ПОД ВЛАСТЬЮ ВЕЧНОГО ЛЬДА
№ 2007 / 12, 23.02.2015
ПОД ВЛАСТЬЮ ВЕЧНОГО ЛЬДА
По берегам Берингова пролива вместе
с героями Юрия Рытхэу
Есть у народа Чукотки загадочная и мрачная легенда. Про то, как охотник, очутившись на отколовшейся от берега льдине, постепенно теряет человеческий облик и превращается в отвратительного, сплошь поросшего шерстью оборотня со странным, отталкивающим именем «тэрыкы». Море не прощает ошибок.
Один неосторожный шаг, порыв ветра – и вот уже змеится трещина, водная преграда ширится на глазах, и тебя несёт прочь от родных, привычных мест.
А дальше всё в руках Провидения. Прибьёт льдину к берегу – хорошо. Но если не прибило, то снимать измученного лишениями и страхом человека с неё нельзя. Ведь то, что в любую минуту может забрать нашу жизнь, издревле почиталось священным. Выручим попавшего в беду, спасём одного несчастного, но исчезнет страх и почтение к высшим силам, которые правят миром, а значит, и этой злополучной, крошащейся льдиной с человеком на ней.
Вот и с юношей Гойгоем стихии сыграли злую шутку, предательски умчав его в океанскую ширь. Он любит девушку из оленьего племени со звонко-хрустальным именем Тин-Тин. Так на Чукотке называют прозрачный пресный лёд, «играющий разноцветьем в лучах яркого весеннего солнца». Именно любовь к ней впервые озарила его жизнь неведомым прежде светом, как сполохи полярного сияния озаряют ночь.
Они живут далеко на севере, там, где солнце в своём вечном движении волнообразно кружит у горизонта, никогда не опускаясь слишком низко и не всходя слишком высоко. У Гойгоя есть два брата – старший неулыбчивый Кэу и средний брат Пины, в чьей яранге они временно ютятся на пару с Тин-Тин. Братья беззлобно посмеиваются над их любовью, но иногда в сердце среднего брата, делящего ложе с давно опостылевшей и бездетной женой Аяной, шевелится смутная зависть.
Так завидуют лишь тому, чего не купишь ни за какие блага на свете. Тому, с чего началась жизнь их рода-племени, – с безумной любви кита по имени Рэу к земной женщине Нау, заставившей его выйти на сушу и превратиться в человека. Прежде люди считали чем-то само собой разумеющимся, что «все, кто живёт на побережье, произошли от китов, которых преобразила любовь». Никто не испытывал смущения и страха, видя в неуклюжем, доверчивом великане-ките своего родича. То было золотое время, когда можно было, не таясь, признаваться в своих чувствах, и каждый радовался счастью другого.
А сейчас? Бывало, хочется Тин-Тин, приникнув губами к милому лицу Гойгоя, прошептать, как он дорог ей, а язык прилипает к гортани. Не принято нынче держать душу нараспашку, того и гляди аукнется. Все мы находимся под неусыпным, ревнивым надзором. «Множественные боги, расселённые по небесному своду, затаившиеся в горах, в камнях, в травах и цветах, зорко следили за поведением человека, готовые наказать его за невольный промах».
Да, боги бдительно следят, чтобы любовь не взяла своё, не перехватила власть у традиций, закона, которые основаны на неведении и слепом почитании чего-то недоступного для разума. И не важно, что прародительница Нау не уставала повторять: «Кит не бог… Он просто наш предок и брат». Та правда, незатейливая и простая, как солнечный луч, забыта и больше никому не нужна. Теперь вместо неё вездесущие боги, денно и нощно требующие от людей покорности. И от того, кого льдина уносит в безвозвратную морскую даль в том числе.
В принципе, Гойгой согласен склониться перед их волей, ибо «с детства был воспитан в убеждении, что здешняя земная жизнь – это лишь эпизод в вечности, краткое мгновение, которое проводит человек в бесконечных превращениях». Вот только почему сейчас? Ведь он «только вкусил от настоящей, подлинной красоты человеческой жизни, обрёл и понял смысл существования человека на земле – и вдруг уходить? Туда, в небытие, в мир, расположенный в окрестностях полярного сияния?» Не рано ли?
