БОРОЛСЯ ДУРАК С ЛЕВИАФАНОМ

№ 2015 / 4, 23.02.2015

Два фильма, заполонившие интернет-пространство и думы людей в январе наступившего года, на первый взгляд удивительно похожи друг на друга. Оба показывают прогнившую государственную систему, где «рука руку моет». В обоих главный герой пытается в одиночку с ней бороться, но в итоге терпит сокрушительное поражение. В обоих страдают самые близкие герою люди. Некоторые зрители, просмотрев оба фильма, утверждают, что какой-то один лучше другого. Между тем сравнение невозможно не только потому, что в фильмах говорится о вещах несравнимых, но и потому, что у главных героев – да и у самих сюжетов – «ноги растут» из разных культурных пластов, и соответственно финальные результаты получаются совершенно разными. Но и тот и другой фильм стал событием, а значит, каждый заслуживает самого пристального внимания.

                                                                           «Левиафан».

                                                             Отсылка к русской классике

Это не просто фильм, это в некоторой степени «проверка на вшивость и интеллект» – самый глубокомысленный и религиозный фильм из тех, что мне доводилось видеть за последние годы. Он как Лев Толстой – самый увлечённый, самый мыслящий о смысле и цели христианства человек в России, которого отлучают от церкви.

«Левиафан» похож на тест, в котором на каждый вопрос существует два ответа, и в зависимости от того, что ты выберешь, тебе предложат новый вопрос. Проще говоря, от первого вопроса идёт два разветвления, от тех – ещё по два, от тех – снова. И так до бесконечности в геометрической прогрессии. Точнее, до конца фильма, где зритель должен прийти к определённому выводу и решить для себя, кто виноват. Основных вариантов несколько: «местные чиновники + продажная церковь» или «режиссёр, прогнувшийся перед Западом». Изредка кто-то додумается до виновности самого человека. Впрочем, на самом деле, виновных нет – «все виноваты во всём». Или, как говорится в «Братьях Карамазовых»: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». (Замечу, вопрос «что делать?» задаётся на протяжении всего фильма и ответа также не получает).

Вне всяких сомнений, что режиссёр умышленно сталкивает лбами зрителей: «обиженных поборников православия» и «торжествующих либералов». Мы слишком разделены, чтобы НЕ УВИДЕТЬ в этой картине одно и то же: реальность, которая считается поклёпом и поклёп, который не что иное как реальность.

Итак.

В фильме можно выделить и рассмотреть три аспекта: семейная трагедия, социальная трагедия, религиозная трагедия. Сложно выстроить плавную мысль, строго разделяя эти аспекты, поэтому рассуждать приходится сразу обо всех.

Семейная трагедия держится за счёт жены главного героя – Лили. Зритель узнаёт о её жизни только то, что она училась в той же школе, что и прежняя жена Николая (и мать Ромы) и то, что она работает на рыбозаводе.

Мы не знаем, как долго Лиля спит с другом своего мужа, а по диалогу в гостиничном ресторане можно подумать, что происходит всё не впервые: когда он пытается вспомнить, что ел в прошлый приезд, она оттарабанивает: «Борщ, пельмени, пиво». Это первая развилка в линии семейной трагедии: помнит ли она так хорошо оттого, что относится к другу мужа иначе, чем демонстрирует (его отзыв про компот подтверждает данную мысль), или просто у неё хорошая память. Но при первом варианте вполне оправдан и её приход к нему в номер (он, к слову, совершенно не удивлён её появлению), и совершенно иначе смотрится диалог в начале фильма:

– Я его сегодня в школу не повезу, хамит мне с самого утра, – говорит Лиля.

– Коль, да отвези ты его. Хочешь, я с вами съезжу? – говорит Дима.

Лиля бросает на него взгляд и отвечает:

– А ему понравится такая идея, – и Дима бросает взгляд на Лилю.

Этот обмен взглядами сложно передать словами, но сыгран он прекрасно. Будь я пафосным поэтом, я бы сформулировала: «Грех уже проступил на их лицах».

