Бамбук, сосна…

№ 2007 / 33, 23.02.2015

Восток и Запад этим летом пересеклись и в Москве, на Чеховском фестивале, который недавно завершился.

«Запад – есть Запад, Восток – есть Восток», – говорил Редьярд Киплинг. «Бамбук и сосна не сочетаются», – вторили ему японские традиционалисты. Мы просто не заметили, что уже более века находим точки соприкосновения. Ещё несколько десятилетий назад никто и представить себе не мог, что русская женщина может запросто, за деньги правда, зайти в мечеть где-нибудь в Турции или в Бахрейне. 
     Восток и Запад этим летом пересеклись и в Москве, на Чеховском фестивале, который недавно завершился. Почти в одночасье нас посетили английские и японские актёры. Это театр «Чик бай Джаул», созданный режиссёром Декланом Доннелланом, сценографом Ником Ормеродом, и «Пикколо театр» префектуры Хёго, возглавляемый директором Японской ассоциации драматурговМинору Бэцуяку. Доннеллан представил «Цимбелина» Шекспира, пьесу, не избалованную постановками, во всяком случае в России; Осаму Мацумото – «Места и воспоминания» Минору Бэцуяку. 
     

     Между временем создания «Цимбелина» и «Местами…» (Бэцуяку – автор более 120 пьес и на родине уже при жизни назван великим реформатором японского театра) – почти четыре века. «Сказка» Шекспира, которую литературовед А.Смирновсравнивал с «Белоснежкой», и пьеса «японского Беккета», конечно, находятся в двух разных мировоззренческих парадигмах. На пресс-конференции Тадаши Судзуки, чьё творчество тесным образом связано с Минору Бэцуяку вот уже более сорока лет, кратко определил: театр Шекспира – это о законах общества и человеке с избыточной энергией, театр абсурда – о неком пространстве между человеком и тем миром, где он живёт. Но эти обстоятельства не мешают режиссерам и сценографам выбирать подчас одни изобразительные средства. 
     О «Цимбелине» Доннеллана газета «Фигаро» писала: «Эту пьесу, полную разнообразных перипетий, он ставит как политический памфлет, жесткий, мрачный. Ни внушительных декораций, ни спецэффектов. Но зато, какие ясные и точные переходы, и полное отсутствие всякой внешней декоративности». Тут цитируется сам Шекспир, который именно в «Цимбелине» писал: «Надменный мир хочу я научить / Не внешний блеск, а силу духа чтить». 
      
     Осаму Мацумото и сценограф Масако Ито воспроизводят убогих, неприметных «статистов», свидетелей жизни провинциального японского городка: старый телеграфный столб, падающий, как Пизанская башня, скамейка с облупившейся краской, истёртый знак автобусной остановки, в глубине – почтовый ящик, когда-то он был красного цвета. Кроме этого ничего нет. Тоже, как видим, довольно жестковато. У Бэцуяку такие ремарки – от Беккета. В пьесе «В ожидании Годо» тоже была задана вертикаль: «Проселочная дорога. Дерево на обочине». Ощущение простора очень важно для драматурга. В одном интервью он сказал: «Пространство расширяется всё дальше и дальше, это меня воодушевляет на творчество». Ещё на Бэцуяку сильно повлиял Чехов, которого он называет самым любимым писателем. Не будем его ловить на слове, потому что, оказавшись впервые в России, японский драматург посетил могилу Антона Павловича и даже прикоснулся к надгробной плите. В пьесах Чехова Бэцуяку находит много абсурда и вслед за ним изображает современность без видимых конфликтов через описание мелких и мелочных на первый взгляд человеческих отношений. 
     Если честно, сценическое пространство, созданное в «Цимбелине» Ормеродом, вообще не запоминается, зато создаётся крупный план: актёры приближаются к зрителю. Единственный сильный жест здесь – костёр, разведённый на сцене, к которому приходит Имогена, встретившись со своими братьями, украденными у короля Цимбелина Беларием. Пламя было разведено ещё во время антракта, и минут через пятнадцать амфитеатр уже задыхался. Но никто не говорил, что будет легко. Дым, застилающий зрительные ряды, как машина времени, втянул нас в атмосферу древности, где пылали костры и похуже. 
     