Его кровь ещё не готова остыть, слившись с холодными водами океана. Он ещё слишком мало пробыл здесь, чтобы умирать. Он даже не успел родить с Тин-Тин детей! С женщиной, которая стала частью его сути, чьё присутствие будит в нём всепоглощающее желание жить. Что, если «человеческое бытие в череде всех других чередований создано именно для таких вот переживаний, для возвышенной, острой до боли радости?»
Ведь это так здорово – стоять лицом к Восходу, откуда приходит рассвет, где «Птица-Провозвестница каждое утро проклёвывает дырочку, в которую начинает сочиться утренняя заря, а потом расширяет её, чтобы Солнце могло выйти из своего убежища и осветить землю»! Вдруг он, Гойгой, «будет тем первым человеком, который познает бесконечность жизни, неисчерпаемость счастья… Для чего же Высшая справедливость и Целесообразность соединили его с Тин-Тин? Чтобы потом разрушить созданное?»
Нет, такая мысль невыносима для сердца. Надо напрячь слабеющую волю – вгрызаться ножом в обжигающий лёд, беречь остатки тепла в разодранной одежде… Если повезёт, суметь изловчиться и поймать низко летящую чайку. Сквозь колючие, лезущие в глотку перья добраться зубами до окровавленного, трепещущего тела, чтобы утолить голод и хоть немного восстановить силы…
Тем более Тин-Тин слышит его: «Если ветер доносит до меня твой голос, значит, ты жив… Знай, что никогда не усомнюсь в тебе, не предам тебя мыслью о твоей гибели. Разве может умереть то, что есть между нами, то, что родилось от прикосновения наших тел?» Впереди непреодолимая водная преграда. Даже самый острый глаз не различит с крутой скалы крохотную точку на льдине. Но что для двух сроднившихся навеки расстояние!
Льдина уплывёт и вдали растает, Но тот, кто с живым сердцем, возвращается… |
Внутренний голос велит ей – надейся! Хотя дни, недели идут своим чередом, а судьба не спешит вернуть ей Гойгоя. Время – вот главный враг самой стойкой надежды. Тот безжалостный, могучий ритм, который оно задаёт племени. Когда минует срок и новый зимний лёд прибьёт к берегам, ей придётся наступить на себя и перейти в ярангу к старшему брату Гойгоя. Ничего не поделаешь: так распорядились боги. Даже старая мать уговаривает Тин-Тин не будить их гнев: «Поплачь. Вместе со слезами выходит горе утраты… Пройдёт время, истончится воспоминание о погибшем, и ты забудешь его, обретя счастье с новым мужчиной…» Такова твоя женская долюшка.
Но Тин-Тин глуха к их призывам. Она уже чужая на этом шумном всеобщем празднике, где пылают костры, мужчины состязаются в борцовской удали, а девушки заходятся в танце. Как неприкаянная, она «медленно отошла от костров и побрела в тундру. Молодой олень шёл следом и нюхал её следы, с удивлением посматривая на женщину. Почему она уходит оттуда, куда стремятся все люди?»
Так начинается для Тин-Тин прощание с прошлой – привычной и уютной жизнью. Равно как и для Гойгоя, носимого ветрами вдоль такого желанного, но недостижимого берега. Казалось бы, вот она, земля, до неё рукой подать. Но вероломное течение забавляется с ним, Гойгоем, как с беспомощным зверьком: вот возьму и умчу тебя обратно в океан, когда спасение вроде бы так близко. Разве это не в моей власти?
В его душе происходит борьба. Но с ветром ли? С морем? Нет, с тем, что, по нашему непреклонному убеждению, ими управляет. Будто чья-то злобная рука играет со льдиной, то приближая её к берегу, то вновь отгоняя прочь, вынуждая тебя сперва, как одержимого, ожесточённо сражаться за свою жизнь. Но уже скоро измотанный неравной схваткой организм подсказывает вопрос: а стоит ли? Не правильнее ли перестать цепляться за свою земную оболочку? И дальше: что за дьявольский Космический Разум ставит меня перед таким выбором? Почему бы ему сразу, без мучений и боли, не прикончить меня? И самое главное: почему он, такой изуверски жестокий, правит миром? «Разве справедливо уничтожать красоту, ради создания которой природой положено столько сил?.. Неужто там, где творится изначальная сила жизни, никогда не возникает эта справедливая мысль?»
