ДНЕВНИКИ ПЯТНИЦЫ

№ 2007 / 22, 23.02.2015

«У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придёт…» – пророчествовал когда-то Афанасий Фет. Напрасно: и тютчевские стихи к малым народам пришли, и свои поэты и писатели появились. Правда, если попросить не специалиста-филолога, а рядового читателя назвать какого-нибудь чукотского литератора, вряд ли вы услышите хоть одно имя…
«У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придёт…» – пророчествовал когда-то Афанасий Фет. Напрасно: и тютчевские стихи к малым народам пришли, и свои поэты и писатели появились. Правда, если попросить не специалиста-филолога, а рядового читателя назвать какого-нибудь чукотского литератора, вряд ли вы услышите хоть одно имя (кроме, пожалуй, Юрия Рытхэу). Или всплывёт фраза из анекдота: «Чукча не читатель,чукча – писатель». В массовом сознании представители этого малого народа воспринимаются именно как анекдотические персонажи, плохо приспособленные к современному миру и потому вызывающие усмешку. С таким подходом, конечно, трудно представить, что на свете существует чукотская литература. И что её представителей можно читать не только потому, что пишущий чукча – экзотика, а потому, что это литература. К первопроходцам чукотской словесности можно отнести Виктора Кеулькута (1929 – 1963) и Михаила Вальгирина (1939 – 1978).

Виктор Кеулькут родился в семье охотника-оленевода, работал зоотехником, служил в армии, после демобилизации стал литсотрудником газеты «Советская Чукотка», писать стихи начал под влиянием творчества Рытхэу. В 1956 году в Москве проводилось Третье Всесоюзное совещание молодых писателей. Обычно, подводя итоги таких мероприятий, организаторы сообщают: «Открытием совещания стали такие-то и такие-то». Виктор Кеулькут оказался в их числе. Его заметили Николай Старшинов, взявшийся за перевод рукописи первой книги молодого поэта «Пусть стоит мороз» (она вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1958 году), и Леонид Мартынов, написавший вступительное слово к большой подборке в «Литературной газете». Кеулькуту предложили стать слушателем Высших литературных курсов (он воспользовался этим приглашением пять лет спустя). При жизни выпустил несколько поэтических сборников, печатался в центральных газетах и журналах – «Дружба народов», «Юность», «Пионер», «Литература и жизнь», «Комсомольская правда», «Известия», «Пионерская правда»…
Журнал «Пионер» и газета «Пионерская правда» в этом ряду не случайны, хотя сугубо детским поэтом Виктор Кеулькут себя не считал. Но образ ребёнка в его творчестве занимает одно из главных мест. Взять даже названия некоторых стихотворений – «Малыш завидует купающимся», «Младший брат», «Малыш в красных штанишках», «Помощник деда», «Пускающие кораблики»… А о «Мальчике, стреляющем из пращи», Леонид Мартынов отзывался так: «Он вошёл в галерею образов действительности, как некое словесное изваяние».
Вкруг него комары петляют
и впиваются, как клещи.
Только он без конца стреляет
из любимой своей пращи.

Посмотрите, какой он ловкий!
Пусть сошло с него сто потов,
он стреляет без остановки,
целый день он стрелять
готов.

Вот он в чайку ударил с ходу.
Вот с прикушенною губой
он влетел в ледяную воду,
видя утку перед собой.

Но сломалась праща: «Беда мне!..»
Мальчик скинул кухлянку с плеч
и, руками бросая камни,
стал блины водяные печь.

