МЕЧТА О МОЛЧАНИИ

№ 2015 / 2, 23.01.2015, автор: Полина ЖУКОВА (Краснодар)

Сегодня, беседуя о судьбе современной литературы, избежать скептических интонаций как будто невозможно. Редко встретишь статью о новейшем художественном слове, в которой автор бы выдержал оптимистическую горизонталь мысли на протяжении всего повествования – горизонталь постоянно стремится осесть, обломиться в вертикаль и уйти по нисходящей в плоскость отчаяния или боевого скепсиса. Чувствуешь, как неуверенно мыслящей душе в пространстве знаков современной литературы. Один неверный шаг в сторону и ты уже в пределах молчащей пустоты, которая активно начинает транслировать идею о смерти литературы. Ведь какой главный вопрос решает современный критический и литературоведческий процесс: «Жива ли современная литература?», а вместе с тем неизбежно – жив ли автор или он всё же скончался в середине прошлого века, жив ли читатель или давно превратился в фантом. Сегодня вообще модно писать и говорить о смерти. Неужели есть чему ещё умирать? – так думаешь иногда, особенно, когда убеждаешься во всё ещё прыткой живучести постмодернизма. Литература ни мертва, ни жива, скорее, она (вполне себе счастливо) существует в режиме «жизни на грани смерти» и «смерти на грани жизни» – это новый этап её бытования, данность, адекватная нашей эпохе. Она вся есть Обман, потому что существование её мерцающе, но это не значит, что её Нет – этим она и уникальна, тем она и сложна. Современная литература требует совершенно новых методов познания и описания её, сознание должно научиться логике объекта, прежде чем пытаться определить его – именно потому в размышлениях о судьбе Новой Литературы больше вопросительных интонаций, нежели уверенных утверждений. Беду литературоведов и критиков усугубляет и то, что современная литература есть Мечта о молчании: чего стоят наши речи перед Величественной Немотой, по-моему, мы обречены на провал в этой битве. 

Рис. Дмитрия ГОМЗЯКОВА

Современная литература, русская и зарубежная, представлена сегодня множеством имён, множеством форм, множеством стилей. В литературном пространстве царит дух эксперимента и вседозволенности, нет диктатуры ведущего направления, которое сковывало бы творческое сознание художника, отсутствует цензура. Но при этом не отвергается традиция, наоборот, она превращается для современных художников в своего рода клад. Писатель не выглядит смешно в глазах иных, если вдруг пожелает примерить на себя наряд в классическом стиле. Братья по перу не стремятся сбросить с парохода современности Михаила Шишкина, например, за поэтичность, гладкость и неспешность его письма, или Владимира Георгиевича за его «нетипично сорокинский» роман «Путь Бро», или Джона Максвелла Кутзееза глубину и пафос проблематики его творчества. Современная литература позволяет писателю быть самим собой, она полностью доверяется ему и разрешает себя творить, ведь теперь не она решает, кому быть, а какой «звезде стоит упасть», судьба писателя – это уже не её компетенция, она может отдохнуть. Есть престижные премии, «Русский Букер», например, или «Большая книга», Нобелевская премия наконец, но так ли много они решают – читатель сам (самостоятельно) выбирает своего писателя и сам выбирает путь к нему. Уникальное время – когда «все – свободны».

При всём многообразии современной литературы в ней довольно легко можно выделить черты, позволяющие говорить о ней как о едином выразительном жесте. Современные русские и зарубежные авторы своим словесным творчеством выражают знаковую идею эпохи, их интуиции, как прожекторы, встречаются часто в актуальных точках, образующих заметные узлы, которые далее расходятся частными лучами, чтобы ещё где-нибудь сойтись. Вот очередной парадокс литературы современности – при очевидной осколочности её бытования, при дикой её полифоничности, граничащей с какофонией голосов и имён, она легко собирается в стройную структуру со своей симптоматичностью, и если её верно «собрать», она явится цельным знаком современности. Причём знак этот будет существовать на международном уровне.

