ОТКУДА В РОССИИ БЕРУТСЯ «ЛИШНИЕ ЛЮДИ»?

№ 2007 / 29, 23.02.2015

В начале 1832 года, 175 лет назад, в Москве увидел свет журнал – «Европеец». Его существование в истории журналистики было очень коротким – меньше месяца. Николай I прочитал первый номер и распорядился закрыть издание. Почему же это случилось?

В начале 1832 года, 175 лет назад, в Москве увидел свет журнал – «Европеец». Его существование в истории журналистики было очень коротким – меньше месяца. Николай I прочитал первый номер и распорядился закрыть издание. Почему же это случилось? Ведь издавал «Европеец» потомственный дворянин, христианский философ, любомудр, славянофил, горячий патриот России – Иван Васильевич Киреевский, близкий родственник В.А. Жуковского и приятель А.С. Пушкина. Для читателей запрещение «Европейца» было как гром среди ясного неба. В те времена преуспевала значительная часть периодической печати, особенно та, что выходила в Петербурге, с каждым годом увеличивая свои тиражи. Например, газета Фаддея Булгарина «Северная пчела». При этом своим участием её не баловал цвет тогдашней отечественной словесности. А вокруг «Европейца», напротив, сплотились не только Пушкин и Жуковский, но и поэты Языков и Баратынский. Очевидно, был запущен какой-то механизм в окружении Николая I для того, чтобы не дать хода истинно патриотическому и талантливому, и тем самым оградить самодержца от влияния людей, искренне мечтавших о высоком предназначении России и готовых посвятить свою жизнь тому, чтобы эта их мечта скорее осуществилась.
В том, что именно к таким талантливым и деятельным людям относился двадцатипятилетний издатель «Европейца» Иван Киреевский, не может быть сомнений. За несколько лет до этого Иван Васильевич писал своему близкому товарищу и однокашнику по Московскому университету А.И. Кошелеву: «Не думай, однако же, чтобы я забыл, что я русский и не считал себя обязательным действовать для блага своего отечества. Нет! Все силы мои посвящены ему. Но мне кажется, что вне службы я могу быть ему полезнее, нежели употребляя всё время на службу. Я могу быть литератором, к просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать? На этом поприще мои действия не будут бесполезны… Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностию, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога». В ту же пору Киреевский с восхищением пишет о Пушкине в печатном органе любомудров журнале «Московский вестник»: «Немногим, избранным судьбою, досталось в удел ещё при жизни наслаждаться их любовью. Пушкин принадлежит к их числу, и это открывает нам ещё одно важное качество в характере его поэзии: соответственность с своим временем.
Мало быть поэтом, чтобы быть народным; надобно ещё быть воспитанным, так сказать, в средоточии жизни своего народа, разделять надежды своего отечества, его стремление, его утраты, – словом, жить его жизнию и выражать его невольно, выражая себя. Пусть случай такое счастье; но не так же ли мало зависят от нас красота, ум, прозорливость, все те качества, которыми человек пленяет человека? И ужели качества сии существеннее достоинства отражать в себе жизнь своего народа?». Это открытие молодого литературного критика исследователи пушкинского наследия спустя десятилетия назовут народностью. Здесь Киреевский был воистину первым. Не отсюда ли берёт свои истоки понимание истинного предназначения русского писателя, для которого литература – не способ обогащения, а великое дело на благо своего народа? И тогда можно понять горячее желание начинающего издателя, пытавшегося под журнальной обложкой своего детища собрать наилучшие силы национальной словесности.
Близкое окружение издателя сознавало, что Киреевский задумал в России журнал европейского значения. Одним из первых эту новость узнал из его уст, очевидно, в начале осени Николай Языков. 23 сентября 1831 года он писал брату А.М. Языкову: «У нас затевается дело важное, похвальное и литературное: И К издаёт с 1832 года журнал «Европеец». Ручаюсь тебе и клянусь, что добро будет: сам издатель малый бойкий, умный, образованный, только что из Мюнхена – и мастер писать рассудительно. Что ты мне ответишь, если я тебе мигну зазывно на это предприятие? Я написал к нему следующий мадригал:
Молод ты! Ну что, что молод?
Размышленьем и трудом
Твой талант уж перемолот
И просеян: сила в нём!
Ты для мерзкого нахала,
И жида, и прошлеца,
И для пылкого глупца,
И невежды-самохвала,
И огромного враля –
Остротой его заквасишь
Да наукою подкрасишь
И задашь им киселя!»
