ПИСАТЕЛЬСТВО, КАК ОСЕТРИНА, – БЕЗ КАТЕГОРИЙ

№ 2007 / 27, 23.02.2015

В премиальных листах я присутствую регулярно, но создаётся впечатление, что мои вещи никому не интересны, кроме членов различных экспертных советов. И это – здесь я скажу жёстко, потому что ситуация чудовищная – есть следствие засилья ширпотреба. Кто виноват в этой отсталости, недоразвитости? Общество потребления? Эпоха? Всё это ерунда. Сколько ни издавай книжек, сколько ни пестуй писателей, всё равно всё упирается в проблему воспитания читателя.
Александр Иличевский (родился 25 ноября 1970 года в Сумгаите) – поэт, прозаик. В 1985 – 1987 учился в физико-математической школе имени Колмогорова при МГУ, в 1993 году окончил факультет общей и прикладной физики Московского физико-технического института. В 1991 – 1998 занимался научной работой в Израиле и Калифорнии. С 1998 года снова в Москве. Публиковался в «Новом Мире», «Октябре», «Новой Юности», «Комментариях», сетевом журнале литературных эссе «В моей жизни», на сайте «Сетевая словесность». Автор идеи научно-популярного портала «Технология-ZOO». Автор книг стихов «Случай» (1996), «Не-зрение» (1999), «Волга мёда и стекла» (2004); романов «Нефть» (1998), «Дом в Мещере» (1999), «Ай-Петри» (2005), «Матисс» (2006), книги прозы «Бутылка Клейна» (2005), книги эссе «Гуш-мулла» (2005). Первое место в номинации «Поэзия» литературного конкурса «Дварим» (2005). Шорт-лист премии «Мивзак». Лауреат премии «Нового Мира» (2005). Премия имени Юрия Казакова за лучший рассказ 2005 года. Финалист Национальной литературной премии «Большая книга» – сборник «Ай-Петри» (2005) Лауреат 4-го Международного литературного Волошинского конкурса. Финалист Бунинской премии 2006 г. – Серебряная медаль за книгу «Бутылка Клейна». Финалист Национальной литературной премии «Большая книга» сезона 2007 года – роман «Матисс» (2006). Женат, имеет сына.

– Переход из физиков в лирики – явление, конечно, не массовое, но не такое уж редкое (вот обратные примеры – из лириков в физики – мне неизвестны). В чём причина «бегства в литературу»? Кого считаешь своими литературными учителями?
– В общем-то, никакого бегства не было. Было чёткое, но беспочвенное, основанное только на какой-то глубинной интуиции, ощущение того, что в литературе я смогу произвести больше нового смысла, чем в науке. Расставаться с наукой, которой посвятил восемь лет жизни, оказалось чрезвычайно тяжело, и на деле никакого расставания не случилось. Всё-таки наука – профессия, и я довольно долго зарабатывал ею деньги. Физика и математика чрезвычайно расширяют сознание. Просто потрясённость интеллектуальной красотой мироздания усугубилась катастрофически более глубокой – словесной.
Началось всё исподволь. На Физтехе (МФТИ) в 1989 году была организована кафедра «Истории культуры». Ею заведовал отец Георгий Чистяков, он же читал историю христианства и историю богословской мысли. Вот это было ужасно интересно. На кафедре работали такие выдающиеся люди, как философ Сергей Илларионов, Татьяна Чередниченко, лекции которой по истории музыки мы просто обожали, устраивали нескончаемый аншлаг. Историю литературы читал любимый студентами Андрей Зорин, с его внепрограммной лекции о Бродском и началась моя любовь к стихам, к литературе. Выразилась она поначалу в том, что в шутку я начеркал какую-то нагло подражательную галиматью, каковую мои однокурсники случайно восприняли за ещё не опубликованный стих нобелевского лауреата (сборники И.Б. только-только стали издаваться и были раритетом).
