С ЧУКОТСКОГО НА РУССКИЙ

№ 2007 / 37, 23.02.2015

Судьбы переводчиков Владимира Сергеева, Альберта Мифтахутдинова и Анатолия Пчёлкина.1. Олени любят соль: Владимир СЕРГЕЕВ

В своё время Владимир Сергеев подавал большие надежды. Его первые стихи очень нравились Александру Твардовскому. Но он с годами не только не сумел подняться на новую ступень. Ему даже прежний уровень не удалось сохранить. Видимо, правильно говорят: поэты рождаются в провинции, а умирать должны в Париже.
Сергеева поэтом сделала Чукотка. Но она не смогла его удержать. А Москва ему так и не покорилась. Поэт в итоге выбрал Барнаул, превратившись в стихотворца алтайского масштаба.
Владимир Андреевич Сергеев родился 31 мая 1930 года в Чите. После школы поступил на филфак Ленинградского университета. Получив в 1954 году диплом, уехал на Север. Позже поэт, перечисляя вехи своего пути, особо отметил, что после университета он «работал в «Магаданской правде», потом в «Советской Чукотке», одно время собкорствовал в Певеке. Потом, чтоб лучше узнать жизнь чукчей, заведовал красной ярангой в посёлке Энмелен Провиденского района» («Литературная Россия», 1990, 22 июня).
В 1956 году Сергеев выпустил в Магадане первую книгу стихов «Вместе с вами». Спустя два года он получил приглашение в Хабаровск на совещание писателей Дальнего Востока, где имел неосторожность перешерстить весь магаданский Парнас и без свидетелей провести несколько окровенных бесед с одним из польских журналистов. Магаданский обком КПСС тут же устроил молодому автору публичную порку. И кто знает, выдержал ли бы поэт это испытание, не приди в этот момент на Чукотку телеграмма от Александра Твардовского. Классик советской литературы сообщал, что в ноябрьский номер журнала «Новый мир» поставлен чукотский цикл стихов Сергеева.
После этой телеграммы местное начальство распорядилось срочно издать второй сборник поэта «Праздник в тундре». Критиков тогда сразили вот эти сергеевские строки:
Последний луч спустился по пригорку,
Ночную смену принимать пора.
Пастух нашёл за кочкой гимнастёрку,
У нарты позабытую вчера.
«Ну так и есть… Недоглядел… Ведь надо!..
Теперь другую доставать изволь…»
Её самец, отбившийся от стада,
Всю изжевал – олени любят соль.
Здесь надо заметить, что ещё до выхода книги «Праздник в тундре» Сергеев с энтузиазмом взялся переводить поэтов Чукотки. Он первым переложил на русский язык, к примеру, стихи Виктора Кеулькута. Ему интересно было работать также с Владимиром Тымнетувге и Раисой Рагтытваль. А сколько сил вложил поэт в переводы Антонины Кымытваль!
В 1961 году Сергеев поступил на Высшие литературные курсы в Москве. Тогда же московское издательство «Советская Россия» по рекомендации Твардовского выпустило книгу его стихов «Чукотская весна».
Оказавшись в Москве, Сергеев поначалу растерялся. Ему захотелось попробовать свои силы и в других жанрах, о чём он честно сказал Твардовскому. Поэт думал, что получит за эту разбросанность хорошую взбучку. Но Твардовской, наоборот, его всячески поддержал. «Что писать сперва, что потом? – рассуждал Твардовский в своём письме. – Что хочется, то и писать, но мне кажется, что лучше бы всего написать два-три рассказа: это будет хорошо и для стихов, из ритма коих Вам не вредно выйти на время, и для замысла Вашей пьесы. Вообще я всячески приветствую Вашу тягу ко многопольному хозяйству – это сулит повышение урожайности в целом. Имейте в виду, что, работая над рассказом, Вы двигаете и стих свой, обретаете нечто, чего не обрести, держась одних стихов. И пьеса – хорошо. Только надо, чтобы было не одно желание нового для тебя жанра, а некий конкретный замысел. Проверьте себя – попробуйте его изложить в рассказе, м. б., рассказ его поглотит (если это подлинно драматургический замысел, то он рассказом не будет поглощён)».
После окончания Высших курсов Твардовский проследил, чтоб его подопечному дали в Магадане в хорошем доме приличную комнату. У Сергеева тогда вспыхнул роман с редактором Магаданского издательства Викторией Геллерштейн. Под влиянием этого романа поэт написал поэму «Дорога к любви».