Вот чем страшны пограничные состояния – этим неистовым вопрошанием «за что», «почему»… Какой непробиваемой бронёй веры должна быть защищена душа, чтобы послушно принимать такое! И принимать, не удобно развалившись на мягких шкурах у огня или стоя возле мирно потрескивающих свечей в храме, а карабкаясь по кренящейся, обдаваемой волнами льдине, захлёбываясь солёной пеной и спасаясь от удушья.
В уме Гойгоя происходят странные вещи. Ему начинает казаться, что «он видит себя сторонним взглядом, рассматривает сам себя издали, сочувствуя охваченному горем и отчаянием человеку у края обламывающейся льдины». Он вдруг с тревогой подумал, «что ему теперь нелегко будет заново привыкать к жизни берегового человека, к размеренному чередованию охоты, насыщения, сна, которое и определяло земную жизнь… Ценность всего этого отсюда казалась слишком ничтожной, чтобы так упорно туда стремиться». Его сознание уже не на земле, не в яранге и даже не на льдине. Оно уже где-то там, возле Полярной звезды, что застыла в вышине небесного свода.
Но и с мыслями, вдруг воспарившими невесть куда, тоже надо бороться, если ты не оставил надежды выжить. Ибо «мысли эти о ничтожестве земной жизни изнурили его, отнимая у него последние остатки сил. Как же коварны те силы, что тянут его сквозь облака, как они изощрены в изобретении всяческих уловок…»
ойгой уже знает, что если вернётся, то никогда не заживёт по-прежнему. Но и они, оставшиеся на прочной земле, тоже знают это. Что принесёт он им? То, что постиг, в безысходной, дремучей тоске глядя на удаляющуюся полоску берега? Или вонзая копьё в пасть разъярённому белому медведю, своему неожиданному спутнику по льдине? Свои вопросы к тусклому солнцу, равнодушно взирающему на его страдания? Понимание, что единственное, ради чего есть смысл противиться смерти, это она, Тин-Тин, а всякие там мужская доблесть, удачливость в охоте, исполнение торжественных и непонятных обрядов под звуки бубна не стоят и лоскута от его истрепавшихся, негреющих лохмотьев? 
Зачем его запредельный опыт им, тамошним людям? Для них он только помеха. Поэтому они ни за что не примут Гойгоя обратно. Ему мерещится жуткий образ оборотня-тэрыкы: «Обросший шерстью, озверелый, он бродил вокруг стойбищ, воровал мясо, убивал тех, кто попадался ему на пути…» Неужели ему суждено стать чем-то подобным? И как понять это чудовищное превращение? Быть может, так: за любой приобретённый опыт надо платить свою цену? За сверхопыт – сверхцену. Прошедший испытание абсолютным одиночеством и ежесекундным ожиданием смерти в каком-то смысле уже не человек, поэтому и физический его облик должен поменяться вместе с разумом. Вот она, страшная разгадка древней легенды!
И неведомо Гойгою, что его готовы любить и таким. «Вернулся бы, пусть какой ни есть, лишь бы живой, с твоим голосом, с твоим теплом, ласковым дыханием и глазами, в бездне которых тонешь, будто в тёплой воде летних тундровых озёр», – в самозабвении шепчет Тин-Тин.
Она стоит у зыбкой кромки льда, лихорадочно всматриваясь в океан. «Ветер развевал её растрёпанные волосы, нежное красивое лицо распухло и кроваво покраснело. Безумно горящие глаза, полные сумасшедшей радости, блуждали». Что ей окружающие с их советами смириться! Другое разрывает ей грудь: «…Радость моя далёкая и боль стеснённого сердца! Я слышу тебя, я жду тебя здесь, на берегу, под ураганным ветром, и никто не заставит меня поверить в то, что ты погиб».
Здесь, под яростными ударами хлещущего по лицу жгучего снега, она даёт обещание ждать Гойгоя всю жизнь, если понадобится. И не доставаться никому.