Но это всё цветочки, потому что ни о каком гуманитарном уклоне речи быть не могло – настолько я и всё вокруг было много лет нацелено на штурм науки и т.д. Первую ненаучную книгу в своей жизни от корки до корки я прочёл только в двадцать один год. Это была «Исповедь» Блаженного Августина, который в своей мысли о Времени предвосхитил Эйнштейна. Августин молил Господа открыть ему, «было ли время, когда ничего не было?» И вот его осеняет откровение. Когда ничего (материи) не было, не было и времени. А это на самом деле прямо следует из уравнений общей теории относительности.
Ещё из тех «переломных» времён помню, как сидел летом на балконе и решал задачки из третьего тома курса теорфизики. Вернулся с работы отец и протянул мне журнал «Огонёк» – со словами: «Посмотри, там нашему парню Нобелевскую премию по литературе дали». Я положил журнал на колени и прочёл: «Тишина уснувшего переулка / обрастает бемолью, как чешуёю рыба, / и коричневая штукатурка / дышит, хлопая жаброй, прелым / воздухом августа, и в горячей / полости горла холодным перлом / перекатывается Гораций». Вот тут у меня и вылетела почва из-под ног. Но я остался высоко в воздухе – и это было куда лучше, чем на земле. Отец, кажется, уже тысячу раз пожалел, что принёс мне тогда «Римские элегии».
Реальный перелом произошёл в Израиле, где я учился год в аспирантуре. Там я самостоятельно изобрёл «велосипед» – силлабический стих, увлечённо составляя строчки с одинаковым числом слогов… Помню декабрьский день, Рождество, все мои друзья по кампусу уехали в Вифлеем, а я сижу на пороге общаги, смотрю, как заходится ливень – и сочиняю стишок про пчёл в дожде… Пребывание за границей вообще сказалось благотворно в том смысле, что обеспечило меланхолию и абсолютно зачарованно-яростное отношение к глубине собственного языка, усугублённого благодатной агрессией английского. Вообще, это было прекрасное время, хотя бы потому, что я знал: рано или поздно я вернусь на родину.
А что до учителей – наиболее близких живых примеров существования Языка, так это поэты Бродский и Парщиков. Есть, безусловно, и прозаики, но их много, и им будет тесно в строчке.
– Тебя, 36-летнего, в прессе часто называют молодым прозаиком – и не только тебя. Вот президент весной встречался с молодыми писателями, среди которых были люди 1970 года рождения (наши ровесники) и даже 1969-го. До какого возраста не зазорно ходить в молодых литераторах?
– Скидка «молодой прозаик» – как и любая фора – приятна и обидна. С одной стороны, три из моих любимых писателя (Бабель, Платонов, Олеша) к тридцати годам всё главное уже написали. Но время тогда было иное, менее инфантильное уж точно. В 1-й Конной армии Бабель состарился уже в 24 года, мало что из написанного о Гражданской войне чудовищней его дневников 1920 – 1921 года…
Но вопрос ещё в мастерстве, конечно… Вообще, прозу я начал писать только в 27 лет. Так что стаж у меня совсем не такой, как полагается среди моих сверстников… А вообще, надо, конечно, бороться с этой формой – слово-паразит всё-таки: «молодой писатель»… Это эвфемизм словосочетания «никому неизвестный».
С другой стороны, существует ощущение внутренней зрелости – или, иными словами, уверенность в том, что написал именно то, что хотел, и именно так, как должно. Хотя любое стихотворение, любой роман, рассказ – это прыжок через пропасть с неизвестным результатом приземления.
С третьей же стороны, мастерство – высшая форма беспомощности.