Как потом Сергеев вспоминал, «мои доброжелатели восхитились, а недоброжелатели ополчились. Одни хвалили поэму взахлёб, другие – ругали вразнос. Обе стороны явно перебарщивали» («Литературная Россия», 1990, 22 июня). Сергеев очень надеялся, что эта вещь понравится Твардовскому. Но редактор «Нового мира» в письме сообщал, что «воспринял её весьма сдержанно» и порекомендовал поэту поостыть и отойти от повышенной самооценки. Прознав про отзыв Твардовского, оппоненты поспешили приклеить Сергееву политические ярлыки. Пришлось Твардовскому отбивать ещё одну телеграмму, в которой маэстро специально подчеркнул: «Мои замечания относились только к литературной стороне». В итоге магаданские издатели включили поэму «Дорога к любви» в очередной сергеевский сборник, получивший название «С правдой вдвоём». Вскоре после этого Сергеев перебрался к родителям в Барнаул.
Первое время он ещё пытался на Алтае поддерживать хотя бы форму переводчика. Он очень даже неплохо перевёл книгу лирики Кымытваль «Тебе», изданную в 1969 году в Магадане. Но собственные стихи удаваться ему перестали. Критик Игорь Дедков, когда в 1980 году полистал сергеевские сборники, относившиеся к барнаульскому периоду его жизни, впал в отчаяние. Он потом записал в своём дневнике, что в стихах Сергеева 1970-х годов «есть какое-то расслабление мысли, снижение уровня, хотя присутствие таланта очевидно. Талант живёт, но слабея и размениваясь. И, кажется, нет лучше, чем то, старое: «…олени любят соль».
Умер Сергеев в 1994 году в Барнауле.

2. Свалиться в штопор: Альберт МИФТАХУТДИНОВ

Всё начиналось в 1960-е годы. Колыма и Чукотка тогда выдвинули трёх весьма интересных прозаиков: Юрия Васильева, Олега Куваева и Альберта Мифтахутдинова. Все трое имели за плечами хорошее образование: один окончил в Москве ветеринарную академию, другой – геологоразведочный институт, третий – Киевский университет. Все они были по складу характера неисправимыми романтиками, страшно любили литературу и в молодости сочиняли неплохие рассказы. При этом ко всем троим очень благоволила столица. Достаточно сказать, что первый роман Васильева «Твой шаг на Земле» на все лады в журнале «Москва» расхвалила Евгения Левановская, куваевские рассказы одобрили критики журнала «Вокруг света», а начальные опыты Мифтахутдинова отметил в «Литгазете» Ираклий Андроников.
Удачно стартовав, три приятеля стали быстро набирать обороты. Тон задал Васильев. Он со своей повестью «Ветер в твои паруса» прорвался сначала в «Роман-газету», а потом и в Чехию. Мифтахутдинов тоже не дремал: его творчеством заинтересовались польские издатели. Неплохо пошли литературные дела и у Куваева. При этом замечу, что где-то до 1974 года все три северянина писали примерно на одном уровне. А потом Куваеву вдруг удалось сделать резкий рывок. Он после публикации романа «Территория» сразу пошёл в гору, чего нельзя было сказать о Васильеве и Мифтахутдинове. Имея мощный творческий потенциал, они тем не менее свой звёздный час упустили и так и остались на уровне своих ранних вещей.
Альберт Валеевич Мифтахутдинов родился 11 мая 1937 года в Уфе в семье морского офицера. Окончив школу в Североморске, поступил на журфак Киевского университета. В 1959 году по распределению попал на Чукотку. В 1963 году опубликовал в журнале «Смена» свой первый рассказ «Я привезу тебе кактус». Спустя четыре года выпустил первую книгу «Рассказы про Одиссея».
Надо сказать, что первые вещи Мифтахутдинова имели большой резонанс. В них было всё: и романтика, и экзотика, и необычные герои – этакие новые супермены, и красоты стиля, и жажда чего-то нового. Неслучайно о молодом авторе с такой теплотой писали «Литературная газета» (статья Г.Васильевой «Тяжёлый рюкзак романтика», 1970 год, 11 февраля), «Литературная Россия» (рецензии Н.Павловой «Первая книжка», 1968 год, 27 сентября и Т.Очировой «Память детства!», 1978 год, 3 февраля), а также журналы «Юность» (1969 год, № 3) и «Нева» (1973 год, № 6). Как утверждал канадский писатель Фарли Моуэт, «из этого парня выйдет настоящий писатель. Потому что он долго и тяжело болеет типичной болезнью – романтической влюблённостью в Север. Люди, перенёсшие эту болезнь, на всю жизнь сохраняют верность к холодным краям и (это – уже загадка эволюции) почему-то становятся писателями.