В ноябре поэт спешит уведомить другого брата, П.М. Языкова: «Европеец» будет славная штука, всё лучшее в нашем кругу литературном в нём участвует. Между прочим и заграничные новости – из русских уст: от Ал. Тургенева. Он человек очень образованный, знаком со всеми лучшими головами в Европе, хорошо пишет по-русски и проч. Бальзака «Картины частной жизни» переводит на русский Авд Петр».
Подготовить к выходу в свет свой журнал в неблагоприятной издательской среде (одни только вместе взятые Булгарин и Греч чего стоили!), да ещё в отдалении от близких друзей – дело не шуточное. Вот поэтому новоиспечённый издатель решил запастись их поддержкой, что, по его мнению, являлось одним из главных условий успеха на журналистском поприще. Прежде всего необходимо было получить одобрение Жуковского. Первое письмо, поэтому было адресовано ему: «Милостивый государь, Василий Андреевич, издавать журнал такая великая эпоха в моей жизни, что решиться на неё без Вашего одобрения было бы мне физически и нравственно невозможно. Ни рука не подымется на перо, ни голова не осветится порядочною мыслию, когда им не будет доставать Вашего благословения. Дайте ж мне его, если считаете меня способным на это важное дело; если ж Вы думаете, что я ещё не готов к нему или что вообще, почему бы то ни было, я лучше сделаю, отказавшись от издания журнала, то всё-таки дайте мне Ваше благословение, прибавив только журналу not to be (не быть (англ.) – М.Р.)! Если ж мой план состоится, то есть если Вы скажете мне: издавай (потому что от этого слова теперь зависит всё), тогда я надеюсь, что будущий год моей жизни будет не бесполезен для нашей литературы, даже и потому, что мой журнал заставит больше писать Баратынского и Языкова, которые обещали мне деятельное участие. Кроме того, журнальные занятия были бы полезны и для меня самого. Они принудили бы и приучили бы меня к определённой деятельности
Это некоторым образом могло бы мне заменить путешествие. Выписывая все лучшие неполитические журналы на трёх языках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию европейского университета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Русская литература вошла бы в него только как дополнение к европейской, и с каким наслаждением мог бы я говорить об Вас, о Пушкине, о Баратынском, об Вяземском, об Крылове, о Карамзине на страницах, не запачканных именем Булгарина; перед публикой, которая покупает журнал не для модных картинок; имея в памяти только тех читателей, которые думают и чувствуют не на слово, которых участие возвышает деятельность, и забыв, что есть на свете другие. Но, разумеется, что всё это может быть хорошо только за неимением лучшего. Когда-то хотел издавать журнал Пушкин; если он решится нынешний год, то, разумеется, мой будет уже лишний. Тогда, так же и в случае Вашего неодобрения, я буду искать других занятий, другого поприща для деятельности и постараюсь настроить мысли на предметы нелитературные. Решите ж участь Вашего И. Киреевского».
Конечно, Жуковский не оставил будущее издание без своего литературного покровительства. 20 октября 1831 года, через неделю – две после получения этого письма, он, спешивший сопровождать наследника престола в Москву, попросил А.И. Тургенева, состоявшего в приятельских отношениях с членами «республики у Красных ворот», передать Киреевскому своё «благословение» на издание журнала: «Ивану Киреевскому скажи от меня, что я обеими руками благословляю его на журнал, ибо в душе уверен, что он может быть дельным писателем и что у него дело будет…».
Очевидно, 28 октября Жуковский, обняв родное семейство Киреевских-Елагиных, вручил для публикации «Сказку о спящей царевне». Узнав же подробнее о журнальных планах Ивана Киреевского, поэт пообещал передать и свой вольный перевод древнегреческой пародии на гомеровскую «Илиаду» – отрывок из поэмы, написанной гекзаметрами и названной «Война мышей и лягушек».
Сюжет этой поэмы под пером Жуковского юмористически по-арзамасски высветил литературную борьбу, которую вели «писатели-аристократы» против шайки Булгарина, о чём совершенно справедливо утверждает в примечаниях повторно подготовивший к изданию журнал «Европеец» в академической серии «Литературные памятники» Л.Г. Фризман.
Вслед за Жуковским адресатами Киреевского становятся кроме близких и друзей известные литераторы, и первым среди них – Пушкин. Ему будущий издатель пишет сразу же после получения в Москве радостной вести: 13 октября было получено разрешение Главного управления цензуры.
