1983 год, СЕМИНАР ВЛАДИМИРА МАКАНИНА

№ 2008 / 6, 23.02.2015

Этот удивительный семинар прожил короткую яркую жизнь в истории Литературного института. Самое странное, что многие из его участников писали очень талантливые мрачные вещи, как будто вещали о том, что он будет у Владимира Маканина первым и последним. Но он остался в памяти студентов как и один из самых талантливых семинаров.
Почему так грустно? Сейчас попытаюсь объяснить. Маканин – это мастер, которого любили, к которому пиетет и расположение питали все: и участники его семинара, и те, кто «забредал на огонёк». У него был один-единственный выпуск учеников. Ему пришлось уйти, отчего, почему – какая разница теперь. А тогда мне показалось это несправедливо по отношению к ученикам, которые могли быть у него дальше.
Он был просто гениальным учителем творческого процесса. Нежёстким, недавящим и внимательным, придумывал «новые формы вживления в головы студентов рычажков, управляющих процессом фантазии» (я незаметно научилась этому у него, и после давала подобные уроки моим студентам и в Германии, и в России), и роскошным мягким собеседником. Иногда вскидывал пытливые глаза и искал что-то такое, ему одному ведомое в своих учениках.
Возможно, он полагал, что они ответят ему через много лет своим творчеством. Мне казалось, он верил в силу, молодость и талант, что студенты что-то такое сделают, такое, что даст ему ответ на вопросы, которые он задавал себе сам, этот мужественный человек.
Откуда я это знаю? Я же училась в другом семинаре, поэтическом, и была романтической стихотворицей, говорила мало, вы не поверите, и не ждала, что кто-то будет принимать меня всерьёз, слишком была хорошенькой, а красивые умными не бывают. У меня были тогда два замечательных тоже юных красивых друга, остальные люди на курсе почти все были намного старше. Сашенька Жирмунская (семинар художественного перевода, руководитель Виртонен) и Серёжа Казаков (семинар Маканина) бродили со мной по Тверскому бульвару: они требовали, мои друзья, от меня стихов и тут же заучивали их наизусть, искренне восторгаясь ими, читали их мне же.
Мы говорили не обо всём, а о прозе, о поэзии, о нашем курсе, о преподавателях. И звали восторженно друг друга друг к другу на семинары. Мы и пошли первым делом на семинар Владимира Маканина. Там не было в тот раз обсуждения рассказов, а шёл разговор о творчестве, в конце которого было дано конкретное задание всем и нам, в том числе, – этюды на определённые слова. И я помню, что задание это выполнила. И одновременно поняла: с головой нахожусь в поэзии, а не в прозе, написав этот прозаический кусок, связав эти понятия и слова в текст.
У нас, у поэтов, на семинаре Льва Ошанина шли баталии: тяжёлая лирика Владимира Мисюка громила лёгкий эпатаж зарождающегося куртуазного маньеризма Вадима Степанцова, снаряды свистели у меня над головой и попадали точно в цель, ничего не оставляя на своём пути. Верлибры Андрея Пестова дрались с другими стихотворными формами, которые, по его мнению – а он был очень начитан и умён, – были стары и неинтересны и «бились, бились чашечки саксонского фарфора» Кати Яровой. Маньеризм снисходительно улыбался, «крутил финтифлюшку на тонкой руке», и вот ведь незадача – побеждал, получал повышенную стипендию Шолохова. Заявления-манифесты были ярки: конец романам и поэмам, дни их сочтены, произведения должны быть краткими, умещаться в один проезд от станции до станции метро. Время стремительное – читателям некогда, следующий проезд до «Осторожно – двери закрываются» на осмысление, иначе дверьми может оторвать кусок произведения. Детские поэты должны были точно знать, с кем они и зачем в этом институте. Доставалось всем. Один Андрей Хворостов робко выпрашивал у всех учащихся вещи, обсуждаемые на семинаре, складывал их любовно в сейф для истории. Лев Иванович пытался вразумить бунтующих поэтов, но и ему это не удавалось, и частенько раздавался и с той и с другой и с третьей стороны страшный вопрос: «Вы с ними? А зачем?» Ошанин недоумевал, что творится с этими дарованиями, и почему же они так нетерпимы друг к другу.
А прозаики с семинара Маканина с достоинством бродили по двору Литинститута, дружно обсуждая свои произведения и не обращая внимания на войны поэтов с семинара Ошанина.
Сплетен мы не слышали, знали легенду. Этакую сказку о том, как Владимир Маканин отобрал, наконец, рукописи для своего семинара, разложил на столе, а то что не подошло, положил на шкаф. Вдруг одна папка падает на пол. Мастер поднимает: «Шувайников Сергей». Положил обратно – она опять падает. Что за мистика? Туда её – на шкаф. Папка опять падает на пол.