Как я понимаю, Мифтахутдинов в своих первых книгах «Головы моих друзей» (1969), «Очень маленький земной шар» (1972) и «Аттаукай – похититель женщин» (1977) попытался сформулировать (или выработать) некий полярный кодекс чести. Писатель призывал Север не покорять, а изучать. Он постоянно внушал читателям, что первыми в Арктику пришли не советские геологи и горняки. Человек стал обживать эту землю ещё несколько тысячелетий назад. А потому надо знать и уважать обычаи коренного населения. Не случайно герой его рассказа «Дни ожидания хорошей погоды» утверждал: «Нельзя стрелять в ворона… Ворон – прародитель здешних людей – рода Теюнэ. И в бурого медведя нельзя стрелять – это предки Николая. Они ушли к «верхним людям», а их души иногда вселяются в медведя. Поди узнай в какого? Нельзя стрелять…» Как считал Мифтахутдинов, свой характер надо закалять в тяжёлых сплавах по быстрым речкам и в восхождениях на крутые горы. Вот почему он так культивировал суперменство. И самое последнее дело – обидеть слабого.
Другую особенность творчества Мифтахутдинова подметила Татьяна Кушпель. Она заметила, что «никто из его героев не вспоминает того, что называем мы «малой родиной». Даже в смертный час не вспоминают они ни родных берёзок, ни тихой речки, ни городских дворов. Для них существует только Арктика – дело и смысл жизни» («Дальний Восток», 1979, № 3).
Но в какой-то момент Мифтахутдинов стал повторяться. Первым забил тревогу московский критик Всеволод Сурганов. Выступая в июне 1978 года на выездном заседании секретариата Союза писателей России в Хабаровске, критик заметил: «Очередной сборник Альберта Мифтахутдинова «Время игры в эскимосский мяч», точнее – повесть, давшая этому сборнику своё название, вызывает в этом смысле несколько двойственное впечатление. С одной стороны, здесь налицо очень хорошее сочетание нежности и юмора, глубокое ощущение Севера, дарующего человеку, который его принял, щедрость и силу души. В этом раскрытии жизненных реалий проявляется талант уверенный и зрелый. С другой же, в решении некоторых сюжетных линий, развитии их автор действует, как мне представляется, довольно легкомысленно. Он превращает определённую группу своих персонажей в объект его собственной игры, заставляя их действовать по собственной прихоти, внезапно менять свои любовные привязанности и увлечения, без достаточного на то психологического обоснования. Другими словами, эти герои оказываются в роли того самого мяча, с которым автор считает возможным поступать как угодно. Это оставляет ощущение неудовлетворённости, неубедительности изображаемых событий и поступков и навряд ли может быть отнесено к достоинствам повести и книги в целом». Ну а потом по Мифтахутдинову «долбанула» устами некоего Е.Голошумова газета «Советская Россия», опубликовав в номере за 13 мая 1979 года хлёсткую статью «Сюжет, как штопор».
Похоже, Мифтахутдинов и сам чувствовал, что где-то он заигрался и что пора выходить на новый уровень. И ведь что-то у него стало вытанцовываться. Об этом можно было судить хотя бы по его повести «Перегон лошадей к устью реки Убиенки» («Дальний Восток», 1979, № 5). Не зря эту вещь потом поддержала в главной газете страны – в «Правде» (номер за 22 сентября 1980 года) критик Нина Подзорова. Однако писатель так и не смог удержать новую высоту и быстро начал свои позиции сдавать.
Одно время Мифтахутдинов занимался также переводами. Ещё в 1960-е годы он перевёл на русский язык повесть Василия Ятыргина «Судьба мужчину не балует». Но, сдаётся, что за чукотскую литературу писатель взялся не столько по душевной потребности, сколько по обязанности. Ятыргина он перевёл, если называть вещи своими именами, халтурно. С эскимоской Зоей Ненлюмкиной писатель и вовсе поступил как прагматик. Получив в конце 1970-х годов подстрочник одной из её повестей, он вместо перевода решил некоторые эпизоды из прозы Ненлюмкиной вплести в ткань своей книги «Время игры в эскимосский мяч». Потом точно так же в другую его повесть – «Жить и радоваться» – «перекочевали» в слегка изменённом виде подстрочные переводы стихов Валентины Вэкэт.