Из самой страшной дали Ты придёшь наконец к очагу, Что зажгла я в яранге, Ожидая тебя. |
Но обычай, выкованный поколениями предков, требует иного: не пристанет льдина к берегу – так угодно богам, а ты, любящая жена, отправляйся к старшему брату сгинувшего и не ропщи. Для племени твои чувства неважны. Важно, чтобы не простаивало твоё молодое женское тело и давало приплод, который в дальнейшем племя использует для своих утилитарных нужд. Что есть для племени дети? Залог будущей мощи. Надо размножаться, чтобы заселять территории, иначе их тут же займут предприимчивые соседи. Весь созданный нами мир держится на распрях и умении выстраивать оборонительный щит от врагов. Отсюда вывод: законы должны запрещать хранение верности погибшему, поощрять забывчивость и возвращение к привычному укладу. Первая жена не родила Пины детей, стало быть, Тин-Тин, скорее всего, отдадут ему, и уж тогда-то он доберётся до её горячего лона! Он уже глотает набегающую слюну, разминает своё распалённое похотью, тренированное тело. Скорей бы пригнало к берегу этот проклятый зимний лёд, а уж там он себя покажет, можете не сомневаться! Пины все богатства тундры швырнёт к её ногам. Настреляет целую гору зверей, укутает в самые роскошные меха… Только бы она перестала артачиться и верить в чудо, ожидая своего Гойгоя!
Нет, что ни говори, законы часто оказывают нам неплохую услугу. «Пины посмотрел вслед вожделенной женщине и подумал про себя: мудрость обычаев всегда оборачивается благом для того, кто свято соблюдает их». Как заманчиво воспользоваться чьим-то моральным долгом для собственной выгоды! Главарь партизанского отряда, во имя великого дела отправляющий на верную смерть мужа приглянувшейся ему красавицы… Инквизитор-сластолюбец, бросающий в темницу восставшего против Бога еретика, чьё имущество и будущая вдова для него заветный лакомый кусок… История порассказала бы нам немало примеров.
А между тем невозможное свершилось. После стольких невообразимо тягостных, томительных месяцев твердь материка, наконец, приблизилась к Гойгою на расстояние вытянутой руки. Он перешагивает узкую полоску моря, приникает «воспалёнными губами к желтоватой, пахнущей мхами воде…» До чего же сладостен запах родной земли, так долго отвергавшей тебя! Но вот Гойгой глянул на своё отражение и «не смог сдержать вопля ужаса – на него смотрело обросшее жёсткой шерстью лицо тэрыкы-оборотня». Он «отвернул лохмотья рукава, но и руки тоже были покрыты такой шерстью… Так вот почему он больше не чувствовал холода!» Выходит, зловещие предчувствия его не обманули?
«В отчаянии Гойгой поднял голову к низкому небу, навстречу падающим снежинкам и завыл, заплакал в голос, далеко оглашая притихшую тундру…» Но и племя тотчас же насторожилось. Что-то подозрительно-нездешнее почудилось людям в исторгшемся звуке. Даже собаки стали проявлять беспокойство, отзываясь на присутствие незнакомого зверя. «Волки завыли», – подумал Пины, прислушиваясь к отдалённым крикам».
Или они напрасно потеряли бдительность, и тэрыкы – вовсе не мрачная выдумка праотцов? В таком случае, если эта нелюдь посмеет объявиться, ей несдобровать. Оборотням не место среди людей. Другой он уже, не наш, и любви ему не положено. Племя тогда и становится племенем, когда умеет чётко провести границу, кто для него человек, а кто нет. Если позволить себе любить и принимать всех подряд, племя неизбежно ждёт крах. Могущества на любви не построишь.
И нечего ссылаться на россказни о пращурах – китах, один из которых давным-давно, движимый любовью к земной женщине, перевоплотился в человека и породил с нею первых людей. Это не более чем сказка, к тому же весьма уродливая и отвратительная для разума. Из уважения к полезной традиции мы ещё готовы с ней мириться, а так… «Не хочу, чтобы эти безобразные чудовища были моими братьями! – кричал мальчишка в истерике. – Они огромные, чёрные и страшные!» Людям не нужна суть происходившего когда-то. Им подавай догму, обряд, которые будут держать их в повиновении, скреплять и упорядочивать повседневное житьё-бытьё.