     Сценограф спектакля «Места и воспоминания» предложил тоже интересный ход: играть на песке. Люди двигались, поднимая лёгкую пыль, которая, как дымка, погружала их в безвременье. Этот приём напомнил «Трёх сестёр» Петра Фоменко, где действие начиналось, будучи как бы прикрытым от зрителя лёгкой тканью, что превращало просмотр спектакля в подглядывание за чужой жизнью. 
     Знаменитый английский юмор, оказывается, понятие условное. Было, конечно, забавно видеть, как Клотен в «Цимбелине» (в блистательном исполнении Тома Хиддлстона, он же ещё играл и мужа Имогены – Постума) и его дружки несколько под «битлов» спели для Имогены альбу про традиционный рассвет и птичьи трели. Но эпизод, когда Гвидерий швырнул на сцену отрезанную голову Клотена, нацепив на неё кепку, скорее аналогичен американским чернушным комедиям про оживление мертвецов. 
     У японцев юмор не столь натуралистичен. В пьесе «Болезни» Бог – в поношенном праздничном костюме и с пакетом в руках. Герои «Мест и воспоминаний» тоже очень комичны, трогательны бесконечно. А по тональности пьеса напоминает фильмы Георгия Данелия или Карена Шахназарова. Главный персонаж, Бэцуяку называет его просто – Мужчина 1, оказывается проездом в маленьком городке, из которого он не может выбраться. Это как город Зеро из одноимённого фильма. Всё происходит на автобусной остановке. Потом выясняется, что здесь уже давно не ходит никакой автобус, а знаки сохранены как «своего рода памятник». Потому что кроме воспоминаний у жителей города ничего нет. Так, втащенный в прошлое двух случайных женщин «приличный» коммивояжёр, примерный семьянин, попадает в дурацкое положение, оставшись без носков, галстука и ботинок, взятых на память. 
     Женщины Бэцуяку, тоже «нумера» (Женщина 1, 2), не имея настоящего, всегда гуляют по городу с детскими колясками, нагруженными едой, питьём, одеждой – чтоб можно было попить чайку, если встретишься с кем-то, и даже переодеться в платье понаряднее. Упомянутый выше режиссёр Тадаши Судзуки, руководитель «Театра Судзуки в Тоге», считает, что до Минору Бэцуяку японская драматургия находилась под влиянием европейской традиции и многое из неё просто копировала. Но, продолжает он, «европейская драма не всегда может вместить японские жизненные проблемы». Также знаменитый режиссёр говорит о «специфически японской стилистике», «чувствах одиночества и тревоги, характерных для современной японской действительности». Здесь возникает много вопросов. Потому что в пьесах Бэцуяку специфики не видно, зато чувствуется вненациональность, универсальность контекста. 
     Минору Бэцуяку оказал заметное влияние на творчество Юкио Мисимы. Странное чувство, ведь самого Мисимы, лишившего себя жизни средневековым способом харакири, уже почти сорок лет нет в живых. Мисима тоже прорывал изоляцию японской культуры, которая, простите за тавтологию, культивировалась веками, увлёкшись идеей «содомской красоты» Достоевского. И Лонг его вдохновил – после поездки в 1952 году в Грецию он, спустя два года, воссоздаёт историю Дафниса и Хлои в романе «Шум волн». Но тяга Японии к западной литературе началась гораздо раньше, на рубеже XIX – XX веков. Литературовед К.Рехо писал о том, что крупнейший писатель начала XX векаНацумэ Сосэки представил развитие всемирной литературы в виде схемы, на которой классическая литература Японии обозначена линией, проведённой параллельно с европейской литературой, а новая японская литература – ветвью всемирного древа. Так, резюмирует Рехо: «Постепенно разрушается автономность японской культуры, представление об обособленности пути её развития». С Запада в Страну восходящего солнца пришёл романтизм – «романсюги». Вордсвордаи Байрона, Льва Толстого и Золя японские писатели знают не хуже, чем европейцы. А для нас Япония до сих пор представляется больше в гастрономическом или технологическом аспекте, нежели в культурном. И Бориса Акунина знаем лучше, чем замечательного переводчика Григория Чхартишвили. В лучшем случае «Кукол» Такеши Китано посмотрим или Мисиму с Муракамипочитаем… 
     Между прочим, Чеховский фестиваль настойчиво проявляет интерес к Востоку. Москвичи увидели здесь и Китайскую оперу из Тайваня, иранский театр. Несколько лет назад прошли гастроли японских театров «Но» и «Кабуки», последний на Пятом фестивале представил спектакль «Самоубийство влюблённых в Сонэдзаки» по пьесе Такамацу Мондзаэмона. Роль девятнадцатилетней девушки О-Хацу тогда сыграл Накамуро Гандзиро III – «живое национальное достояние Японии». Ему больше семидесяти лет, и с этой роль выступал тысячу раз – столько сыграно за полвека. Играл, как комик, со смешными ужимками, высокими певучими интонациями, с танцевальной пластикой. В европейском театре такое увидеть невозможно. Действие шло под стук деревянных колотушек и сопровождение трёхструнного инструмента «сямисэна». Возникало ощущение, что на сцене разыгрывался эпос: диалоги героев плавно вплетались в своеобразное пение чтеца «гидаю». 
     На Седьмой Чеховский фестиваль Тадаши Судзуки привёз спектакль «Идущие и уходящие – возрождение традиций», состоящий из двух отделений: буддийской ритуальной музыки Японии «Гятэйгятэй» и культовой трагедии Еврипида «Бог вина Дионис, в очередной раз доказывая, что Западу и Востоку лучше стоять на двух ногах. 

 

Валерия ОЛЮНИНА