Таким образом, непонятно, кто из них и когда выступил инициатором, но очевидно, что режиссёру было необходимо на какое-то время нейтрализовать Николая, чтобы продемонстрировать связь любовников – для того и глупый ночной приезд «начальства», и «обезьянник» в милиции. Именно для того, чтобы случилась сцена в гостинице.

Следующая развилка случается на пикнике: зритель видит только то, что героиня моет руки и уходит в кусты, затем примерно в ту же сторону удаляется герой. После прибегает взволнованный мальчик Витя и сеет панику. Он ещё маленький и не понимает, что происходит, а подросток Ромка прекрасно понимает и, по словам Вити, «плачет». Но мы снова не видим, что именно там происходит и кто кого соблазняет, мы узнаём о происходящем с чужих слов. И картина, которую можем себе нарисовать, вполне приравнивается к фразе «мне Рабинович напел»: то, что Николай грозится убить жену и её любовника, мы узнаём с чужих слов – сначала Анжелы, затем следователя.

А вопрос малыша Вити «что такое грех» является своеобразным зачином к разговору побитых любовников в гостинице. Вот она – религиозная трагедия, вот они – рассуждения о смысле и цели христианства. Юрист Дмитрий говорит, что вины нет, пока она не доказана. И тогда Лиля, осознающая свою вину, спрашивает: «Ты в Бога веришь?». Происходит столкновение двух отношений к жизни: светского и глубоко христианского (можно вспомнить и про первородный грех). Дальнейший разговор также происходит в двух смысловых пластах: религиозном и личном – и приводит к новой развилке.

– Я в факты верю. Я юрист, Лиля!

– Дима…

– Не надо, пожалуйста. Никаких признаний.

– Потому что нет доказательств?

– И не будет.

Доказательств не будет, значит, не будет ВОЗМОЖНОСТИ доказать то, что Лиля собиралась сказать, следовательно, не будет общего будущего. И когда Дима тут же зовёт Лилю ехать с собой, она резонно отвечает: «Я тебя не понимаю». Но затем он её отталкивает, и всё становится предельно понятно – после этого ей ничего не остаётся, кроме как возвратиться домой, к мужу, который её действительно любит и готов простить. Простить и начать делать новых детей.

Именно за этим занятием их застаёт пубертатный подросток Рома. Когда мальчик во второй раз видит мачеху, но уже с отцом, он убегает из дому, плачет, возвратившись, грубит отцу, требует Лилю прогнать, утверждая, что «это всё из-за неё». Из-за неё он получал подзатыльники, из-за неё, видимо, были нелады с отцом.

И когда утром Лиля выходит из дому, она не собирается умирать (иначе зачем ей сумка?), она идёт взглянуть на море. Возможно, грех и мысли о нём перевешивают, и она самостоятельно бросается в воду, а возможно и то, что следователь в дальнейшем не лжёт, и Лиля действительно получает удар молотком по затылку. Вспомним подростка Рому, который имел доступ в отцовский гараж, где, по словам следователя, лежало орудие убийства, который ненавидел мачеху и требовал её прогнать. Дядюшка Фрейд тут бы порезвился (вспомним про упомянутый следователем «половой акт перед смертью»), но я промолчу. И это новая развилка. Косвенным подтверждением служат последние убеждённые и лишённые эмоций слова Ромы: «Это неправда» – он вовсе не удивлён тому, что отца обвиняют в убийстве, хотя пять дней просидел дома, никуда, по-видимому, не выходя. Либо он знает, кто убил Лилю, либо это новая развилка, которая неожиданно даёт возможность вернуться к началу и пройти тест заново. А может быть, её убили по заказу мэра: не зря же перед её гибелью в волнах мелькает гладкая чёрная спина морского чудовища, символизирующего государство.

Таким образом, мы можем анализировать происходящее с двух точек зрения: современной поверхностной (обсуждая только то, что нам показали) или классической литературоведческой (домысливая факты и соотнося их с христианскими ценностями).

Поверхностно глядя на семейную трагедию, я решу, что дело в женской логике. Лиля переспала с другом мужа, отказалась ехать с ним в Москву, вернулась к мужу, бросилась в море.

