Источники вдохновения – Катулл и Лесбия: Вера ПАВЛОВА

№ 2008 / 8, 23.02.2015

Если верить бессменному организатору Букеровского процесса в России Игорю Шайтанову, поэтическая родословная Веры Павловой ведёт свой отсчёт от античности. Прямо скажем: очень смелое утверждение. Шайтанов настаивает: Павлова своей открытостью признаний напоминает прежде всего Катулла и его возлюбленную Лесбию.

Вера Анатольевна Павлова (урождённая Десятова) родилась 4 мая 1963 года Москве в семье научных сотрудников. В 1985 году она окончила музыковедческий факультет института имени Гнесиных. Но по полученной специальности ей удалось продержаться в Доме-музее Ф.Шаляпина всего полгода. Потом в течение десяти лет Павлова пела в одном из православных храмов, куда её привёл первый муж – регент церковного хора. После развода она осталась в хоре, как, впрочем, и все последующие жёны регента. Поэтесса позже вспоминала: «На клиросе пели три его жены».

Первые стихи Павлова опубликовала в 1989 году в еженедельнике «Семья». Но там их никто не заметил. Поэтому роль первооткрывателя павловского таланта взял на себя Борис Кузьминский, зимой 1994 года отдавший под 72 стихотворения бывшей регентши сразу две полосы в ежедневной политической газете «Сегодня». Первую же книгу «Небесное животное» Павловой удалось издать лишь в 1997 году.

Как утверждал критик Игорь Шайтанов, «Павлова вошла в поэзию, использовав шоковый эффект. О ней можно было услышать: талантлива, но слишком рациональна. Её тема – любовь, но уж слишком она расчётливо откровенна в своих эротических признаниях. Впрочем, если иметь в виду точность расчёта, в этом она была не одинока» («Арион», 2005, № 4).

В своё время Павлова эпатировала читателей стихами про соитие, аборты и менструации, что дало основание одному из психологов сделать вывод: творчество Павловой – яркий случай интерсексуальности. В 1998 году поэтесса поразила читающую публику своим манифестом: «Я, Павлова Верка, / сексуальная контрреволюционерка, / ухожу в половое подполье, / идеже буду, вольно же и невольно, / пересказывать Песнь Песней / для детей…». А редакция газеты «Книжное обозрение», когда представляла читателям павловский сборник «Вездесь», пришла прямо-таки в восторг от таких строчек Павловой: «С педофилом в кустах сюсюкала, / С фетишистом мылась в чулках, / лесбиянка меня баюкала / на своих волосатых руках, / с педерастом постриглась наголо, / мазохиста секла до крови, / с импотентом в обнимку плакала / по любви, по любви, по любви». Редакция увидела в этих строфах «жестокую и нежную лирику, метафизику любви».

В одном из интервью Павлова сказала о себе: «Трижды жена, дважды мать (две дочери), прежде всего поэт» («Книжное обозрение», 2001, 26 февраля). В другом она призналась: «Моя жизнь стоит… на трёх китах: дневники, блокнот и письмо. Блокнот, в котором стихи, – посередине, а по бокам – дневник и письмо. И они оттягивают из стихов лишнюю доверительность – и лишнюю документальность. Если нет дневника и некому писать письма, в стихах возникает много лишнего…».

После выхода в 2002 году в издательстве «Захаров» сборника «Вездесь» Данила Давыдов, отметая пошлые упрёки в «гинекологичности» книг Павловой, утверждал: «Теперь со всей определённостью можно отнести эти стихи к постконкретистской традиции, берущей начало в поэзии Всеволода Некрасова и, в ещё большей степени, Яна Сатуновского» («Книжное обозрение», 2003, 20 января).

Своё восприятие павловской поэзии у Линор Горалик. Она одну из поэтических публикаций Павловой в журнале «Новый очевидец» за 2004 год назвала чуть ли не шедевром. В её понимании это стихи – «про то, как память и время в вечном своём противостоянии создают совершенно особый, странный и сложный образ прожитого. Реальная картинка разрезается на куски, часть кусков теряется безвозвратно, а у другой части осторожно подрезаются углы, подравниваются стыки. Новый портрет прошлого кажется почти складным, но все детали оказываются так пугающе рельефны, все линии – так резки, так болезненно эффектны теперь сочетания цветов, что волей-неволей думаешь: это нельзя было прожить, невозможно было бы сквозь всё это выжить. Ну разве что ради того, чтобы проговорить, высказать, загнать в слова, стравить в четырёх-восьми-шестнадцати строках память и время, говорить им: «Ату! Ату!» – смотреть, как они грызутся. Читаем вслух Жития. Любовь умирает последней, девочкой девятилетней на глазах у матери ея, и я бедолагу молю: не будь пионером-героем, давай всё иначе устроим! Не верю. Не надеюсь. Люблю. («Книжное обозрение», 2005, 14 февраля).

Под впечатлением поэтических текстов Веры Павловой художник Сергей Максютин (р. 9.11.1956) организовал в 2001 году в московской галерее «Сегодня» свою выставку «Книга в ширмах», а композитор Ираида Юсупова сочинила неплохой цикл.

Сборники Павловой дважды номинировались на Антибукеровскую премию. Но в итоге поэтесса в 2001 году получила Большую премию имени Аполлона Григорьева за книгу «Четвёртый сон».