– В последнем романе «Матисс» ты пишешь о поколении, чья юность пришлась на развал Союза – своего рода разлом времён: «Люди, родившиеся в окрестности 70-го года, отличаются от тех, кого было бы можно в обиходе назвать их сверстниками… Они оказались на верхушке цунами… они развивались параллельно с временем турбуленций, они были первым лепетом этого Времени… у них была уникальная составляющая движения – вдоль волны». Главный герой Королёв – бывший детдомовец, выпускник физмат-интерната и московского вуза и аспирант, забросивший науку и сменивший множество работ – задумывается: «Человек он или машина? мёртвый или живой? обманутый или выброшенный?» В итоге бросает работу, квартиру в центре Москвы и становится бомжом. Полное выпадение из социума – оптимальный для нашего поколения вариант избежать духовной смерти?
– Я думаю, Королёв – человек, прежде всего, частный – и осознанием этой своей частности и спасаемый. Так что его пример не предполагает никаких особенных обобщений. Его бегство – не вполне бегство, а скорее отказ от коррозийной реальности – в пользу внутреннего мира, фундамента, на котором новая реальность («царство Божье на земле», если хотите) должна быть построена. И становится он не бомжом – а странником, личностью, которая своей задачей ставит постижение мира своей жизнью, телом. Человек ведь мерило всех вещей, да? Вот он и мерит – шагом, телом – Москву, отечество, жизнь, Бога. Мне самому его поступок кажется аналитически непостижимым… Тут, возможно, играет роль какое-то родовое наследство. Моя прабабка ушла пешком в Иерусалим, дошла и не вернулась. А прадед Митрофан Корока во время войны совершил путешествие по оккупированным территориям из Азербайджана, куда был сослан на поселение в 1930-е годы, – на родину, в село Козиевка под Харьковом, чтобы принять участие в партизанском движении. И другой мой прадед, по отцу, в 1916 году отчалил навсегда в Америку, куда добирался два года.
Вдобавок, сидя на одном месте, ничего путного не высидишь. Половина народонаселения Москвы представляет свой город дробно: пятнами – районами вокруг метро. Страна наша сейчас – при плотности населения ниже, чем в Сахаре, – пространственно и ментально разобщена как никогда. И вот Королёв, прежде всего, преследует своим бродяжничеством полноту осознания реальности. Он не беглец. Путешествие для него – деяние, начало деяния.

– Можешь ли назвать себя профессиональным писателем и каковы критерии профессионализма: публикации в толстых журналах, возможность жить за счёт гонораров, умение грамотно вписаться в какой-либо «формат» – издательский ли, премиальный?
– Если не профессиональный, то какой? Писательство – как осетрина, без категорий. А что до премий, для меня премии – точнее, моё в них участие – до сих пор чудеса в решете. Впрочем, ощущение востребованности у любого читателя – для писателя чрезвычайно важно. Пусть даже только у состава экспертных советов тех или иных премий. Это приятно уже потому, что на сегодняшний день моих книг, изданных там и тут заботами друзей («Бутылка Клейна» не имела никаких шансов получить обложку до тех пор, пока Вадим Месяц не поставил её в план своей серии «Русский Гулливер», издательство «Наука», 2005), продано от силы сотня-полторы экземпляров.
А вообще, писателю полагается зарабатывать на жизнь тем, что он делает. Но мне – и многим – это не светило, и не светит. Это надо признать твёрдо, сжать зубы и не вдаваться в переживания об иной участи, они лишние.
Конечно, с одной стороны, Роберт Пенн Уоррен советовал молодым людям, решившимся на писательство, ни в коем случае не отказываться от любой сторонней работы. Он писал, что если вы, работая, скажем, в супермаркете, не найдёте в себе волю и силы вставать в пять утра и два-три часа до начала службы писать, то вам и не следует становиться писателем. Для меня это уже пройденный этап, двенадцать лет я существую примерно в таком режиме, так был написан и последний роман. Охота пуще неволи, конечно. Воля в избытке, но силы не бесконечны. Это при том, что в деревне – только благодаря тишине и режиму жизни – с велосипедом и налаженной удочкой на крыльце – писать раз в десять легче. В Москве я не могу думать одну мысль непрерывно больше пяти минут. А в деревне час – не предел.