«Милостивый государь, Александр Сергеевич,
Вчера получил я разрешение издавать с будущего 1832 года журнал, и спешу рекомендовать Вам его, как рекрута, который горит нетерпением служить и воевать под Вашим предводительством; как девушку, ещё невинную, которая хочет принадлежать Вам душой и телом; как духовную особу, которая просит вас утвердить её в чине пастыря над стадом словесных животных, и, наконец, рекомендую вам журнал мой, как Европейца, – потому, что его так зовут. Я назвал его так не от того, разумеется, что надеялся сделать его Европейским по достоинству (я не знаю ещё, сколько могу надеяться на Ваше участие); но потому, что предполагаю наполнить его статьями, относящимися больше до Европы вообще, чем до России. Однако, если когда-нибудь Феофилакт Косичкин захочет сделать честь моему журналу: высечь в нём Булгарина, то разумеется в этом случае Булгарин будет Европа в полном смысле слова.
Журнал мой будет состоять из пяти отделений: 1-е. Науки, где главное место займёт философия; 2-е. Изящная словесность; 3. Биографии знаменитых современников; 4. Разборы иност и рус книг, критика и пр.; 5. Смесь. Каждый месяц будут выходить 2 книжки. Первая явится к Вам около 1 генваря.
Так как Ваши друзья должны смотреть на мой журнал, как на им принадлежащий, то прошу Вас сказать мне: куда доставлять его Катенину? и как вообще его адрес?
Преданный Вам слуга И.Киреевский».
Первый номер журнала ещё не вышел, но отклики на него уже появлялись – и весьма положительные. М.П. Погодин радостно сообщал С.П. Шевырёву: «Все аристократы у него…», (под «аристократами» подразумевались лучшие литературные силы того времени); Н.М. Языков, принимавший активное участие в рождении нового детища на поприще журналистики, с нескрываемой гордостью предсказывал, что «оный журнал будет, конечно, бесконечно лучше всех прочих своих собратий: в нём участвуют все наши лучшие писатели: не врали и плуты, не невежды и щелкопёры». В.Ф. Одоевский обещал не оставить журнал своим вниманием: «Статей у меня для тебя наготовлено пропасть», – сообщал он в письме издателю.
Воздал свою дань журналу в прозе, драме и поэзии Е.А. Баратынский: « послание к Языкову и элегия, которую ты называешь европейской, принадлежит Европейцу. По будущей почте пришлю тебе ещё две-три пьесы»; «Вот тебе для Европейца… Драму напечатай без имени и не читай её никому как моё сочинение. Под сказкой поставь имя сочинителя». Очевидно, Баратынский был очень подробно извещён издателем первого номера журнала о его содержании, что дало ему все основания ещё до официального выхода «Европейца» писать: «Первый № твоего журнала великолепен. Нельзя сомневаться в успехе. Мне кажется, надо задрать журналистов для того чтобы своими ответами они разгласили о существовании оппозиционного журнала».
После выхода первых двух номеров в начале 1832 года (пока Николай I читал первый номер, вышел второй) поток доброжелательных откликов только усилился. Единодушное мнение русских писателей высказал Пушкин, обращаясь к издателю: «Дай бы многие лета Вашему журналу! Если гадать по двум первым №, то «Европеец» будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется «Европеец» первый соединит дельность с заманчивостию».
Н.М. Языков гордился появившимся литературным детищем и в своих чувствах к новорождённому порою переходил границы родительской любви: «”Европеец” будет разнообразнее впредь: теперь у издателя ещё нет заграничных журналов. Пушкин что-то чванится с Киреевским, стихов не даёт, а только обещает всего, всего и проч. и проч. Статья Киреевского об «Горе от ума» задорит и сердит многих москвичей – немцев»,– сетует он в письме одному из братьев». В письменном обращение к князю П.А. Вяземскому от 29 января 1832 года в тоне Николая Михайловича начинают преобладать упрёки: «Вы вовсе не (бредите? – неразборчиво. – М.Р.) о Европейце – и Пушкин то же; и обещают мне и лично ему (Киреевскому-издателю – М.Р.) содействие!
А что же в самом деле?
…Всё больше надеюсь на Бога».
Накануне с другим адресатом – В.Д. Комовским – Языков был ещё более откровенен: «Замечательно в нашей лит между прочим и то, что все крупные предприятия важнейших её сановников – не удаются – такова Лит. газета и проч. С Европейцем не должно бы этого случиться: – он начался под сению Жуковского, – и только, зато ближний боярин нашего Парнаса – Пушкин как-то его чуждается, чинится с ним и только что обещает и стихов и прозы». Петербуржцу Комовскому, младшему брату Сергея Дмитриевича Комовского, бывшему в приятельских отношениях с Александром Сергеевичем ещё с лицейских юношеских времён, ситуация была виднее, и он разъяснял её в письме нетерпеливому Языкову 11 января 1832 года: «Пушкин, чуждаясь Европейца, является непризнательным. – Кир более чем кто-либо послужил ему и в Москов Вестн и теперь. Бориса он ставит на самую выгодную для него точку перед зрителями; но тут остаётся ещё два вопроса решить. Во 1-х, драматическое сочинение, излагающее не действие, а следствие оного – не есть ли прямое противоречие понятию о драме? а во 2-х, удовлетворительно ли в Борисе развиты и показаны следствия убиения Дмитрия?».