Есть основания думать, что сегодня у авторов в приоритете тип «уставшего человека», героя-мизантропа, циника, буквально измученного изъянами бытия и собственным бессилием. Вселенная в произведениях Мишеля Уэльбека или Фредерика Бегбедера предстаёт какой-то страшной воронкой, вяло увлекающей заблудшие души в царство грязи и порока – она есть вся – помеха, неудавшаяся трансляция божьего замысла, ошибка и диско-ад, в котором каждый день крутят одноразовые бракованные пластинки со скучной музыкой. Персонажи Фредерика Бегбедера хотя бы не забывают, что у них есть шанс по-хорошему «оторваться» напоследок, благо, современный мир изобилует вариантами дна – за счёт этого в его произведениях осуществляется имитация динамики сюжета. Художественные пространства Мишеля Уэльбека – непроходимые болота. Читая произведения Уэльбека, мы обречены наблюдать за тем, как его герой уныло тонет в этой вязкой равнодушной жиже, всё своё существование сконцентрировав на угасании. Даже Джед Мартин из романа «Карта и территория», несмотря на дар художника, подчинил свои творческие способности смерти – она стала для него предметом эстетического созерцания, но только не способного никого вдохновить и воодушевить. Причём персонажи современных романов часто угасают и в прямом смысле – событие кремации наблюдаем в произведениях очень разных авторов: Иэна Макьюэна – «Амстердам», Джона Максвелла Кутзее – «Жизнь и время Михаэла К.», Мишеля Уэльбека – «Карта и территория». Есть основания думать, что тема кремации в современной литературе может стать достойной отдельного исследования. Феномен эвтаназии интересует современных писателей не меньше. До меня уже было сказано, что персонаж современной литературы – это «человек с ощущением конца», и, видимо, это предчувствие сопровождается мыслями о качественном и безболезненном уходе. На самом деле, тот, кто творит сегодня литературу, вовсе не хочет говорить, создаётся убеждение, что пишет он лишь о том, как страшно ему хочется замолчать и больше никогда, никогда не возвращаться в Логос-бытие.

Мишель УЭЛЬБЕК

Милана Кундеру не отличает больший оптимизм: каждое его произведение сообщает нам о жизни – сне, лёгком покачивании на волнах небытия, «бесконечной зевоте» [М.К.], ибо мы спали до того, как родиться здесь, и уйдём в сон, не успев пробудиться. Однако персонажи его произведений знают о царстве Запретного, втайне желают себе судьбы великого грешника, но каждому из них «недостаёт для этого смелости», так что до активных пессимистов Бегбедера они не дотягивают и засыпают в самом начале пути. По сути, бытие и жизнь человека для Милана Кундеры – зряшные мероприятия: жизнь подобна бессмысленной пляске, которая никогда не находит себе оправдания в заключительном па, действительность слагается тенями и подменами – фальшива, а то, что истинно в ней – постоянно ускользает. Невозможно осознать себя живущим, как невозможно по-хайдеггеровски схватить здесь-бытие и упиться полнотой своего существования в нём. И логичным желанием в связи с этим является желание максимально не быть, утратить своё «больное я». «Жить – в этом нет никакого счастья», пишет Милан Кундера на страницах «Бессмертия». Надо не жить. По Кундере это значит, я полагаю, рассеяться в небытии, уйти в истинное бессмертие – сбросить бремя индивидуальности, обратиться в равнодушное безличное и выйти за грани суетного круга, чтобы пребывать вечно вовне и над. А живут пускай иные, те, кто что-то забыл здесь сделать, или те, кто плотно увяз в спицах колеса вечных угасаний и возрождений, те, кого соблазнила жизнь на динамику. И таких «новых екклезиастов» в современной литературе достаточно, они заворожены событиями падений безвольных, обессиленных душ в однообразной суете дней и проповедуют непроцессуальный способ бытия в мире.