Лично для меня – понимающей женскую логику – всё просто. Сначала захотелось, потом расхотелось, потом снова захотелось, но было поздно. Психологи бы ещё добавили рассуждения о подсознательной тяге к сильному мужчине на фоне слабого, об осознании своей ответственности перед семьёй и о затянувшейся депрессии. А я просто про женскую логику. Это как голову мыть: сначала не хочешь и шапочку для душа надеваешь, потом решаешь всё-таки помыть и шапочку стягиваешь, а потом снова передумываешь, но поздно – голова мокрая и мытьё уже неизбежно.

Но если взглянуть на проблему с той точки зрения, с которой мы веками глядим, к примеру, на «Братьев Карамазовых» (вернёмся к аспекту религиозной трагедии), то совершенно очевидно, что каждый из важных героев является выражением особого отношения к Богу, является носителем особой философии, о которой написано выше. И персонажей, окружающих центрального героя Николая, можно типизировать по совершённым в отношении него грехам. Жена – блудница, друг – предатель (и в Бога не верует), сын – убийца, местные приятели – лжесвидетели (не со зла, а по глупости). Николай же – просто слепец, которому приходится расплачиваться за свою слепоту свободой. Напрашивается сравнение с Дмитрием Карамазовым – таким же «огнедышащим» и резким человеком, который не признаёт своей вины, но на каторгу всё же отправляется.

К слову, никто из читателей Достоевского не сомневается в словах следователя о насильственной смерти старшего Карамазова, а в насильственную смерть Лили никто из зрителей не поверил. Меж тем, допрос Николая почти идентичен допросу Дмитрия Карамазова:

«– Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своём кабинете, с проломленною головой, – проговорил прокурор.

– Страшно это, господа! – вздрогнул вдруг Митя и, облокотившись на стол, закрыл лицо правою рукой.

– Мы будем продолжать, – прервал Николай Парфёнович. – Итак, что же тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы, кажется, заявляли публично, что чувство ревности?»

Чувство ревности и угроза убийства зафиксированы в протоколах и тогда и сейчас. Оба закрыли лицо правою рукой, одному дали 20 лет каторги, другому 15 лет строгого режима, хотя и грозили 20-ю. Это мелочи, но какие занятные!

Встреча же Николая с местным священником (который пересказывает ему библейские сюжеты с применением таких оборотов, как «мозги вправить», «он всё равно пылил», «Господь… популярно всё объяснил – в картинках») стоит на том же метафорическом уровне, что рассказ Ивана про Великого Инквизитора и дальнейшее явление чёрта Ивану Карамазову – в фильме как бы происходит совмещение этих двух историй. И рассказ Ивана про Христа, который есть Истина, перекликается с финалом, где владыка проповедует, а со стены на мальчика глядит лик Христа. Впрочем, конкретно эта мысль имеет под собой опору, если пытаться искать аллюзии на «Братьев Карамазовых». А отец Василий в «Левиафане» пытается говорить с человеком о Боге и смирении перед ним на доступном языке – просто о сложном. Выходит та же притчевость, но шиворот-навыворот – в современной обработке.

После такого взгляда на межличностные отношения и «социальная трагедия» воспринимается по-другому, хотя режиссёр и не пытается придать человеческие черты представителям суда и полиции – они несправедливое быдло, которому забыли рассказать про существование «Уголовного кодекса».

Судя по всему, компромат у юриста Димы, действительно, серьёзный, но вряд ли он смог бы им воспользоваться – тогда бы мэр вёл себя иначе и не посмел бы его «прессовать». А прежде чем устроить показательный самосуд, мэр добывает информацию по всем возможным каналам и остаётся убеждён в своей будущей безнаказанности – иначе бы пристрелил Диму. Или позволил другим пристрелить. Но жизнь человеческая для него всё же не пустяк, как это может показаться. Получается, что блефуют оба, но проигрывает тот, кто струсил. В данном случае струсил адвокат Дима, которого тоже нельзя осудить – у него дочка, ему жить хочется.

