Дива Давид

№ 2007 / 29, 23.02.2015


Роль и личность Давида Бурлюка как-то всегда преуменьшали. Вот почему в 1956 году, когда мне было всего четырнадцать лет, я недооценил значение такого события, как приезд великого мэтра в Москву. Но моя тётушка Варвара Фёдоровна Зарудная, учившая литературе Светлану Аллилуеву, а позднее дочку Хрущёва, сочла своим долгом достать для меня пропуск в музей-квартиру Маяковского, где легендарный гилеец встречался с избранным кругом.
Роль и личность Давида Бурлюка как-то всегда преуменьшали. Вот почему в 1956 году, когда мне было всего четырнадцать лет, я недооценил значение такого события, как приезд великого мэтра в Москву. Но моя тётушка Варвара Фёдоровна Зарудная, учившая литературе Светлану Аллилуеву, а позднее дочку Хрущёва, сочла своим долгом достать для меня пропуск в музей-квартиру Маяковского, где легендарный гилеец встречался с избранным кругом.
– Увидишь совратителя с пути истинного твоего любимого Маяковского.
– А разве вы не любите великого поэта?
– Бог с ним, горлопан, агитатор. То ли дело Тютчев: «лилейно, нежно, страстно». Вот и тебя сбили с пути истинного. Так хорошо у тебя было: «Скачут водяные паяцы, / скачут по тротуару, / дождик тёплыми пальцами / гладит аллеи старые». А твои последние стихи, прости, я не понимаю, ломаные какие-то.
Так вот, споря в пути, мы и доехали от 7-го Ростовского переулка, где позднее снимались «Три тополя на Плющихе», к музею-квартире Маяковского.
Происходящее там было мне непонятно. Невероятное количество «искусствоведов в штатском», словно не наставник Маяковского приехал, а разведчик Рейли. Впрочем, кто его знает, по каким каналам Илья Эренбург выскреб из Нью-Йорка такое чудо. Мне-то по малости лет казалось, что Бурлюк где-то там, в другом веке. Всё, что было до моего рождения в 1942 году, представлялось таким же древним, как Иван Грозный или Калита. А тут, нате вам, учитель Маяковского. Я буквально пьянел от ранних стихов этого безмерного гения. «Багровый и белый / отброшен и скомкан, / в зелёный бросали горстями дукаты…» Ещё не имел ни малейшего представления о супрематизме Малевича и беспредметной живописи Кандинского, а чувствовал – это моё.
Вот тогда-то и написал явно под влиянием Маяковского: «И синий день и красная волна / зелёный луч упал на попугая / и попугай заговорил стихами / и синий день и красная волна / и я бегу бросаясь под трамваи». Сейчас не помню в деталях, каким образом удалось мне где-то в лавине вопросов и ответов прочесть Бурлюку эти строки. Бурлюк к тому времени изрядно устал. Он долго и много ругал капитализм и Америку. Это раздражало даже меня, тем более что стихов Бурлюка я в то время совсем не знал. Чем-то он напомнил мне лектора из общества «Знание» или директора школы. Грузный, лысый, в очках. Без малейшего артистизма. Но на стихотворение он отреагировал самым неожиданным образом. На меня зашикали со всех сторон какие-то тётки, но Бурлюк их прервал: «Я тоже после синего всегда всё вижу красным. А попугай – это, как в XIX веке соловей, образ поэта. Конечно, поэт ХХ века должен быть попугаем. У вас там ещё зелёный луч – это не придумано. Блок видел, кажется, фиолетовый. Вы это дело не бросайте, у вас получится, уже получается».
Конечно, хотелось бы всё запомнить, но в памяти осталось только то, что было да и осталось для меня главным.
– По-моему, твой Бурлюк просто сумасшедший. Ну что он тебе такое наговорил. Я ничего не поняла, да и из твоих стихов тоже. Что ты хотел сказать? – так прокомментировала кремлёвская учительница литературы тот вечер.
Я понял, что это эстетическая борьба. Столбовая дворянка из рода Челищевых Варвара Фёдоровна Зарудная была умна и эрудированна, но её вкусы с футуризмом не совпадали.
Я ступал по ступеням небесной лестницы эскалатора, словно они вели меня в мой желанный поэтический рай. Тогда я ещё не знал, что через девять лет снов увижу легендарного Давида. В 1965 году я уже работал над дипломом «Хлебников, Лобачевский, Эйнштейн» и уже были написаны главные тексты, которые много лет спустя я обозначил словом «метаметафора». Я прочитал их Алексею Кручёных в 1960 году. И тот мгновенно отреагировал: «Эх, нет сегодня у нас Бурлюка. Он бы вас вывел в люди. Маяковскому, шутка сказать, рубль шестьдесят в день платил, чтобы тот ни на что не отвлекался. А как издавал нас, какие выступления по всей России устраивал!» Когда Бурлюк второй раз появился в Москве, Кручёных уже не было, но ещё оставались два футуриста – Семён Кирсанов и Виктор Шкловский.
Да и самому мэтру оставалось два года до полного ухода в вечность. Где именно состоялась вторая встреча, я уже не помню. Возможно, в Литмузее, а может, и в другом месте. На этот раз я прекрасно знал, кто такой Бурлюк. «Сатир несчастный, одноглазый. Доитель изнурённых жаб». Мысленно я уже мог представить вместо берета цилиндр, вместо очков лорнет. Мне даже казалось, что на его необъятной щеке проступает цветок и птица. Я уже видел его гениальную картину, где солнце, «раскинув луч-шаги», приходит на чай к поэту. Вот бы издать Маяковского с картинами Давида Бурлюка. К моему величайшему изумлению, Бурлюк узнал меня мгновенно. Вот тебе и сатир несчастный, одноглазый. Теперь у меня хватило ума публично не вклиниваться. Подошёл к нему где-то в перерыве. Молча протянул листок с главными текстами. Бурлюк что-то говорил о встрече на даче Шкловского. Шкловский бегал, как ртутный шарик, размахивая массивной тростью.
– Вы футурист? Это хорошо. В молодости надо быть футуристом. Что там у вас?
Выхватил листок из-под носа у Бурлюка:
– «Я вышел к себе через-навстречу-от…» Гм-гм, интересно.
И тут совершенно неожиданно для меня Бурлюк врезался в речевой поток Шкловского:
– Тут ведь финал какой: «И ушёл под, воздвигая над». Наш человек.
Боже мой! Примерно так же в 60-м на эти строки отреагировал Кручёных.
– Берём вас в свою компанию, – сказал Бурлюк и протянул бумажку с номером телефона дачи Шкловского.
Не помню, почему встреча у Шкловского не состоялась. Может, Бурлюк заболел, может, уже уехал или утащили куда-то. Так листок с моими главными текстами исчез, как думал я, навсегда в кармане у Бурлюка.
И вот в мае этого года приходит мне по интернету послание от друга детства, художника и философа из Петербурга. Оказывается, у него сохранился экземпляр, отпечатанный под слепую копирку. Это был тот самый текст, который пропал в кармане. В честь него я и назову этот чудом обретённый метаметафорический стих 1960 года «Бурлюкиада». Пусть хоть сейчас, более полувека спустя, его прочтут не только три богатыря футуризма Бурлюк, Кручёных и Шкловский.
Я плачу от голода ласки,
но сердце моё заржавело,
и каждый глоток воды
становится купоросом.
Кариатиды рыдают ночами
на камни ложится туман
и дома рассыпаются в пепел
и мёртвые петли
повисли над головой.