– Да неинтересен он мне… А ладно, возьму, раз этой папке так хочется.
И так Серёжа Шувайников, проводник туристических экскурсий, стал студентом Литературного института.
Всё бы хорошо. Но тут началось…
Серёжу выдвигают в старосты нашего курса – он один из самых взросленьких. Всё как бы хорошо у Серёжи. Но что-то ранит почти смертельно Серёжу, то ли критика мастера в его адрес, то ли критика сокурсников, то ли просто каким-то образом узнал он о причине своего поступления. И обиженный правдолюбец Серёжа начинает строчить жалобы по всевозможным влиятельным инстанциям. И в «горком», как говорится, и в «совнарком», и ещё кто знает, куда он там написал.
Мне представилась эта история столь фантастической, что я подумала, что он и в рыбинспекцию написал, бедный ранимый Серёжа Шувайников. Нервов своему «злому» мэтру он изрядно потрепал. Писал он, что его сокурсники – чёрные антисоветчики, какие-то глупые гадости о мастере, что всю эту «шайку-лейку, позорящую нашу великую советскую литературу, нужно разогнать немедля, так как занимаются эти люди антисоветчиной и пропагандой клеветы на наш строй. Его письмо кто-то распространил по институту, возможно, он сам. Ребята из семинара сплотились вокруг преподавателя против клеветника, может, у них поэтому и была такая дружественная атмосфера. Одна только Лена Семашко, тут же став старостой курса, называла Сергея героем и защищала его. Все остальные говорили о том, что повод к его злобствованию был незначительным и ничтожным.
Недаром сейчас Шувайников – депутат на периферии. Тогда, в восемьдесят третьем и далее, таких историй было, наверное, много. Преподаватели уходили или их «уходили». Кто-то боролся и находил поддержку в студентах, как Иван Иванович Карабутенко, поныне в Литинституте здравствующий, на которого был написан донос студентом за поставленную четвёрку, а хотелось-то пять баллов. Был собран стихийный митинг несогласных студентов, и они отстояли преподавателя Карабутенко. Вот-вот начиналась перестройка.
Года три назад проходил вечер в музее Серебряного века писателя Маканина. Я смотрела на него и вспоминала, какой интересный, иногда улыбающийся, немного грустный и очень внимательный человек сидел передо мною в той аудитории в Литинституте и пытался понять этих ребят и помочь им.
Не удержалась и написала ему записку об учениках: мол, помните, Вы преподавали, и ученики у Вас были очень талантливые. Где они сейчас? Что с ними? Он зачитывает записку вслух, на секунду задумывается, и начинает перечислять:
– Володя Сотников, Лена Семашко, Валера Бусыгин, Михаил Шульман, Вера Цветкова, Игорь Моисеев…
Его остановили, сказал, что, наверное, это тема для отдельного вечера.
Буквально через месяц в Липках на форуме молодых писателей сижу на ступеньках и слушаю выступление Владимира Маканина, – заехала мужа навестить. Он как бы и есть молодой писатель. Кто-то закрывает мне ладонями, как в детстве, глаза, оборачиваюсь – Володя Сотников, улыбается, приехал на встречу с учителем. Я почувствовала себя героем невидимого фронта. Приятно.
Коротко расскажу одну историю из существования в Литинституте Володи Сотникова, одного из самых талантливых моих однокурсников. Уже на первом курсе мы знали, что он лучший, его печатали и ждали от него большого будущего в большой литературе.
Бегу в институт, настроение замечательное, вокруг бежит стремительно Москва. Нос к носу сталкиваюсь с Володькой. Обращаюсь к нему с приветствием – в ответ матерная какая-то грубость. Глазам своим не верю. Он чудовищно пьян, кто-то пытается увести его из института – тогда это грозило неизбежным отчислением. Володю увёл подальше кто-то из однокурсников. Я думала, что на этом история и закончится.
Иду дальше. И случайно опять оказываюсь в центре стремительно развивающихся событий: неизвестно откуда взявшийся Сотников оказывается перед ректором института Пименовым (Отцом Пименом), который произносит: «Кто это?». Володя замахивается на него в пьяном угаре, но вовремя подоспевшая секретарша закрывает отца студентов собой. Все мы в расстройстве – меч завис над Володькой, над будущей гордостью русской литературы. Отчислят. Володю Сотникова, после настойчивых просьб Маканина, не отчисляют и, словно во временную ссылку, отправляют в армию. Через год он возвращается в институт…Елизавета ЕМЕЛЬЯНОВА