Умер Мифтахутдинов в ноябре 1991 года.

3. Были когда-то и мы на слуху: Анатолий ПЧЁЛКИН

Я всегда считал Анатолия Пчёлкина сорвиголовой. Он никогда не любил кланяться. Когда у него кончились деньги, поэт или к старателям шёл мыть золото, или записывался к рыбакам. Он не боялся устроиться в артель, костяк которой составляли двенадцать уголовников. Но и блатной романтики Пчёлкин не признавал. Ещё в первой своей книге «Берег» поэт сообщал:
Моя передовая
На прииске была.
И если спросят внуки:
Кому принадлежу?
Я покажу им руки
И робу покажу.
Истории уроки
На практике уча,
Я воевал
На фронте
У Дымного ручья!
Анатолий Александрович Пчёлкин родился 21 сентября 1939 года на станции Рутченково Донецкой области. После школы устроился слесарем-инструментальщиком на Донецкий завод сельхозмашиностроения. Потом был призван в армию. Три года отслужил на Чукотке в Угольных Копях. Демобилизовавшись, остался на Севере. Как он потом писал, «я не здесь рождён – прививаюсь тут».
Надо сказать, что первые стихи Пчёлкина очень нравились молодёжи, но вызывали оскомину у партийных и литературных функционеров. У него поэтому никак не получалось задержаться в редакциях местных газет (везде он или под сокращение попадал, или под какую-нибудь статью трудового кодекса). Не нашёл он общего языка и с руководителем своего поэтического семинара – Александром Жаровым в Литинституте, куда Пчёлкина приняли в 1962 году (но на заочное отделение). Хорошо, что его потом пригрел Илья Сельвинский.
Впрочем, об атмосфере того времени можно судить по переписке Пчёлкина с бывшим северянином Валентином Португаловым. В теперь уже далёком 1963 году Пчёлкин сообщал: «На дыре никаких перемен. Советские трудящиеся трудятся, советские писатели – пишут, здание местного правительства стоит на месте, а жизнь идёт. Странно… Как сказал бы всё тот же знакомый Багрицкого: «Ну… ну… ты не очень». А я и так не очень. Пишу. Читаю. Реже – занимаюсь по институтской программе. Всё откладываю к Новому году. Писем уже почти никому не пишу. Вам писать боялся. А больше кому ещё?
Альку (А.Мифтахутдинова. – Ред.) в «Смене» читали? Уже десятка полтора писем пришло. В основном, конечно, девичьи… Растём. В землю. Я стал отпетым пушкинистом. А книжку всё равно не издают…
От Сельвинскго получил телеграмму и два письма. Теперь я в его семинаре. Стихи ему нравятся. Отмечает ненужную иногда расхристанность (в частности, ему не нравится, что я разбиваю сонет в 30 строк), рад, что нет банальностей, «но не нужно впадать и в тот крайний солипсизм, когда читатель не понимает вас», он даже приводит примеры, но в конце концов оказывается, что он-то эти образы понимает!.. Но не в этом дело. Главное, что он умный и культурный старик. Я даже больше писать сейчас стал…
Ещё одну подлость подложили мне на Магаданском отчётно-выборном и даже после него. Там, на собрании, выступил Нефёдов и заявил, что вот, дескать, какой неблагодарный, заносчивый стихо-плётишко Пчёлкин, вместо того чтобы работать после семинара, написал кому-то в Москву, и нам в Союз пришла просьба из Правления разобраться и не затирать больше одного стихоплёта… Увы, я не знаю даже, что ответить. Ясно, что в Правление я не писал, и летом не то чтоб туда, даже ни в одной редакции не побывал. О том, что моим заступником в Москве мог быть Вал. Вал., я, конечно, никому не сказал, но это подло ведь так врать…
Я посылаю Вам, Валентин Валентинович, пачку, кучу, ворох новых стихов. Как Вам нравится всё это словоблудие, не пора ли мне снова уходить в «донецкие слесаря»?».
Если говорить о человеческих качествах Пчёлкина, он, увы, умел часто и быстро наживать врагов. Причём ладно бы по каким-то принципиальным вещам. Он нередко вспыхивал и задирался буквально из-за пустяков. Поэтому, естественно, уже на первых курсах не раз поднимался вопрос об его отчислении из Литинститута: то за пьянки, то за драки, то просто за дерзость характера. Как ему при такой ершистости удалось побороть номенклатуру и в 1965 году выпустить первый сборник «Берег», до сих пор непонятно.