опустим, правило гласит: в указанные дни мясо есть нельзя, а рыбу можно. Почему? Она ведь тоже живая: плещется-резвится на мелководье, и глазёнки у неё мечутся от страха, когда она агонизирует, выброшенная на берег. Так отчего её можно-то, а утку или кролика нельзя? Поди разбери… На самом деле всё просто: непозволительно есть то, что появилось на свет в результате половой любви. Такая любовь повторяет первогрех Адама и Евы, а потреблять продукты греха тем более грешно. А вот рыба, по тогдашнему уразумению, считалась существом, самозарождающимся в прибрежном иле, – как водоросль, без всякого полового спаривания. Оттого и кушать её не возбраняется.
Бред, дикость? Изначально – да, но на этом выросла величайшая цивилизация, утончённейшая культура. Полупещерная безграмотность? Но то, что взошло на ней, укрепляет веру, вносит в жизнь смысл, поддерживает и питает души миллионов. Даёт силы вынести самые убийственные невзгоды! Веками спасает от развала целые империи! Чудеса…
Так мало-помалу любая тайна – неважно, умная или глупая – обрастает лишайником многочисленных догм, нравоучений и запретов, становясь на службу народу. Помогает ему сплачиваться и преобладать над соседними народами, чьи представители постепенно становятся для него чем-то враждебно-посторонним – иноверцами, нехристью, гяурами. Как бы уже не совсем и людьми, а диковинными бессловесными тварями, с которыми можно и обращаться, не особо церемонясь, как мы давно обращаемся с природой.
«Когда последний морж был заколот, Армагиргин поднял вверх окровавленный нож и крикнул так громко и победно, что с соседних скал поднялись тысячные стада гнездующихся птиц». Слышите клич властелина земли, основателя будущих царств? И вот уже бравый охотник при виде китов «с нескрываемой ненавистью смотрел на них, на их гладкие огромные тела, медленно уходящие в пучину вод, и думал, какие, в сущности, это огромные туши, настоящие клады мяса и жира». Не беда, рано или поздно мы всё равно до них доберёмся! Построим новые, более быстроходные и крепкие лодки, и перебьём этих неповоротливых слизняков в их собственном убежище. Не родня они человеку, нам с ними не по пути.
Тем более мы не станем терпеть рядом уродца тэрыкы, пусть даже он и был недавно нашим братом. Гойгой знает это. О, как много он успел узнать про то, как на самом деле устроена жизнь, скитаясь среди чернеющих волн на своей злосчастной льдине! Чужой он теперь людям, и нет такой силы, которая победит эту чуждость. Отныне он должен мыслить их умом – братьев Кэу, Пины и других. Видеть их глазами, глазами рода-племени. Раз для них он – отверженный, то он должен уйти. Ведь не заставишь грозные морские течения повернуть вспять ради него, одиночки!
Он идёт к крутому обрыву над замерзающим морем. Бросает взор с головокружительной высоты туда, где «из вершин яранг поднимались дымы, иногда в наступающих сумерках сверкал огонь…»
Почему нельзя повторить весну? Почему нельзя продолжить её Бесконечно и вечно… |
Нет, надо, надо уходить. «Гойгой зажмурился, почувствовал, как поток слёз хлынул по шерстистым щекам, и бросил тело вниз… Несколько мгновений он был в полёте, потом ударился лицом. Тёплый мрак вечности окутал его сознание». Но и это ещё не конец: тэрыкы не может сам убить себя. Его могут убить только люди, некогда близкие и родные ему, которые откажутся признать в нём человека. Он лежит почти бездыханный меж двух стоймя стоящих льдин – обезображенный, с полупотухшими глазами. Тут-то, под тенью нависших скал, его и находит Тин-Тин, которая, словно по наитию, решила «взять пресный лёд с небольшого водопада под скалами».