В социальном аспекте мы тоже не имеем достаточных фактов для каких-либо рассуждений. Мы не знаем, сколько тянется разбирательство по делу, не знаем, что за компромат собран на мэра, не знаем точно, ЧТО ИМЕННО собирается мэр строить на отвоёванном участке земли. В разные моменты нам показывают разговоры с владыкой, который говорит «Благое дело делаешь!», но просит не посвящать его в подробности этого дела, мол, не на исповеди. О теме разговора мы так и не узнаем, хотя и предполагаем, что именно о спорном участке земли идёт речь. Но только предполагаем, а фактов не имеем. (То что мэр во искупление грехов жертвует деньги на церковь – понятно, и интонации голоса владыки, конечно, смущают, но речь сейчас не о том). После избиения Дмитрия мэр говорит кому-то по телефону про участок в центре города на побережье, про «бренд» и «частное муниципальное партнёрство». Вряд ли он решился бы заискивающе и игриво назвать в разговоре с владыкой (два примера разговора нам показали, вёл он себя не так) церковь брендом. То, что не церковь, а что-то другое планировалось строить на этом месте, на мой взгляд, очевидно. Вполне возможно, что кто-то «сверху» надавил, возможно, что Дима всё же не испугался и побеседовал с кем-то, имеющим власть, возможно, что сам владыка каким-то образом повлиял на события. Мы не можем этого знать – слишком мало информации.

Но на месте сломанного дома появляется белоснежная красавица-церковь. Непонятно, почему не восстанавливается прежняя церковь, где сохранились росписи, где собираются и жгут костры мальчишки. Впрочем, крупный кадр нам показывает, что от неё осталось слишком мало, и проще построить новую. Это традиция нашей страны: не восстанавливать старое, а строить новое. Но если провести параллель с фразой «семья – малая церковь», то появление «большой церкви» на месте исчезнувшей «малой» – оправдано и даже метафорично.

Финальная проповедь подытоживает: «А происходит то, что мы с вами возвращаем душу народу. Святому благоверному великому князю Александру Невскому принадлежат удивительные слова: «Не в силе Бог, а в правде». И действительно, не силой, а любовью, не хитростью, а премудростью Божией, не злобой и ненавистью, а дерзновением совершались многочисленные победы над врагами веры и Отечества. Но самое главное для нашего дня состоит в том, чтобы мы никогда не изменяли православию и говорили правду. Правда – это достояние Божие. Правда – это то, что отражает действительность, не искажая её. Но обладать правдой может только тот, кто обладает Истиной. А Истина – это сам Христос».

Я не вижу ничего противоестественного в том, что священнослужитель советует чиновнику решать вопросы самому, своей силой, не ища защиты на стороне, а во время общей проповеди призывает людей не изменять православию и говорить правду. Нет тут никакого противопоставления: должность – это ответственность, а душа – это душа. А «Истина – это сам Христос».

«Поэтому, когда апостол Павел говорит: «Уже не я живу, а живёт во мне Христос», он говорит о том, что если человек вмещает в себя Христа, то есть начинает мыслить как Христос, видеть, как Христос, наконец, действовать, как Господь заповедовал нам, то в этом случае человек становится обладателем правды. То есть он может рассмотреть в происходящих событиях истинное их предназначение, и рассмотреть, что есть добро, а что есть зло. Вот в этом и есть предназначение правды… Свобода есть познание Истины. Об этом говорит нам Священное Писание. Познайте Истину, и Истина сделает вас свободными. И человек, познавший Истину, и стоящий в Истине, и защищающий Истину, – только такой человек свободен».

Это уже обращение к зрителю, который проходит тест: обладатель правды увидит в событиях не только то, что ему демонстрируют, но и то, чем эти события являются на самом деле, и к чему ведут. Разумеется, есть тут и книксен перед Западом – «надругаются над распятием, кощунственно называют беснование молебном», – но это ещё один крючок для истинно православных людей, которые прощают своих обидчиков. А вообще, конечно, это последняя развилка, где зритель решает, в какую сторону идти.

