ОСТАВЬТЕ ИГРЫ С ПОКОЛЕНИЯМИ

№ 2007 / 8, 23.02.2015

Даже не верится: Михаилу Попову, нашему лучшему романисту и очень хорошему поэту, исполняется 50 лет. Интересно, каковы ощущения юбиляра?

– Ничего специфического юбилейного. Вообще, не очень понятно, что тут праздновать. Ну, дал себе человек труд прожить какое-то количество лет, в чём личная заслуга? Даже страшная современная статистика обещает нынешним мужчинам лет 57. В ЦДЛе есть специальная доска, на которой вывешивают фотографии юбиляров. Помню, как-то покойный ныне Пётр Паламарчук, глядя на неё, заметил, что «от количества лет, прожитых «здесь», не меняется срок, который предстоит провести «там». Не знаю, прав ли он. Хотя, я думаю, сейчас ему виднее. От себя же скажу, что мне нравится старая русская традиция отмечать не юбилеи как таковые, а годовщины творческой деятельности. Недавно, роясь в своих бумагах, нашёл тетрадку со своими каракулями от 1967 года. Там среди прочего есть одна, поразившая меня своей глубиною, мысль: «22 фивраля (так в оригинале). Скоро мне десять лет. Сколько уже сделано ошибок, эх, начать бы жизнь сначала!» И сказка под названием «Сказка», в ней действуют, и ещё как действуют довольно оригинальные персонажи: Мышка-нарушка (от слова – нарушать), и мальчик-спальчик, (то есть, ребёнок-соня. Зародыш Обломова). Чем не начало творческой деятельности? И я решил, что если что и буду отмечать, то не полвека биологического существования, а сорок лет профессиональной работы.

– Ещё один, так сказать хронологический вопрос. Ваше поколение, что вы вообще думаете об этом понятии? Чем оно отличается от других поколений? Кого вы числите среди представителей своего поколения?

– Почему-то интервьюеры всегда задают вопрос на эту тему. И критики любят порассуждать об этом. По-моему, они просто озабочены тем, как бы упростить себе задачу. Имеет место какой-то литературный процесс. Надо его как-то описать. Выработано критическим сообществом два простых, неотразимых метода. Географический и хронометрический. «Писатели Орловщины» и «Тридцатилетние». Вообще ведь эти игры с «поколениями» начались недавно, в советские времена. Пожалуй что, с «сорокалетних». И в появлении этого приёма просматривается, как мне кажется, некое лёгкое, может быть даже не преднамеренное, презрение к авторам, которых распихивают по всем этим спискам. Мол, поодиночке вас толком не рассмотреть, а вот если сбить вас в кучу хотя бы по году рождения, может получиться некая весомая культурная сущность. Появляется предмет разговора. Этот подход иногда применяется не только к писателям, но и к целым странам. Например, почему появилось слово Балтия? Да потому что ни Латвия, ни Литва, не говоря уж про Эстонию, с высот европейской политики не различимы как отдельные политические единицы. Необходимо укрупнение. Так что, когда разговор касается понятия «поколение», я только пожимаю плечами.

– Раз уж вы так давно в профессии, то что бы вы могли сказать о том, как изменилась роль писателя в обществе за прошедшие годы?

– У нас роль писателя в обществе сильно зависит от того, в каких отношениях находятся писатель и власть. Очень долго культура нашего отечества была литературоцентричной. Народ очень доверял печатному, особенно писательскому слову. Власть отдавала себе в этом отчёт. Николай I называл Пушкина самым умным человеком своего времени, и назначал себя его личным цензором. Сталин сам читал произведения, выдвинутые на соискание Сталинской премии. Литература была единственным видом какой-то оппозиции, видом властвования над умами. В к