Она готова принять его любым. Её неомертвевшее сердце уже разбило родо-племенные оковы и рвётся на простор. «Боги вернули тебя таким, чтобы испытать меня», – в исступлении восклицает она. Он просит приносить ему больше сырого мяса. Она согласна. «Они сидели рядышком на оленьих шкурах, прижавшись друг к другу, и даже сквозь меховую одежду и шерсть нарастала и усиливалась жаркая тяга друг к другу».
Правильно: душа-то у Гойгоя прежняя, никуда от него не делась. «Тин-Тин хотела заново вспомнить и почувствовать его прикосновение. Мешала короткая, тёплая, неожиданно мягкая шерсть, ровным слоем покрывавшая его тело. Но потом это куда-то ушло, исчезло, и Тин-Тин забылась на вершине самого сладкого переживания».
«– Наверное, вот это и есть настоящее женское счастье, от которого зачинаются дети», – шепчет она. Но стоп: о каких детях речь? О чём это она? Неужели не чувствует, чему бросает вызов? «Какой бы ни родился – он будет от тебя и от меня. Когда Кит Рэу и Нау любили друг друга, они не думали, кто родится – китята или люди. Для них главное было то, что они любили друг друга. Если родится такой, о каком ты думаешь, значит, мы начнём род новых людей…»
Да, спасение, когда всё традиционное оборачивается против тебя, одно – попытаться протянуть новые, цветные ниточки среди расчерченного до мелочей, закосневшего порядка вещей. Неужели мы все до скончания времён обречены барахтаться в сетях, расставленных этими монстрами под названием «нельзя», «должен», «не смей»? Что же получается: народу много, но все на одно лицо, каждый есть повторение чего-то предыдущего. Какая-то гигантская фабрика по производству клонов. Словно ребёнок ещё до момента зачатия призывается в мир с определённой, заранее заданной целью, – что-то строить, в кого-то стрелять, от кого-то по обязанности рожать…
Выходит, человек создан не просто, чтобы он жил, чему-то радовался, о чём-то своём думал, а чтобы служил чему-то известному и общепринятому? А те, кто хочет просто быть, а не служить, – отщепенцы, враги? А может, прав писатель Генри Миллер, предложивший средство от чудовищной перенаселённости планеты, – рождать детей только по любви?
«– Мы убежим с тобой в тундру и начнём новую жизнь, – говорила сквозь слёзы Тин-Тин. – Мы зачнём новую породу людей, которые не боятся холода и дрейфующих льдов… Построим свою ярангу…
Гойгой слушал женщину и дивился её мудрости. Мысленно он соглашался с ней. В этой безысходности был только один путь – уйти подальше от людей, не попадаться на глаза и попробовать жить самим… Ведь кто-то начинал первым… Был такой – Рэу, что стал человеком ради жизни с любимой. Может, потом Гойгой снова обратится в человека?»
Он опять поверил в жизнь. В то, что она каким-то непостижимым образом примет его назад. Это потому, что жизнь говорила с ним от лица Тин-Тин. Но когда она заговорит с ним от лица неумолимых братьев, что тогда? Те уже начеку. У Пины закрадывается подозрение: уж больно в последние дни рассиялось вечно понурое личико Тин-Тин. С чего бы это вдруг? Или оборотень в обличье Гойгоя где-то близко? Просто они с Кэу долго отказывали прадедам в прозорливости. Даже когда замечали на снегу странные следы возле песцовых ловушек или слышали по ночам душераздирающие звуки, пугавшие собак…
Теперь Гойгою с Тин-Тин приходится быть настороже. Они видятся украдкой, будто два волчонка, петляющие меж хитроумно замаскированных капканов. А Пины тем временем уже потирает руки, готовясь к упоительной ночке. Уже в углу яранги приготовлено ложе, расстелены мягкие оленьи шкуры… Цепенеющим взглядом окидывает Тин-Тин мускулистое, лоснящееся тело своего нового мужа. С содроганием следит, когда погаснет последний язычок пламени, отделяющий её от кошмара… И неоткуда ждать спасения. К чему взывать, когда весь взращённый в толще веков железно– нерушимый долг велит ей оставаться здесь, в душной яранге, а не замирать от счастья где-то там, в заснеженной сырой пещере, обдаваемой токами холодного ветра?