Дождь-негодник внезапно хлынул
и слегка
охладил стрелка.
А иначе он в небо закинул
все бы камни.
Наверняка!
Малых народов называют малыми, видимо, не только в силу их немногочисленности. Восприятие окружающего мира через мифы, фольклор, переплетение реального и сказочного, ощущение себя частью природы – всё это сродни сознанию ребёнка. Вон сколько зверей, птиц и даже растений фигурирует в качестве «действующих лиц» в сказках и легендах, и вести диалог на равных с каким-нибудь ёжиком или воробушком для ребёнка вполне естественно. Только дети могут сказать о чайке «Чаечка» (название одного из стихотворений Кеулькута): «Чаечка… / Ей всего-то, / Видно, недели нет. / Бродит она по болоту, / Смотрит на белый свет… / Может, озябла? / Или, / может, она голодна? / Ноги завязли в иле, / вот и кричит она…» Для людей серьёзных и взрослых это такая малость, мелочь, а не тема для разговора с читателем. Или олешек из одноимённого стихотворения: «Длинноногим и глазастым / появился он на свет. / Спотыкался очень часто – / нет устойчивости. Нет». Похоже на стихи Агнии Барто про бычка, который идёт-качается, или про человеческого малыша, который рад бы сплясать по примеру старших сестёр, да «устойчивости нет».
Так что всё-таки Кеулькут во многом поэт детский – если иметь в виду доверчивую открытость его стихов, доходящую порой до наивности. Времена меняются, и сегодня уже нельзя всерьёз воспринимать плакатно-назидательные стихотворения вроде «Лентяя» («Зима ли снежная скрипит, / весна ли на пороге, / он всё в своей яранге спит, / спит, как медведь в берлоге. / И видит сон: / в колхозе он… / Сплошные достиженья… / И вот ему со всех сторон / почёт и уваженье…») или «Человека с плохой душой» («Ты не можешь жить ни днём, ни ночью / без позорящих тебя затей. / Ты побить жену родную хочешь – / что тебе до плачущих детей!..»). Впрочем, и в русской литературе эпохи классицизма были очень популярны и поучения-наставления, и говорящие фамилии. А ведь чукотская поэзия 1950-х переживала примерно тот же «классицистский» период: у северных народностей письменность появилась только в 1930-е годы… Так что к проявлениям чрезмерного прямодушия надо относиться не то чтобы снисходительно, но с пониманием «исторического момента».
Как и к обязательной для тех времён «лениниане»:
Ещё я не жил на свете,
а он уже в мире
был.
Я света ещё не видел,
а он за него
сражался.
Но стоило встать мне на ноги,
я Ленина
полюбил,
и образ его высокий
во мне
навсегда
остался…
Это из стихотворения «Ленин», открывающего сборник Михаила Вальгирина «Вельботы уходят в море» (изданного, заметьте, в 1970-м). Годы были такие, что без стихов о Ленине и партии – никуда. Но едва ли воспевание Ильича и СССР было сплошным лицемерием и тяжкой повинностью: до революции у чукчей и других малых народов и народностей не то что литературы – алфавита не имелось. Хотя при социализме русский язык на правах «старшего брата» потеснил и едва ли не погубил «собратьев младших»: например, выросло уже не одно поколение чукчей, родным языком практически не владеющее… Но это тема для отдельного разговора – и даже не одного.
Возвращаясь к Вальгирину, стоит отметить, что именно поэзия, фольклор, сказки вернули его к жизни – в буквальном смысле. По окончании семилетки и торговой школы Михаил работал заготовителем пушнины, однажды в тундре попал в пургу, обморозился и в итоге лишился обеих ног и четырёх пальцев на руке. Каково остаться калекой в девятнадцать лет и несколько лет не передвигаться даже в пределах одной комнаты! Спасла мать: она рассказывала сыну народные сказки и предания. Михаил стал записывать их и печатать в газетах, а от сказок постепенно перешёл к собственным стихам. Поэзия пробудила в нём такой интерес к жизни, что он вновь стал работать – стрелком на охотничьем вельботе. Его второй сборник стихов так и назван – «Вельботы уходят в море» (первый – «Здравствуй, светлая жизнь!» – вышел в 1968-м; всего при жизни было выпущено четыре книжки).
В общем-то, уже название и самой книги, и большинства стихотворений («Море штормит», «Оленевод», «Зима сердится…», «Небо опять нахмурилось» и т.д.) определяет основную тему поэзии Вальгирина – суровая, но интересная жизнь людей труда на суровом, но родном Севере. Вот заглавное стихотворение в книге:
Вы видели море в работе?
В кипенье воды и рулей
с рассветом
уходят вельботы
навстречу удаче своей.

Выходят охотники в море,
не ведая,
что впереди.
Натужно утюжат моторы
зелёную толщу воды.
…а нам, зверобойной бригаде,
ещё отстрелять за квартал
всё то,
что колхозный бухгалтер
на счётах своих
насчитал.

Такая работа.
А море –
оно нам не враг
и не друг.
Швыряет, конечно,
но кормит
из этих же
бешеных
рук.

