шукшин, Арсений и Андрей Тарковские, Юнна Мориц, Юз Алешковский, Борис Слуцкий, Искандер, Рейн и прочие. Плюс, конечно, коллективные портреты (скажем, тогдашних диссидентов), происходившие тогда события и места действия – от Коктебеля до Розового гетто, как называли дома писательского кооператива вблизи станции метро «Аэропорт». Книга написана с открытым забралом, сенсаций – вагон с тележкой. Вот я и решил – а издательство согласилось – что в промежутке между «Запретной книгой о Бродском» и «Записками скорпиона» надо издать что-нибудь поспокойнее, поклассичней, что ли – хотя бы внешне. Так возник мой «субъективный травелог» с вызывающим, правда, названием «Как я умер».

– А как герои отнесутся к скорпионьим укусам?

– «Иных уж нет, а те далече…» Евтушенко мне как-то позвонил и спросил, что я пишу. «Записки скорпиона», отвечаю. – «Нас православных покусываете?» – «Евреев тоже. Для меня несть ни эллина, ни иудея». Я пишу для самого себя и для читателей, а не для моих героев. И почему я должен сдерживать свою память? Чтобы моё знание умерло вместе со мной? Ну уж нет!

– А дуэль или судебные иски?

– Дуэль устарела, а подавать в суд на правду нелепо. Тем более я пишу следующий, в продолжение «Записок скорпиона», вспоминательный том «Плачущий человек», названный так в полемический перефраз знаменитого «Homo ludens» Йохана Хёйзинги. Но если в «Записках скорпиона» сопрягались два времени – московское и нью-йоркское, то в «Плачущем человеке» главным образом – нью-йоркские времена. Читатель встретится там в том числе с русскими американцами, постоянными и временными – Довлатовым, Бродским, снова Евтушенко, Шемякиным, Лимоновым, Клепиковой и прочими, и само собой, Владимиром Соловьевым, литературным персонажем и автором-вуайеристом, что не совсем одно и то же. Двойной статус этих книг – по фактуре воспоминания, по жанру роман – сделает их, надеюсь, увлекательным чтением, опять-таки провокативным и сенсационным. Автору не впервой, но что мне искренне жаль: за литературными скандалами не всегда замечают аналитизм и поэзию. Тех же Бродского и Шемякина, Довлатова и Окуджаву я прежде всего люблю – как художников и как людей, а потом уже вспоминаю какие-то интимные детали, которые не по ноздре их культистам. «Любить иных тяжёлый крест», – сказал Пастернак. А у памяти свои законы – ей не прикажешь вспоминать одно и забывать другое.

 
Владимир СОЛОВЬЁВ