аком-то смысле, властью, что, естественно, раздражало номинальную власть. Так продолжалось до конца двадцатого века, когда в перестроечные годы хлынул поток миллионотиражных изданий запрещённых текстов. И тут выяснилось, что надежда на то, что стоит напечатать «Архипелаг ГУЛАГ», и будет счастье, не оправдалась. «Архипелаг» напечатан, а счастья нет. Литература не может не только спасти, но даже и накормить. Разве что ловкого издателя. И тогда от неё одновременно отвернулись и власть, и народ. Я имею в виду высокую, настоящую литературу, претендующую на роль властителя дум, учителя. Народ обратился к Дарьям Донцовым, власть обратилась к телевидению. С его помощью намного легче управлять умами, чем с помощью книг. Всё происходит быстрее и эффективнее. Литературу предоставили самой себе. Это положение имеет и отрицательные, и положительные стороны. Из литературного дела тут же сбежали все политические конъюнктурщики. Правда, их тут же заменили конъюнктурщики рыночные и чистопородные графоманы. Для писателей наступили тяжёлые финансовые времена. За книги почти не платят, но это лучше, чем когда хорошо платят, но перед этим долго «причёсывают». Сейчас невозможно сделать себе имя в борьбе с режимом, но можно сделать его сидя в «ящике». Правда, ящичное имя презираемо среди товарищей по цеху. Можно напечатать всё, что угодно, но надо быть готовым к тому, что никто этого не прочтёт. В общем, есть и прибыли и убытки, в новом положении литератора. Можно всю оставшуюся жизнь заниматься обиженными воспоминаниями, и это легче, чем жить полноценно в сегодня.

– Под словом «сегодня», вы, как я понял, понимаете не один только нынешний день и год, а какой-то более протяжённый отрезок времени. Скажем, после 1991 года. После развала Советского Союза.

– Этот отрезок даже чуть длиннее. Со своей литераторской колокольни я высматриваю начало этого «сегодня» года с 1987-го. С тех самых первых публикаций эмигрантской литературы, о которых выше я уже говорил, и которые в результате ничем кроме возвышенных обещаний не обернулись.

– Я это говорю к тому, что уже в «новом времени» можно различить какие-то периоды, приливы и отливы идеологической, и культурной моды. Двадцать лет, это ведь целая эпоха.

– Да, правильно. У меня в Сокольниках, возле метро была такая площадка, на которой передо мной прошла вся история этого двадцатилетия, если на неё посмотреть с точки зрения развития нашей торговли. Сначала там стояли старушки с картонными ящиками, на ящиках лежали пакетики с майонезом, банки с зелёным горошком и возвышались бутылки «пшеничной» водки. 1992 год. Старушек сменили разномастные, в основном деревянные ларьки с крохотными зарешеченными окошками, где были уже и «сникерсы», и кока-кола, и баночное пиво, и американские сигареты. 93-е – 95-е годы. Ларьки деревянные вольного покроя превратились в ларьки унифицированные, металлические с большими стеклянными витринами, и там наблюдалось изобилие «колониальных» товаров. То есть товаров, с помощью которых нас колонизовали. Эти модернизированные торговые точки были побеждены торговыми павильонами года три-четыре назад. В павильонах уже были отечественные куры, яйца, колбасы и шоколады. «Сникерсы» теперь почти отринуты потребителем. Так же, примерно, как дешёвые латиноамериканские сериалы. Наша массовая культура проделала примерно тот же путь, что и отечественная торговля. И ныне на страже нашей идентичности стоит фильм «Не родись красивой» и Бабаевская шоколадная фабрика.

– А в то же время в литературе?

– Все процессы не охватишь, не опишешь. Был период, когда правящей партией в нашей литературе были постмодернисты, по-моему, сами обалдевавшие от факта своего непомерного успеха. Они теперь где-то там же, где деревянные ларьки. Сейчас принято их поносить всячески, далеко не всегда справедливо, и почти всегда без ясного понимания, что это было за явление. Ещё на одной теме можно остановиться. История, историческая литература. В перестроечную эпоху пределом мечтания среднего интеллигента было добыть, купить, или выменять в особом пункте обмена все романы Мориса Дрюона или Пикуля. Культурный обыватель искал ответы на обуревавшие его вопросы не только в диссидентской литературе, но и в недрах отечественной истории. Помню, какие очереди стояли у книжных магазинов, когда была объявлена подписка на «Русскую историю» С.Соловьёва. Так раньше стояли за хлебом. Соловьёв – серьёзный учёный, его многотомник не предназначен для пикулевского читателя. Представляю, какое количество разочарованных и раздражённых породил тот издательский бум. В девяностые годы, знаю по себе, исторические романы хорошо продавались. Хорошо, но всё хуже и хуже. И настал в конце концов день, когда я услышал от издателя, что «никакой истории» им больше не надо. Ещё раньше перестали покупать, а значит и издавать, «серьёзную прозу». Создавалось впечатление, что такое положение устанавливается если не на века, то надолго. И вот недавно, около года назад, я услышал опять-таки от одного издателя, что он собирается «запустить» серию исторических романов. «Интерес возобновился». Он не такой истерический, как пятнадцать лет назад, но довольно устойчивый. Кажется, дело дойдёт и до «серьёзной» прозы. Я тут веду речь об издательстве «Вече», с которым с удовольствием сотрудничаю последнее время. Приятно иметь дело с профессиональными, мыслящими людьми.