Не трогайте меня.
Я стеклянный робот.

Ничего не понимая,
уйду от вас.
Вдруг северное сияние
вдаль в глубину себя
и я очнулся чёрный, как дерево в снегу
и так же неловко пытаюсь я броситься в небо…
Останутся только слова
солёные, как поцелуи.
Вот я вырезал человечка
я вырезал его из своего сердца
вместо себя…
но ведь надо ещё объяснить…
От кнута похожий на зебру
я бежал по кругу
видел только горящие глотки и губы
лиц целующих и зовущих.
Круг Луны
круг Солнца
мы бежим по кругу
мы с тобой то и дело натыкаемся друг на друга.
Телефонный круг вращается как рулетка
я пытаюсь выиграть время
я звоню тебе чаще и чаще.
И в мозгу моём вертятся белые цифры
дня и ночи
и я среди чисел –
колесованный странник…

Плоть стонущей земли
я ощутил внезапно
пошёл за голосом,
но не нашёл себя.
Вдруг сердце вывернулось наизнанку
и среди вас я оказался голым
Трамвай перерезал путь параллелями линий
Они сошлись у кладбища на могиле Лобачевского.
Небо обрушилось вниз
придавлен обвалом света,
я остановился –
тупик вселенной
Я перечитывал чугунную эпитафию
«…член общества КОРОЛЕВСКИХ АНТИКВАРИЕВ…»
«ВЕИРАВКИТНА ХИКС – ВЕЛО – РОК…»
прочитал я наоборот
и понял необратимость времени
Я вышел к себе ЧЕРЕЗ – НАВСТРЕЧУ – ОТ
и ушёл ПОД воздвигая НАД…

Двигаясь поперёк времени, я внезапно открыл палиндром из имени Бурлюка: «ДИВА ДАВИД». Ещё я сравнил его с бурлаком, тянущим барку, гружённую футуризмом. Так возникла анаграмма БУРЛЮК-БУРЛАК. Анаграмма – кантовская вещь в себе, извлекаемая из недр слова. А просто рифма на конце – это вещь для других. Палиндром + анаграмма + рифма – это ПАЛИНДРОНАВТИКА, или поэтика третьего тысячелетия, к которой яростно пробивались все футуристы.
Ещё у меня была цель: узнать у Бурлюка, не встречался ли он в Нью-Йорке с моим двоюродным дедом художником Павлом Челищевым. Его картина «Ищущий да обрящет, или Чистилище» была очень модной в 40-е годы. Другую картину «Ад, или Феномена» Баланчин привёз в Москву и подарил Третьяковке, где она и протомилась в подвале до конца советской власти. Сейчас висит в зале 22 на Крымском валу.
– Так вот в чём дело! – воскликнул Бурлюк. – А я ведь, когда читал ваши стихи, сразу вспомнил о гениальном Павлике. А ведь похоже, похоже…
Это была наша последняя беседа. Я и так изложил её слишком связно. На самом деле нас всё время прерывали, а меня куда-то отталкивали. Это как разговор через реку. Половина слов искажается, половина тонет. Вот так через реку по имени Лета посылаю я сегодня Бурлюку это стихотворение. А вдруг что-нибудь дойдёт…
Бурлюк в Москве
1956 и 1960 гг.

Давид Бурлюк наводит свой лорнет
разочарованный
на всех кого здесь нет
Но очарованный
на всех кто где-то есть
Да это есть
но кажется не здесь
Он видит как раскинув луч-шаги
шагает Солнце Маяковский
а Маяковский видит как Бурлюк
соединил лорнетом лик и глюк

Но глюки глюками а
в блюдечках-очках
уже бледнеют мальчики ЧК

Надев берет и натянув пиджак
уплыл доитель изнурённых жаб
Давид Бурлюк
Бурлюк Бурлюк Давид
но неизвестно
кто кого доит

дирижёр жаб
дирижабль

Константин КЕДРОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.