Вообще, с этой Аполлоновской премией вышел целый скандал. Все подробности шумной истории потом по горячим следам осветил Вячеслав Курицын. В одном из своих сетевых литературных обзоров критик писал: «Поэт Вера Павлова, автор строк И слово хуй на стенке лифта Перечитала восемь раз, стала, как вы уже знаете, четвёртым лауреатом большой премии им. Аполлона Григорьева – вслед за Иваном Ждановым, Юрием Давыдовым и Виктором Соснорой. Обойдя в финале Алана Черчесова с «Венком на могилу ветра» и Николая Кононова с «Похоронами кузнечика». Теперь можно: а) слить уже не важную тайну. Когда жюри определяло тройку, оно покинуло в Татьянин день комнату переговоров (каковой был кабинет главреда «Нового мира» А.Василевского, жюри члена) со сложноподчинённой идеей: поделить на масленицу главный приз между Кононовым и Павловой. Идея (другие её авторы – Дмитрий Бак, Дмитрий Бавильский, Евгений Ермолин и Алла Латынина, жюри председатель), помутнённость которой была сразу очевидна, ибо, во-первых, нельзя так опускать одного из троих (я не поклонник Черчесова, но указывать человеку, что его присутствие в тройке призвано всего лишь обозначать отсутствие там Болмата – это прямо восточное какое-то коварство), а во-вторых, премию по правилам нельзя делить, и это правильные правила. Ситуация, таким образом, стала опасной: не дать Павловой (а какие верные резоны были против – см. пункт б) значило заново уткнуться в вопрос «Кононов или Черчесов», и вот тут-то мог приключиться глупый кульбит. Премировать одного радикального Кононова психологически трудно, и приз мог уйти скушному Черчесову. Хорошо, что не ушёл; б) отлить желчи. Мне, в общем, нравятся стишки Веры Павловой, и я не имею ничего против её награждения. То есть даже рад за неё и всё такое. Но, в третий (из четырёх!) раз доставшись поэту, премия наша жирно расписалась в своей… В своей… м-м… бр-р… Расписалась, короче. Пусть будет – в травоядности. Скушный и безответственный выходит в сумме сюжет. Высказывание о прозе – вот высказывание о мире. Позиционирование себя. Содержательный жест. Идея. Meсижьж. А раздавать банкирские тугрики знакомым поэтам – дело в социальном смысле благое, но как бы избыточно неконцептуальное. Когда премия возникала, звучали как раз слова типа «быть над схватками». Всё получилось: премия наша и впрямь где-то далеко. Не здесь где-то. И тут я вовсе не на коллег ворчу, а задумываюсь над патовостью затеи: ну не могут 5 критиков, составляющих жюри, договориться по принципиальным вопросам. У них биологически всё по-другому устроено, они затем и критики, чтобы договариваться не уметь; в) подлить масла. Обочина обочиной, но какие-то умения большой дороги литературное сообщество перенимает. Впервые, кажется, за историю «григорьевки» был задействован самый настоящий чёрный пиар. О Черчесове ходили слухи, что он злобный чеченец, и премиальные деньги сразу уйдут на войну. Кононова обвиняли в плагиате – дескать, «Похороны кузнечика» в действительности написаны Лидией Гинзбург, а Кононов чисто рукопись подтырил. Только Павлову пощадили злые языки: спасибо д-ру Гендеру».

Впрочем, впоследствии поэтика Павловой сильно изменилась. Из её стихов практически исчез мат. Меньше стало эротики. Одни критики решили, что просто человек, наконец, повзрослел и взялся за ум. Но другие посчитали, будто бывшая хулиганка окончательно впала в детство. Истина, как всегда, посередине.

Что касается меня, я рубежным в творчестве Павловой считаю сборник «Ручная кладь», вышедший в 2006 году. Самую точную ему характеристику дал давний почитатель павловского творчества Данила Давыдов. Он написал: «Новая книга Веры Павловой представляет собой соединение лирического дневника со своего рода «пунктирным романом в стихах»: вполне самоценные, тексты Павловой в составе книги образуют, однако, более тесное единство, нежели просто собрание разных произведений. Сама миниатюрность павловских стихотворений заставляет видеть за ними вспышки отдельных наблюдений, эмоций, мыслей, не просто принадлежащих единому лирическому «я», но и соотносимых с неким метасюжетом, в рамках которого данное лирическое «я» существует. Письмо Павловой по сравнению с более ранними книгами становится более сосредоточенным, менее эпатажным, максимально глубоким: «Мама была аксиомой. / Папа был теоремой. / Я в колыбели дома / спящей была царевной. / Перевернулась люлька. / Цель превратилась в средство. / Детка, покарауль-ка / маму, впавшую в детство!» («Книжное обозрение», 2006, № 27 – 28).

Ну а теперь можно подвести предварительные итоги. Но это, наверное, лучше других сделал поэт Владислав Поляковский. «Стихи Веры Павловой, – решил Поляковский, – это на самом деле роман, один большой роман, вроде Джейн Остин или даже, может быть, Гертруды Стайн – просто роман этот так написан, стихами. Но не как «Евгений Онегин», нет. Просто роман Павловой мозаичен: в каждом стихотворении есть отдельная глава, эпизод, диалог. А когда-нибудь все её стихи просто соберутся вместе, перемешаются, займут свои настоящие места – и вот тогда читатель получит нечто совершенно иное: большой и красивый роман, от которого он почти отвык, даже не роман, а целую эпопею. Вот только это не будет роман о выдуманных судьбах и персонажах, не будет он и автобиографичен: героями этого романа внезапно окажутся все те, кто читает сейчас эти стихи, узнавая или не узнавая себя в её строчках, и вот все они – когда-нибудь – окажутся внутри действия, кульминации и завязки, а их жизни, любови и предательства, нежности и жалости обрастут тонким слоем литературности и будут преподнесены в дар терпеливому читателю» («Знамя», 2007, № 12).

Добавлю: нынешний муж Павловой – поэт и критик Михаил Поздняев (сын бывшего главного редактора нашей газеты).

 

Вячеслав ОГРЫЗКО