– Насколько я поняла этот последний пассаж, вы считаете рассуждения о беспросветном кризисе отечественной литературы досужими и несерьёзными.

– Ну конечно же. Сейчас трудно писателям, но кто сказал, что время, плохое для писателей, является плохим для литературы? И вообще, мне кажется, самые интересные процессы сейчас развиваются в тех областях литературы, которые оказались вне какого бы то ни было контроля. И денежного, и государственного.

– Что вы имеете в виду?

– Поэзию. Удивительно, но как только за стихи перестали платить, огромные количества людей кинулись их писать. И, но это уже к сожалению, и печатать. Даже за свой счёт. Разумеется, девяносто девять и девять десятых этих текстов полная чепуха, но и всё живое, новое копошится, как мне кажется, там же. Несмотря на вал графомании, настоящий читатель безошибочно вычленяет настоящий текст. Подлинный голос слышим даже сквозь рёв рифмующих масс.

– Так и хочется сказать – аминь! Лично мне чаще приходится сталкиваться с фактами, доказывающими, что повода для особого оптимизма всё же нет.

– Факты бывают всякие, это правда. Недавно я беседовал с директором большого книжного магазина. Зашла речь о Сергее Есенине. Я поинтересовался, а выросла ли продажа стихов поэта после выхода на экраны сериала о нём? Так он мне сказал, что нет. Стихов Есенина покупать больше не стали. Больше стали покупать книг о поэте. Всем интересно как он пил, с кем спал, как висел в петле, и кто всё-таки виноват в его гибели. Тут не до стихов. Есенин это теперь бренд. Важнее считаться поэтом, чем писать по-настоящему хорошие стихи. Ну, что ж, это особенность нашего времени. Но не только нашей страны. Один мой знакомый профессорствует по поводу русской литературы в Японии. Так вот при приёме на работу ему очень помогло, что он «поэт». Он обошёл людей с академическими степенями. Сначала он обрадовался, но очень скоро выяснил, что поэтов в Японии очень уважают, но при этом никто не читает стихов. Этот факт можно истолковать и как положительный, и как отрицательный.

– Бог с ней, с Японией.

– И правда.

– Поговорим о чём-нибудь серьёзном, например, о писательской ответственности, о весе слова. Нам действительно не дано предугадать, как слово наше отзовётся?

– Мне кажется, это одно из самых глубоких изречений классика. Писатель может и убить словом и спасти, и эта власть укрощается только полной невозможностью определить кого, когда и каким именно словом. Например, такой авторитет в эстетической сфере как В.Набоков писал, что, скажем, «мода – это творчество посредственностей», «писать верлибром, это всё равно, что играть в теннис без сетки», а «джаз – самая распространённая форма шума». И что, сделалось что-нибудь с модой, верлибром или джазом? Но бывает и по-другому. Андре Жид, посетивший Турецкую республику времён Ататюрка, написал издевательскую статью о национальной турецкой одежде. И Ататюрк тут же издал указ о запрещении её. И переоделась вся страна. Или возьмём «Крейцерову сонату», после её выхода были случаи самооскопления среди молодёжи нескольких стран. Почему-то больше всего в Болгарии. Хотел, как вы думаете, Толстой, чтобы его слово отозвалось подобным образом?

– Нет, думаю самооскопление, это в любом случае перебор. Но перейдём к более безопасному предмету, поговорим о ваших планах на будущее.

– Я сейчас заканчиваю сразу две книги: «Кто хочет стать президентом?» и «Вавилонская машина», и в мои планы входит их напечатать.

– «Кто хочет стать президентом?» – это что, политика?

– В вашем вопросе мне слышится плохо скрываемая брезгливость.

– Да, брезгливость трудно скрыть.

– Так и хочется сказать – поживите с моё, мадмуазель. Наверно, почти в любом человеке на определённом этапе старения просыпается «пикейный жилет». Его начинает раздражать мысль о том, что если он даже и не занимается политикой, то политика занимается им. Чтобы не остаться в этом комическом, в общем-то, состоянии, надо как-то выбраться из трясины кухонной политологии. Мне это проще всего сделать с помощью романа. Теперь я точно знаю, кто будет нашим президентом в 2008 году.

– Может быть, скажете нашим читателям?

– Пусть читают роман.

 

Беседу вела Оксана ИВАНОВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.