Казалось, сбывалась наяву мечта Киреевского, о которой он рассказал Жуковскому незадолго до выхода в свет журнала: размышлять об отечественной словесности на равных с зарубежной: «… мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Русская литература вошла бы в него только как дополнение к Европейской, и с каким наслаждением мог бы я говорить об Вас, о Пушкине, о Баратынском, об Вяземском, об Крылове, о Карамзине на страницах, не запачканных именем Булгарина».
Но внезапно грянула гроза, обернувшаяся трагедией как для Киреевского, так и для самобытной русской литературы. Поначалу издателя даже хотели привести под конвоем в Петербург и посадить в Петропавловскую крепость, а цензора отправить на гауптвахту. Н.М. Языков в эти дни в письме к брату писал о том, что последствия закрытия «Европейца» только по счастливой случайности не коснулись других московских журналов: «Цензуре приказано смотреть наистрожайше и за всеми прочими журналами, особенно за «Телеграфом» и «Телескопом», в коих, дескать, тоже замечается направление либеральное. Само собою понятно, что во всей этой штуке участвует Фаддей. «Телескоп» и «Телеграф» опоздали по причине перепечатывания первых № №».
Таким образом, планам Киреевского не суждено было воплотиться в жизнь. На свет появилось печально известное письмо А.X. Бенкендорфа с сообщением высочайшей императорской воли, которой теперь предстояло пройти по всем инстанциям до самого низа: «Государь император, прочитав в № 1 издаваемого в Москве Иваном Киреевским журнала под названием «Европеец» статью «Девятнадцатый век», изволил обратить на оную особое своё внимание. Его величество изволил найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция. Посему его величество изволит находить, что статья сия не долженствовала быть дозволена в журнале литературном, в каком воспрещается помещать что-либо о политике, и как, сверх того, оная статья, невзирая на её нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать. Далее в той же книжке «Европейца» государь император изволил заметить в статье «Горе от ума» самую неприличную и непристойную выходку на счёт находящихся в России иностранцев, в пропуске которой цензура уже совершенно виновна.
Его величество о сих замечаниях своих повелел мне сообщить Вашей светлости, с тем, чтоб Вы изволили обратить законное взыскание на цензора, пропустившего означенную книжку «Европейца», и дабы издание оного журнала было на будущее время воспрещено, так как издатель, г. Киреевский, обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадёжным. Вместе с тем его величеству угодно, дабы на будущее время не были дозволены никакие новые журналы, без особого высочайшего разрешения, и дабы при испрашивании такого разрешения было представлено его величеству изложение предметов, долженствующих входить в состав предполагаемого журнала, и обстоятельные сведения об издателе».

Почему был запрещён интеллектуальный отечественный журнал, который в истории русской журналистики, литературной критики, словесности мог стать духовным ориентиром для всей читающей публики и отменить «вшивый рынок литературы», загаженный именами Булгарина и Греча? Вероятно, кто-то очень не хотел конкуренции на литературном рынке, а кому-то литература, зовущая к высшим идеалам, была не нужна. Удар, как доказано было современными исследователями, только формально исходил от Николая I, поскольку текст, приводимый шефом жандармов якобы от имени императора, почти слово в слово повторял донос неизвестного лица, скорее всего написавшего его по просьбе представителей тогдашнего высшего эшелона власти.
Запрет произвёл на современников поистине ошеломляющее впечатление, причём не только на ближайшее дружеское окружение Киреевского и тех, кто сотрудничал в его журнале. Жуковский писал по этому поводу Николаю I: «…Запрещение журнала… падает некоторым образом и на меня, ибо я принял довольно живое участие в его издании». Неудивительна реакция Баратынского, писавшего издателю «Европейца»: «От запрещения твоего журнала не могу опомниться… Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным. Запрещение твоего журнала просто наводит меня на хандру, и судя по письму твоему, и на тебя навело меланхолию».