И умные красивые лица прихожан, внимающих проповеди. И маленький мальчик с честными глазами, глядящий то в купол, то на лик Христа. И заискивание его мерзавца-отца (который понимает, что Бог всё видит) перед кем-то вышестоящим: «Не всё ещё доделано, но доведём до ума… Как только будет готово, я обязательно вам позвоню». И, наконец, огромные кости чудовища на берегу. Это не может быть – о гибели. Это – о возрождении. О торжестве справедливости и христианских ценностей.

А то, что мэр – мерзавец… Ну и так бывает.

                                                                                  «Дурак».

                                                              В духе древнегреческого эпоса

Нет, этот фильм не про Россию, он про любую страну и любой народ, его можно перенести, как пьесу, на любую почву, и всюду и всегда он приживётся и будет выглядеть местным жителем. Отзвуки происходящего в «Дураке» слышны и в европейском, и в американском кино: «Профессионал», «Город грехов» – всё это о противостоянии одного человека целой системе.

В отличие от персонажей «Левиафана», которые являются, по сути, оболочкой, символами, а не людьми, положительные персонажи «Дурака» плотно набиты изнутри, как чулки – ногами, какой-то одной яркой чертой характера. Для других черт просто не остаётся места.

Отец – не умеющий воровать бывший инженер (неважно, что он простой рабочий, по типу своего характера он инженер-неудачник, всю жизнь пропахавший в НИИ и не сумевший нормально устроиться в современной России); мать – домохозяйка-истеричка, ненавидящая мужа за то, что у других жизнь лучше; жена – молодая мать, уверенная в том, что всё вокруг куплено и продано (вообще героиня выведена только для того, чтобы показать, насколько главный герой заинтересован в своих идеалах, ведь именно ради них он отказывается от семьи и спокойного существования). Эти типажи привычны и знакомы зрителю, в их существовании невозможно усомниться. Озлобленных и запуганных, их можно пожалеть, но любить не получается – они однобоки и неинтересны. Они – театральные декорации вроде злосчастного общежития. Только общежитие даёт толчок дальнейшим событиям, а семья призвана дать толчок раскрытию характера своего сына, мужа и отца.

Да, наконец, главный герой – представитель вымершего поколения древних греков, знающий, ЧТО ему грозит, но уверенно и твёрдо идущий к цели. У него нет характера, но есть судьба, которая и зафиксирована в названии фильма. Почему – судьба? Потому что он НЕ МОЖЕТ по-другому. Если бы мог, но не делал – тогда был бы характер. И всё, что остаётся играть актёру: презрительный взгляд на пирующую в кабаке элиту общества. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына». Из-за отсутствия характера не действуют на зрителя (как могли бы подействовать) декорации в виде его родственников.

К слову, характера как такового нет и у «левиафановского» Николая, который ничего не делает, лишь мешает всем, как бельмо на глазу. Но «дураковский» Дима не как бельмо, а как Бельмондо в «Профессионале» – обречённый герой, который бросает вызов всему миру. Только Дима не такой обаятельный.

Характеры находятся по другую сторону баррикад. Именно в городской администрации собрались воры и жулики, которые могут (и даже иногда хотят!) по-другому, но им мешает вышестоящее начальство, которому в свою очередь мешает вышестоящее начальство, которому в свою очередь… И так до бесконечности. Вавилонская башня из воров и жуликов. Но только они и подвержены сомнениям, только у них есть выбор, только они могут проявить характер. И с первых же минут эти жулики вызывают непреодолимую симпатию, потому что «Бог такую жизнь придумал и нас жить заставил», а сами они не виноваты. Вот их почему-то по-настоящему жалко. Потому что показаны живые мыслящие люди, а не типичные жалкие пропагандисты того, что всё плохо.

Кстати, семью «дурака» Димы легко представить за просмотром «Левиафана»: отец бы плевался и поминал добрым словом Гайдая, мать бы негодовала и трясла телесами, доказывая правоту режиссёра и мерзость такой жизни вообще, жена бы молча кормила ребёнка, поскольку подходящего характера для неё на складе не нашлось. А городская администрация попросту не стала бы смотреть – и без того дел по горло.