А рядом лежит окаменевшая от горя Аяна, уставившись немигающим взглядом в низко нависший потолок. Всё законно: ты же не смогла дать потомства – вот и пей свою чашу до дна, до самого горемычного донышка… С жадностью изголодавшегося хищника Пины набрасывается на Тин-Тин. Его ретивое, не ведавшее поражений тело одолеет всё. Нет той преграды, которую не победила бы сила. Но что за незадача? Тин-Тин словно остекленела под ним. Она даже не сопротивляется, её безучастное тело с гладкой, «как поверхность созревшей ягоды» кожей больше похоже на труп.
Да тут ещё Аяна… «Она подвывала, постанывала сквозь меховое одеяло. Глухая ярость отняла мужскую силу, и, оторвавшись от Тин-Тин, Пины с ругательствами набросился на бедную Аяну. Он колотил её сквозь меховое одеяло, часто промахиваясь в темноте, пока в изнеможении не повалился на оленьи шкуры». И что за подлая сила так некстати измывается над ним?
Ну-да ничего, Тин-Тин ещё пожалеет! Этой недотроге придётся быть сговорчивей, если она вообще хочет оставаться в живых. Ей не позволят плодить ублюдков от оборотня-тэрыкы. Никакой новой породы людей нам не нужно. Нужна лишь бесконечная повторяемость незыблемого порядка вещей. Чтобы выжить, племя должно уметь гасить душевные метания одиночек. Те, что исстари воспеваются в стихах как самое возвышенное, что отличает человека от животных…
Убедившись, что непрошеный гость здесь, неподалёку, братья выходят против Гойгоя вооружённые до зубов. Даже растоптанная, униженная Аяна предвкушает расправу, толкая Тин-Тин навстречу смерти:
«Иди, иди к своему тэрыкы… Пусть братья убьют тебя вместе с ним… Ты уже не человек, так погибни тоже!»
Даже собаки, заходясь лаем, в дремучей ярости выскакивают наружу, учуяв приближение изгоя. Всё могучее, древнее и прочное поднялось против них с Тин-Тин. И как тут выстоять? «Гойгой был уже на расстоянии голоса от братьев, идущими ему навстречу с копьями и настороженными луками. Он хотел сказать им, чтобы они убили его сразу, не мучили.
– Похоже, что он говорит, – сказал Пины.
– Тэрыкы не имеют речи, – твёрдо ответил Кэу».
Ему уже ясно, кто перед ним, и как надлежит поступать. Зрелый воин умеет отделять чужаков от своих. Зрелость – это когда не сомневаешься в непоколебимости устоев. Мудрый тот, кто понял, что на земле нет места исключениям.
Напрасно Тин-Тин в порыве безрассудной надежды заклинает их:
«– Не убивайте его! Он ваш брат! Не убивайте его!»
Тысячелетний опыт предков, сумевших выжить во льдах, сделал их глухими к подобным стонам. Да Гойгой и не ждёт от них пощады.
«Собравшись с силами, Гойгой отбросил от себя Тин-Тин и шагнул навстречу братьям. И в то же мгновение он почувствовал, как в грудь с тупым звуком впились две стрелы». Это тебе за то, что вернулся оттуда, откуда нельзя возвращаться. За то, что понял никчёмность того, чем мы все тут живём. «Тин-Тин подбежала к Гойгою, но на его широко открытых глазах уже не таяли снежинки».
А это тебе, которая продолжала любить отвергнутого всеми: «Третья стрела, пущенная из лука Пины, легко пробила кэркэр, и Тин-Тин упала лицом вперёд, на Гойгоя». Круг замкнулся. Вековечный порядок отстоял своё, и одинокий крик сердца сменился привычной тишиной. Как самый яркий луч солнца неизбежно сменяет тьма. Осталось лишь то, что было всегда, – закованный в цепи условностей и неподвластных, гнетущих тайн Человек.
Обиталище разума, вечно движущегося По Вселенной, меж звёзд и земных камней, Он мечется, не зная своего предназначенья, И с неответным вопросом уходит в Пространство… |
Виталий ПЕТУШКОВ
Добавить комментарий