В той первой книжке, надо признать, оказалось чересчур много деклараций. Как поэт Пчёлкин начался всё-таки со второго сборника, носившего весьма экзотическое название «От Биллингса до Нольда…». Эта книга зацепила даже московских критиков. В частности, Ирина Озерова утверждала: «Пчёлкину свойственно умение сочетать слова. Так ставить их в ряд, чтобы фонетическая озвученность не превращалась в самоцель, чтобы не игру в слова (лёгкую, в общем-то, игру при словарном богатстве русского языка), а эмоциональную и интеллектуальную сущность строки прежде всего воспринимал читатель. «…Отдайся зрению и слуху», – призывает поэт» («Литературная Россия», 1968, 13 сентября). Хотя мне более всего дороги в том сборничке Пчёлкина не его лирика, а поэма «Погорелица». Эта вещь и сейчас воспринимается как событие в русской поэзии конца 1960-х годов.
Однако литературной номенклатуре на все эти оценки было наплевать. Функционеры продолжали игнорировать поэта и после выхода его книги «Тринадцать месяцев» в Москве. Его и в Союз писателей-то приняли лишь со второй попытки, и то после вмешательства советского классика Владимира Соколова, чья «тихая» лирика сумела в 1960-е годы покорить всю читающую Россию. А Литинститут Пчёлкин вообще закончил аж только в 1974 году, заслужив звание самого старейшего студента (действительно, кто ещё мог выдержать двенадцать лет на Тверском бульваре, 25).
Ещё живя на Чукотке, Пчёлкин заинтересовался творчеством поэтов Севера. Позже он переложил на русский язык первые сборники Михаила Вальгиргина, Владимира Тынескина и Сергея Тиркыгина.
Поначалу Пчёлкин искал в подстрочниках две-три «изюминки» и строил на них свою «версию». Так было с первыми его переводами стихов молодого зверобоя из чукотского селения Уэлькаль Михаила Вальгиргина. Когда Пчёлкину в 1963 году показали подстрочники никому не известного тогда автора, он увидел в них свежие для чукотской литературы темы, необычные эпизоды морского промысла. Привлекала и героическая судьба лирического героя, в юности потерявшего ноги, но сумевшего не покориться обстоятельствам. А вот сами подстрочники Пчёлкина не удовлетворяли. Они выглядели стилизованными под поэтическую речь. Пчёлкин находил в них строчку, дававшую ключ к размеру, к ритмическому рисунку, и делал переводы, которые получались достаточно вольными. Свою главную задачу переводчик видел тогда в том лишь, чтобы выразить образ лирического героя, показать его «непохожесть». Но многие яркие детали, содержавшиеся в оригиналах, оставались «за бортом», и это обедняло лирику Вальгиргина. Вольность переводчика в конечном счёте приводила к отходу от национальной ритмики, недостаточно передавала авторское своеобразие.
Чуть строже Пчёлкин потом отнёсся к опытам Тиркыгина. Этот чукотский автор ещё со школы находился под сильным влиянием Уитмена. Он сразу сделал ставку на свободный стих. Но беда была в том, что Тиркыгин, увлёкшись формой, менее всего думал о содержании и зачастую ограничивался лишь пересказом общеизвестных вещей. Пчёлкин оказался перед сильным искушением ввести в переводы неприсущие чукотскому автору мотивы. Но потом он отказался от этого варианта и стал искать выигрышные ритмические ходы, которые могли бы «вытащить» всю первую книгу Тиркыгина. И отчасти ему это удалось.
Но мне кажется, что лучше всего у Пчёлкина получились переводы Тынескина. Впервые судьба столкнула их в 1964 году. Тынескин тогда хотя и работал переводчиком в чукотской редакции Анадырского радио, но стихи предпочитал сочинять исключительно на русском языке. Пчёлкин в ту пору тоже работал на радио, был репортёром и, несмотря на молодость, имел репутацию искушённого литератора. Он попытался убедить своего нового приятеля попробовать начать писать по-чукотски. Но тот его советам не внял.
Прозрение наступило в армии. Попав на Камчатку, Тынескин вдруг затосковал по конергинской тундре. Ему стало не хватать общения на чукотском языке. И поэтому первый набросок поэмы «Солнце на ладони» он тогда сделал именно на своём родном наречии.
Пчёлкин, когда получил подстрочник, был ошарашен. Тиркыгин, как потом писал поэт, сделал «три разновременных снимка одного и того же поэтического объекта». Боясь ошибиться в своих оценках, Пчёлкин упросил другого своего приятеля – чукотского журналиста Ивана Омрувье сделать ещё один вариант подстрочника. Через параллели ему захотелось выстроить синонимический ряд.