Впрочем, вернёмся к герою – единственному человеку, который пытается что-то изменить в прогнившей и заржавленной государственной системе. Он прёт напролом, как танк, не обращая внимания на предостережения жены, на пощаду и угрозы ментов – ему надо спасти людей, среди которых режиссёр не показал ни одного красивого лица, ни одной улыбки, которые только пьют, курят, трахаются и дерутся. Эта общага и режиссёру глубоко омерзительна. И потому действия «дурака» Димы так… не близки зрителю что ли? Примерно так же, как не близки они администрации мэра. И Димино невысказанное осознание превосходства над кучкой «главных» слегка нервирует.

Впрочем, его превосходство вполне оправдано. В школе я никак не могла взять в толк, почему Чацкий так психует? Ведь оппоненты его – смешные до нелепости люди, над которыми хихикает любой семиклассник. Вот они какие – неуклюжие в словах и мыслях, разодетые в пух и прах, лоснящиеся и толстые. Неужели они представляют для него какую-то угрозу? Высмеять их, и дело с концом. Потом я подросла и поняла, что именно этим и занимался Грибоедов.

Режиссёр Быков тоже сделал попытку обсмеять воров и жуликов, предоставив им несколько минут экранного времени на плевки и тычки друг в друга, но у него получилось что-то совершенно иное. Речь мэра Галагановой, по очереди обвиняющей своих соратников в развале доверенных им отраслей, написана красиво и сыграна красиво – с болью и надрывом, в лучших театральных традициях. К каждому находятся претензии: «Васька твой… – насильник, наркоман, шесть приводов, два суда – в Москве живёт в своей квартире, платно учится на экономиста», «у этого скоро от насморка больные дохнуть начнут… если бы я тебе не помогала, подорожником бы уже лечить начал», «из ментовки своей охранку сделал, крышу», «этот вообще непонятно чем занимается… в городе десять лет пожара не было, а из бюджета дай». Словом, рыльце у каждого в пушку, а уж тем более, у мэра. И все сидят с видом нашкодивших детсадовцев, которым читает нотацию суровая воспиталка: вроде и неприятно, но отлупить, как отец, точно не сможет и не нажалуется, потому что вместе с ними шкодила. И жулики эти не вызывают отвращения, над ними хочется посмеяться, а потом вместе с ними же и выпить. Особенно над Арцибашевым, которому после ДМБ вообще противопоказано что-то играть – он всюду будет «проказником прапором». А остальные вызывают понимание: не для себя воруют, для детей. Всё в дом, всё в семью. Да, серьёзно, они нравятся куда больше искусственно спившихся и скурившихся обитателей общаги или бедной, но честной семьи главного героя, которую Дима ставит под удар. Сначала бессознательно, после – осознанно, произнося фразу, нарочито цитатную: «Неужели ты не понимаешь, что мы живём, как свиньи, и мрём, как свиньи, только потому, что мы друг другу – никто!». И вместо того, чтобы защитить свой дом, бросается защищать людей, которым это вовсе не нужно. Слишком пафосно, слишком наигранно.

Этой программной для фильма фразой подтверждается особенность, проявившаяся в сцене заседания «главных» и начисто отсутствующая в современном кино (последний раз я её видела в «Двенадцать» Михалкова): театральные монологи героев, не существующие в жизни и потому редко выносимые на экран. После просмотра всего фильма понимаешь, что мало кто в нём избежал рефлексии: скандалит мать, кается отец, возмущается жена, бритоголовый усач читает лекцию по геополитике. И каждый излагает мысли о своей жизни, рассчитывая на то, что зритель уловит метафору и поймёт, что говорится про современную Россию. А на решение и действие – мерзкое, бесчеловечное, но реальное действие – способны только власть имущие, прошедшие поздний СССР и 90-е.

P.S.: А я поначалу была уверена, что общагу взорвут среди ночи и спишут всё на чеченский след. Режиссёр и сценарист Быков ведь тоже дитя 90-х.

Дарья ВЕРЯСОВА