«Европеец» был запрещён прежде всего из-за того, что в нём явственно чувствовалось зарождавшееся славянофильство, которое не соответствовало духу тогдашнего официоза. Спустя девять лет после случившегося, будущий обер-прокурор Синода граф А.П. Толстой в разговоре с М.П. Погодиным, продолжавшим сотрудничество с И.В. Киреевским и С.П. Шевырёвым, – их сближало участие в печатном органе любомудров «Московский вестник», – подчеркнул по поводу статьи последнего «Взгляд Русского на образование Европы»: «Журнал ваш запретят, потому что в нём слишком ясен русский дух и много православия. Есть какая-то невидимая, тайно действующая сила, которая мешает всякому добру в России. Верно, она имеет своё начало в чужих краях, трепещущих России и действующих через золото». В.А. Кошелев, долгое время изучавший историю литературного славянофильства, в статье «Славянофилы и официальная народность» кроме этого факта, ссылаясь на исследование Н.П. Барсукова, намекает на существование в то время «партии против русского духа»: «в петербургских салонах действительно существовала группа высокопоставленных сановников, которую по аналогии с официальной народностью можно было бы назвать «официальным западничеством». Не трудно представить, что одним из главных действующих лиц «партии против русского духа» являлся управляющий Коллегией иностранных дел, министр иностранных дел (1816 – 1856) граф К.В. Нессельроде. Эту мысль подтверждает его отношение к Пушкину, замечательному певцу России, в ведомстве которого после выпуска из лицея до первой половины 1820-х годов находился опальный поэт. Да и в дальнейшем, спустя десятилетие, в салоне этого министра продолжали плести против него интриги, завершившиеся, как известно, дуэлью с Дантесом. Нессельроде не давал карьерного хода поэту и дипломату Ф.И. Тютчеву. Недовольство этим сановником, исходя из опыта общения с ним по службе, выразил в своих мемуарах славянофил А.И. Кошелев.
Николай Павлович, вступивший на престол при известных обстоятельствах, с опасением относился к различного рода умственным построениям, породившем, по его мнению, декабризм. Он боролся с независимыми мнениями своих подданных, как Петр I со стрельцами. Скорее всего, ещё в 1826 году будущий издатель «Европейца» был им лично «взят на заметку». Очевидно, прослышав о тайном философском обществе любомудров-москвичей, власти стали вести за ними пристальное наблюдение, одним из результатов которого стал следующий инцидент, описанный в воспоминаниях Кошелева, близкого приятеля Ивана Киреевского: « я узнал, почему император Николай был ко мне нерасположен и считал меня un mauvais homme (дурным человеком в переводе с французского. – М. Р.). Гр. Бенкендорф, управлявший тогда 3-м отделением Собственной канцелярии, по просьбе Булгакова, пригласил меня к себе и показал мне разные обо мне собранные сведения и в особенности перехваченное по почте письмо Киреевского ко мне, которое было совершенно ложно истолковано и даже вполне извращено. Киреевский в своём письме говорил о необходимости революции в нашем умственном и нравственном быте, а тайная полиция вообразила или с умыслом представила, что тут идёт речь о революции политической, к которой душевно расположен был писавший, а равно и тот, по заключению 3-го отделения, к кому было написано письмо. А как Николаю Павловичу постоянно чудилась революция, то этот донос и крепко засел ему в голову». Так Кошелев и Киреевский стали неблагонадёжными людьми. Теперь прозападнически настроенному окружению при дворе императора было только достаточно чуть исказить в «нужную сторону» их просветительскую деятельность – и петербургские конкуренты-журналисты могли торжествовать. А это означало, что «сусальный», ни к чему не обязывающий ура-патриотизм и официальное западничество стали побеждать на всех уровнях власти. Общественная жизнь, по меткому выражению Пушкина, стала грустной вещью. Патриархальная Русь с её соборными отношениями и народным демократизмом постепенно уходила в прошлое. Славянофилы не хотели терять эту Россию, но идеализация старины и мысль о возвращении к патриархальным отношениям без поддержки сверху имели утопический характер.
Таким образом, недальновидность окружавших Николая I сановников по отношению к писателям-аристократам привела к появлению двух типов литераторов. Одни из них думали больше о собственной выгоде и готовы были писать всё, что угодно. Другие, играя у читателях на добрых чувствах, пробуждая сочувствие к униженным и оскорблённым, знакомили с западными социальными доктринами – и тоже имели большой успех у публики.
Запрет журнала «Европеец» ясно обозначил рождение нового патриотического движения, впоследствии названного славянофильским.

Михаил РЯБИЙ
г. ХАНТЫ-МАНСИЙСК