Тот, кто не живёт у моря постоянно, обычно восторгается «свободной стихией», игрой волн и т.д. Для Михаила Вальгирина море – работа. И одновременно alma mater – строгая, порой опасная, но всегда кормящая мать. В северных условиях отношение «человек – природа» столь же естественно, как отношение «человек – человек». Можно сравнить стихи Вальгирина со знаменитым «Робинзоном Крузо». Только если бы этот роман написать не от лица потерпевшего кораблекрушение европейца, а от имени Пятницы, для которого дикая природа, отсутствие благ и удобств цивилизации – не экзотика, а обычная жизнь. Лирический герой Вальгирина тоже воспринимает море и тундру как естественную среду обитания. Для него экзотика – это город Магадан, где множество людей, улиц, домов, машин, магазинов:
В своей праздничной кухлянке
я иду по Магадану,
я глазею на афиши,
в магазины захожу,
кровный сын чукотской тундры,
любоваться не устану,
будто сон чудесный вижу,
будто я кино гляжу…
Конечно, старый добрый сюжет на тему «Тарзан в большом городе» обыгрывается довольно наивно: «Сколько славных и красивых здесь машин, домов, людей». Поэзия Вальгирина вообще простодушна и порой напоминает очередное изобретение велосипеда: автор пишет о вещах, ставших общими местами (годы-птицы, кит-фонтан, снег-пух). Но для него это действительно ново и важно: так каждый новорождённый ребёнок учится ходить и говорить, и что с того, что до него это делали миллионы людей. И солнце всходит над тундрой как в первый раз, и весна наступает будто впервые:
Тундра проснулась, тундра проснулась!
Солнце к ней тёплой рукой прикоснулось.
Слышите? Хватит спать лежебокам
в тёплых домах и под снегом глубоким.
Звоном ручьи заливаются в спешке,
скачут бодрей молодые олешки,
в дружном восторге бросают цветочки
к солнцу беретики, шляпки, платочки…
Владимира Тынескина ни к родоначальникам, ни к первопроходцам чукотской поэзии уже не отнесёшь: он родился в 1946-м, умер (замёрз в тундре) – в 1979-м. Как сказано в библиографическом справочнике Вячеслава Огрызко «Писатели и литераторы малочисленных народов Севера и Дальнего Востока», Тынескину «не повезло с возрастом. Когда он стал писать стихи, все места в чукотской поэзии были заняты. Тынескин опоздал лет на пять». Окончил Анадырское педагогическое училище, учился в Магаданском пединституте, служил в армии, работал сельским учителем, геологом, бригадиром оленеводов… Выпустил единственный поэтический сборник «Олени ждали меня» (1978), который писал больше пятнадцати лет (и который около десяти переводил Анатолий Пчёлкин). А вошло в него всего 18 стихотворений и поэма, давшая название книге.
Впрочем, это «опоздание» могло негативно сказаться на судьбе публикаций, но не на стихах: оригинальности или, как часто любят говорить о литературе малых народов, самобытности у поэзии Тынескина не отнять. Пожалуй, главная её черта – постоянное, порой мучительное, чувство раздвоенности. С одной стороны, устремление в светлое «завтра», попытка идти, бежать, даже лететь в ногу с веком (неудачным литературным опытом такого рода стала поэма «Гагарин и Луна»). С другой – «олени ждали меня»: поэт не торопился вслед за многими соплеменниками клеймить вековые традиции как «проклятое тёмное прошлое». Вот ярар, старый шаманский бубен, висящий на стене, – какие воспоминания он навевает? «Музыку страха, музыку горя, музыку буден / в сердце мужчины опять воскрешает / заброшенный бубен». Да, шаманы наводили на простых смертных страх, порой ужас, но не только же это! Бубен (то есть шаман) и бодрил, и веселил, и лечил, и спасал:
Против духов,
хвори, ненастья,
ради людских дум
рад был он биться,
рад был стараться:
– Бум, бум, бум!..
Взгляд поэта устремлён ввысь, в небо, в космос, к звёздам, и рэтэм (передняя часть яранги) «давно уж… не застит белый свет» выросшему мальчику. Однако самая яркая Унпэнэр-звезда (Полярная), которая уводит в незнакомые города, к «пейзажам новым», не может затмить тихие рассветы над тундрой и прочие милые сердцу приметы малой родины.
Стихам Тынескина о родном крае присуща достаточно редкая для этой темы небанальность. Он, как многие, пишет и про снег, и про оленей, и про море, но его лучшая природная лирика глубоко философична:
Пустынно море. Холоден прибой.
Я и закат…
Стою, заворожённый.
Когда-то здесь бродили мы с тобой, –
лишь год назад!
И клык нашли моржовый.
…Пройдут года.
Развеются, как дым,
воспоминанья.
Сгинет клык моржовый.
А море будет так же молодым,
и кто-то новый
встанет перед ним,
пустыней волн
внезапно
поражённый.
А насчёт Тютчевых и Анакреонов… Навешивать на одного поэта ярлык с чужим, пусть самым славным, именем – занятие бессмысленное и даже обидное. Пусть не было чукотского Тютчева, зато были другие: Кеулькут, Вальгирин, Тынескин… Которые остались в литературе и истории под своими именами.

Ольга РЫЧКОВА