Однако после демобилизации Тынескина эта работа прервалась. Бывший тундровик вновь захотел писать по-русски. Он настойчиво стал предлагать издателям свою новую поэму «Гагарин и Луна», насквозь пронизанную космическими мотивами. Пчёлкин был в ярости. Кроме деклараций общего плана и штампов, поэма больше ничего не содержала. Пчёлкин с трудом уговорил своего приятеля переписать по-чукотски хотя бы одну главу и затем собственноручно сделать подстрочники. Текст оказался совсем другим. Появились неожиданные краски. Конечно, новые детали не спасали всей поэмы и не могли занять все декларативные эпизоды. Но Тынескин получил урок. Он убедился в богатейших возможностях чукотского языка. Впоследствии Пчёлкин очень удачно перевёл первую его книгу «Олени ждали меня».
Надо подчеркнуть, что критика практически всегда высоко оценивала переводческий труд Пчёлкина. Здесь можно вспомнить хотя бы краткий отзыв Александра Черевченко. Разбирая книгу М.Вальгиргина «Весёлое лежбище», Черевченко подчёркивал: «Переводы выполнены вдохновенно, легко. А.Пчёлкину, по всей видимости, удалось сохранить образную систему чукотского поэта, в чём ему, несомненно, помогли хорошее знание местной обстановки и непосредственный контакт с автором» («Магаданская правда», 1974, 31 января). Правда, при этом Черевченко вынужден был отметить, что Пчёлкин, «подобрав ключ к переложению образной системы М.Вальгиргина, не всегда сумел достигнуть цели в передаче его поэтической манеры, творческого стиля». Он признался, что некоторые строфы Вальгиргина в русском переводе напомнили ему стихи самого Пчёлкина. А вот что при разборе книги В.Тынескина «Олени ждали меня» писала критик Татьяна Кушпель: «Песня, придуманная Тынескиным, спета на два голоса и оттого приобрела, не теряя мелодии, крепость и богатство звучания» («Магаданская правда», 1978, 29 июля). Как подчёркивала Кушпель, Пчёлкин, переведя Тынескина, проявил «профессиональное мастерство, безукоризненность вкуса и человеческое сопереживание».
Но уже в середине 1980-х годов Пчёлкин от переводов практически отошёл. В стране началась перестройка. И у поэта, видимо, появились другие проблемы. Газеты стали всех призывать к покаянию. Осмысливая драму своего поколения, Пчёлкин тогда писал:
Верил Сталину. Верил Хрущёву.
И льстецам, и хулителям их.
Эту веру считал за основу
Правоверных позиций своих.
В 2000 году Пчёлкин подготовил рукопись своей девятой книги «Непогодь», за которую получил премию имени Юрия Рытхэу. Как признавался поэт, в «Непогоди» он «больше всего приблизился к себе такому, какой, вероятно, и есть. Да, местами вульгарному, но, в целом, попросту угловатому, резкому, враждебному всякой неискренности. Мужик в шахтёрках. Он только что вышел из лавы (или сошёл с террикона). В кабак он и сам не пойдёт, зря и не предупреждайте: дескать, не пустим. Пустили бы! Но он туда не стремится – другая задача, другие и средства её решения».
Кроме лирики, Пчёлкин включил в «Непогодь» и свои эпиграммы, которые он обычно подписывал псевдонимом Весьма Прытков.
Весной 2000 года Пчёлкин, поддавшись уговорам своей очередной жены, надумал перебраться из Магадана во Владимир. Наверное, это было его самой большой ошибкой. Ведь в Магадане он имел репутацию поэта номер один. Перед ним были открыты двери практически во все властные коридоры города. Власть его не только уважала, но и побаивалась. А кем поэт стал во Владимире?! Местная писательская организация отнеслась к нему как к лишнему нахлебнику. Ему предложили побыть на подхвате. И он растерялся.
За день до своей неожиданной смерти Пчёлкин набрал на компьютере такие строки:
Были когда-то и мы на слуху.
Время гораздо, увы, на контрасты.
И не таких превращали в труху
партии власти.
Впрочем, и от угрызений уволь.
Новое прежнего вроде не краше,
Мы ли виноваты, что слышимость – ноль,
хоть не молчат про народную боль,
неравнодушные пёрышки наши.
Эти строки оказались для Пчёлкина последними. 15 августа 2002 года его не стало.Вячеслав ОГРЫЗКО