В данном контексте нашего размышления невозможно не вспомнить Джулиана Барнса с романом «Предчувствие конца». Герой этого произведения Тони Уэбстер – антидиалогическое существо, замкнутое на себе, обрубает всякие нити, способные связать его с окружающей действительностью и внушить надежду на продуктивное присутствие в этом мире. Идеалом короткого пребывания на земле для него является безмятежное, бесконфликтное существование, он называет это «инстинктом сохранения», который гарантирует спокойную жизнь, лишённую красок, лишённую мучительных разочарований, но и лишённую тепла. «– Что тебе мешает быть заботливым, самоотверженным? – Инстинкт самосохранения» – уместно вспоминаются фразы героев одного из романов Дмитрия Липскерова. Единственное значительное событие, которое может произойти и непременно произойдёт с подобными героями – это смерть. Смерть – единственная константа, истина, которая не предаст. Об этом никогда не забывает современный герой, и в свете этой горькой мысли всё остальное для него теряет смысл.

Захар ПРИЛЕПИН

Речи о небытии сегодня актуальны – мнимость всего происходящего настолько остро ощущается сегодняшними «мыслителями», постмодернисты-теоретики так хорошо поработали, что мы, как следствие, получили возможность приобрести два варианта небытия. Современная литература пишет об одинаковой опасности, которую сулит и слишком активная жизнь и слишком пассивная. Но как стоит жить в современном мире, чтобы не погаснуть слишком рано, пока не сообщил нам, пожалуй, ни один художник. Мы знаем истории кундеровских «уснувших» персонажей, нам известны уэльбековские автопортретные пессимисты и сумасшедшие бездельники Бегбедера, Макьюэн в романе «Амстердам» нам представил журналиста Вернона, сомневающегося, существует ли он… И мы киваем пустоте, любезно улыбаемся, жмём ей руку, мотаем её на ус – а она молчит, молчит, молчит; потом мы закрываем книгу и начинаем надеяться, что она с нами не подружится. Пропаганда блага сегодня – это не современно, не век же Просвещения. В качестве исключения можно вспомнить Захара Прилепина – в его произведениях присутствует здоровый пацанский пафос, которому я, несмотря на мою женскую суть, искренне радуюсь, хотя и осознаю, что пишет он вряд ли для таких, как я. Его тексты транслируют ощущение полноты жизни во всех её опасных и приятных проявлениях. Кроме того, читая его произведения, остро ощущаешь уверенное присутствие автора в нём, а значит, можно не переживать за сохранность своей читающей души: она в надёжных и известных руках. Отсутствие морализаторства или дидактизма – вот, пожалуй, ещё один из серьёзных симптомов современной литературы. Кое-где сильное авторское слово или заботливый жест не помешали бы… Но, как было уже мной сказано, мы живём в эпоху, когда все свободны.

Что ещё происходит в произведениях современной литературы? Регулярно – жёны провожают своих мужчин в алкогольный загул. В одной из признанных лучшими пьес 2011 года «Любовь людей» Дмитрия Богославского читаем о по-настоящему трагической судьбе русской женщины, традиционно вышедшей замуж за будущего алкоголика, не способного и трёх дней прожить в трезвости. Он не переносил быт, она не перенесла его – конечно, убила, и конечно – только убитого его возлюбила, так по-русски: навзрыд, покаянно. Зайончковский в романе «Загул» тоже остаётся верным этому русскому пути с кабаками, ларьками, рюмочными. Персонажи потусторонних романов Юрия Мамлеева активно запивают ужасные откровения бытия. Всеволод Емелин заблудился в алкогольных парах своих поэтических озарений. Народ активно спивается на страницах литературных произведений. Алкоголь – тоже способ на время замолчать и где-нибудь не возникнуть.