Насчёт заработков… Хотя то, что я пишу, читать и непросто, но «узкий круг» – это всё-таки обширная категория читателей, причём не охваченная. Один издатель поведал мне убийственную вещь: площадь книжных магазинов России составляет всего лишь двадцатую часть книжных площадей Франции. И в Европе тиражи такой литературы, которой занимаюсь я, ниже десяти тысяч не опускаются. В то время как предпоследний роман «Ай-Петри», тоже премиальный, выходит в России тиражом в тысячу экземпляров.
– Ты неоднократный участник различных литературных конкурсов: лауреат премии журнала «Новый мир», дважды финалист «Большой книги», побывал в «длинном» списке прошлогодней и нынешней «Ясной Поляны». Каковы побудительные мотивы участия в премиальных гонках – азарт, желание победить или просто ещё раз напомнить о себе? Удается ли при этом следовать пастернаковскому завету «и пораженье от победы / Ты сам не должен отличать»?
– Хоть любая премия и лотерея, но премии неизбежны, так как литература, культура вообще, иерархична по своей природе. И механизм культуры должен как-то производить отбор канонических текстов.
В премиальных листах я присутствую регулярно, но создаётся впечатление, что мои вещи никому не интересны, кроме членов различных экспертных советов. И это – здесь я скажу жёстко, потому что ситуация чудовищная – есть следствие засилья ширпотреба. Кто виноват в этой отсталости, недоразвитости? Общество потребления? Эпоха? Всё это ерунда. Сколько ни издавай книжек, сколько ни пестуй писателей, всё равно всё упирается в проблему воспитания читателя. Деньги нужно тратить не на писателей, а на библиотеки, на образовательные программы по литературе, на университетские факультеты словесности. Нужно поднимать престиж не писателей, а литературы. О писателях вообще следует забыть на время… (Хотя Мелвилл, когда литература перестала приносить доход, вынужден был вернуться к таможенной службе, и ничего больше не написал.)
– Чьё мнение для тебя важнее всего – друзей, коллег по перу, критиков? Судя по регулярному попаданию твоих произведений в премиальные списки, профессиональное литературное сообщество ценит творчество Александра Иличевского высоко. А что говорят «просто читатели»?
– Кроме Алексея Парщикова, есть, слава богу, ещё четыре человека, мнение которых для меня чрезвычайно важно. Это мой ценнейший круг. А вообще, прислушиваюсь абсолютно ко всем. Не только потому, что в главном я прислушиваюсь только к полю интуиции, к его напряжениям. Но и потому, что литература – явление чрезвычайно сложное и состав сторонних мнений очень важен для рефлексии, нащупывания объективного качества того, что делаешь. Но в результате всё равно решение принадлежит только тебе, никому больше. Вот такой непростой процесс взвешивания.
«Простые» читатели у меня всё же есть. Однажды мне позвонил молодой человек и сказал, что случайно в каком-то небольшом подвальном магазине купил мой самиздатовский роман «Дом в Мещере». Купил только потому, что сам вырос в Гусь-Хрустальном, знает Мещеру, работал егерем, – вот и заинтересовался, что тут москвичи про край его родной знать могут… И книжка стоила копейки. Так вот, говорит мне этот замечательный егерь, – книжка мне ваша понравилась, где можно ещё вас почитать? И тут я ему решительно не поверил. Где, говорю, телефон мой взяли? В издательстве, отвечает. Тогда я решил с ним встретиться. В самом деле – бывший егерь, теперь работает в мебельном салоне в Москве, три четверти зарплаты тратит на съём квартиры, так и живёт. Я ему ещё что-то дал почитать, и это ему понравилось меньше, так потом и сказал. И вот встреча эта произвела на меня сногсшибательное впечатление. Ничто меня так не окрыляло.Беседу вела Ольга РЫЧКОВА