Наталья Иванова в книге «Русский крест», размышляя о современной отечественной литературе, часто говорит о её депрессивности и некой замкнутости на провальных фактах русского бытия. Не согласиться сложно. Русский автор, да и зарубежный тоже, в архетипические превратил сегодня состояния отчаяния, разочарования, уныния, тревоги, болезненной озабоченности – они стали знаками нашей эпохи, по ним потомки будут слагать нас. И книги пишутся вовсе не для того, чтобы проговорить страх, а чтобы его, скорее, заговорить, заболтать, заиграть. Единственное оружие, которое с собой берут писатели – это смех, а иные подступают к бездне истерически хохоча. И этот безумный взгляд автора, запечатлевшего ужасы пустоты, мелькает постоянно между строк его книг. Дмитрий Липскеров написал восхитительный роман «Осени не будет никогда» – это тот случай, когда ожидания приятно не оправдываются. В этом произведении, с таким грустным заглавием, автор ни в завуалированном, ни в прямом варианте не стремится поставить миру безоговорочный и тяжёлый диагноз. Несмотря на гротеск, который Липскеров выбирает в качестве основного способа повествования, художественная реальность «Осени…» не провоцирует читательское сознание впадать в истерику, чтобы пережить её образы, ироничность его настолько добра и тактична, что не превращает автора или героев романа в злобных циников. И самое важное – этот роман щадит читателя и не навязывает ему удручающих состояний. О чём бы ни вёл речь Липскеров в данном произведении – всё сохраняет необходимый и достаточный уровень воздействия. Чувство меры – вот чего ещё не хватает многим произведениям современной литературы. Опять же становится уместным воспоминание о чтении книг Захара Прилепина. Композиционно его тексты следуют нынешней моде. Например, роман «Грех» или роман «Паталогии». Структуру этих произведений образуют фрагменты, диаметрально противоположные друг другу по качеству эмоционального сообщения, чередуясь, они образуют два повествовательных ряда о жизни одного центрального персонажа. Таким образом, сохраняется в норме и наш душевный настрой: мы не обречены на протяжении всего романа быть с приторно нежной историей отношений двух молодых и бестолковых влюблённых, на нас не наваливаются страница за страницей ужасы абсурдных военных будней. Но современный писатель всё чаще нуждается в неуравновешенном читателе, так что их диалог превращается в беседу тяжело повредившихся рассудком людей. Прилепин знает, что общение с пациентом, переживающим маниакальное неистовство, не окажется продуктивным и вряд ли пойдёт на пользу обоим. В его текстах «вопросы простые, ответы простые, чувства простые» [З.П.], на которые легко откликнуться, они не требуют от читателя сверхспособностей и совсем не нужно быть каскадёром, чтобы полноценно пережить события его художественных пространств. Главное, что отличает его от ряда иных, это регулярно повторяемая мысль – прямо или между строк – о том, что «ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело…» [З.П.]. Захар Прилепин учит нас как будто здравому уму и мужеству, когда другие вопят, хохочут или сочиняют утопии. У меня есть убеждение, что именно такие тексты обладают чудесным свойством нравственного воздействия, способные передать ощущение «какого-то внутреннего воскрешения», пользуясь словами Владимира Набокова, они упорядочивают действительность, нежели дробят её (и без того – разобранную) на множество нервно напряжённых частиц.

Общение с литературой ещё остаётся таинством и волшебством, незаменимым источником вдохновения на жизнь, мы ещё не разучились Говорить, а значит, не потеряли ещё способности воодушевлять и убеждать. Да, литература сегодня творима гласом небытия, но есть те, кто гонит отчаяние прочь и активно вспоминает прекрасные слова о любви и жизни. Ведь иначе не спастись: «главное в жизни что – не терять каданс!» [Т.К.] – как только потерял каданс, считай, что пропал, об этом хорошо знает Полина Александровна – героиня замечательного, но малоизвестного романа Татьяны Кулик «Не крадите луну в беззвёздную ночь».