Главный матерщинник: Юз АЛЕШКОВСКИЙ

№ 2008 / 10, 23.02.2015

Юза Алешковского считают главным матерщинником. Возможно, поначалу мат был для него этаким бессознательным протестом против несправедливости. Но с годами он, похоже, превратился в некий литературный приём.
Настоящее имя писателя Иосиф. Иосиф Ефимович Алешковский родился 21 сентября 1929 года в Красноярске. Почти всё его детство прошло в Москве. Когда началась война, он на какое-то время оказался из-за отца, работавшего на военном предприятии, в прифронтовой полосе.
Уже после войны Алешковского призвали на Тихоокеанский флот. Но там ему не повезло. Однажды, опаздывая на поезд, он угнал машину секретаря Приморского крайкома ВКП(б). За этот хулиганский поступок ему впаяли четыре года заключения.
Оказавшись в лагере, Алешковский сочинил свою первую песню «Птицы не летали там, где мы шагали». Позже у него появилось даже желание поступить в Лит-институт. Он потом вспоминал: «У меня друзья учились в Литинституте – Володя Файнберг, другие ребята. Я, естественно, думал, что моё призвание – литература. Хотя, честно говоря, тогда, в юности, я имел мало оснований на такие мечты. И очень хорошо, что я не попал в этот Литинститут. С моим характером, с моим нравом я бы не ужился там, конечно» («Московский комсомолец», 2006, 15 июля). В итоге писатель так и остался всего лишь с семилетним образованием…
Выйдя в 1955 году на свободу, Алешковский вернулся в Москву. Но чтобы не загреметь по новой статье – тунеядство, он вынужден был устроиться сначала шофёром, а потом податься на стройку. А уже спустя четыре года вся Россия стала распевать его новую песню «Товарищ Сталин, вы большой учёный…». Позже писатель рассказывал американскому слависту Д.Глэду: «Для меня это было совершенно неожиданно, потому что написал я её и пропел для себя в одиночестве и не рассчитывал ни на какой успех. А когда я увидел реакцию слушателей , меня это удивляло . Она действительно стала шлягером, что мне было лестно, поскольку, значит, я уловил общелюдское настроение советских граждан и как-то выразил то, что чувствовали они».
Уже в 2001 году великий русский филолог Сергей Бочаров вспоминал: «В те 60-е бывало так, что за одним столом исполняли свои песни Юз Алешковский (не под гитару, а под такт, отбиваемый по столу ладонями) и Николай Рубцов. И после «Товарища Сталина» и «Советской пасхальной» звучали рубцовские – Стукнул по карману – не звенит. Стукнул по другому – не слыхать. В коммунизм, заоблачный зенит, улетают мысли отдыхать… – и «Потонула во мгле отдалённая пристань…» (Я в ту ночь позабыл все хорошие вести, все призывы и звоны из кремлёвских ворот, я в ту ночь полюбил все тюремные песни, все запретные мысли, весь гонимый народ…) – впрочем, это дописьменное нельзя прописывать текстом вне музыкального звука (из кремлёвских ворот – а ещё и кино в то же время – «Летят журавли» – операторским гением Урусевского покосившийся Кремль на экранном кадре). Аудиторию же составляли Владимир Соколов, Вадим Кожинов, Лена Ермилова, Ирина Бочарова, Ирина Никифорова, Андрей Битов, Герман Плисецкий, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Владимир Королёв, Георгий Гачев, Серго Ломинадзе… Попробуем представить уже лет 15 спустя эту компанию за одним столом…
Было чувство – иллюзорное, потому что такое чувство всегда иллюзия, что подтверждает близкое будущее, но и реальное тоже, потому что всё же происходил поворот исторического руля, и скрип его был нам слышен – было чувство, что выходим из исторического кошмара, который только что был осознан; очередные сумерки свободы брезжили, и что-то происходило в нравственном мире; нравственность оживала, и парадоксально-стихийным образом в немалой мере она росла оттуда, из тех пластов и жизни, и языка, в каких зачинались эти новые звуки и эти песни».
В 1970 году Алешковский от лица молодого вора, устроившегося после лагеря в биологическом институте, написал, точнее – сначала наговорил, повесть «Николай Николаевич», обращённую к истории гонений власти на генетиков в начале 1950-х годов. Так как в официальные издания обращаться было бесполезно, писатель пустил это сочинение в самиздат. Если верить слухам, Виктория Токарева назвала эту вещь «самым чистым романом о самой чистой любви, написанной самым чистым матом».
Как заметил в 2001 году Сергей Бочаров в своей речи при вручении Алешковскому международной литературной премии, «в Николае Николаевиче» Алешковский нашёл свой сюжет и свой приём – он спустил большую политику в материально-телесный низ, каковую формулу ведь недаром как раз тогда же дал нам всё тот же Бахтин. Особое поле, своя территория Алешковского в литературе – спустить большую политику в самый низ. Лысенковско-сталинская борьба с генетикой – наукой о жизни – дала сюжет о столкновении жизни в самых её коренных проявлениях, низменных и глубоких одновременно, с тщедушной, призрачной политикой. А вообще «Николай Николаевич» это роман о любви».
Официально же Алешковский к началу 1970-х годов приобрёл репутацию неплохого детского писателя. Во всяком случае, детвора была просто в восторге от двух его повестей: «Кыш, Двапортфеля и целая неделя» и «Кыш и я в Крыму».
В 1979 году Алешковский отдал несколько текстов своих песен в неподцензурный альманах «Метрополь», после чего он поспешил эмигрировать в Америку.
Незадолго до эмиграции Алешковский сочинил роман «Рука», герой которой – телохранитель Сталина – мечтал отомстить за своих родителей, объявленных в своё время властью кулаками. Немецкий славист В.Казак считал, что этот роман развивал тему коммунизма как «современное проявление абсолютного сатанизма».
Оказавшись в Америке, Алешковский сразу отдал в печать, помимо написанного ранее романа «Рука», ещё и повесть «Маскировка», которую Андрей Битов назвал «преувеличенной метафорой».
В Америке Алешковский поначалу писал очень много. Но, если честно, он выезжал только за счёт запретных в России тем и героев. Пример тому – книга «Смерть в Москве» о смерти сталинского генерал-политрука Л.Мехлиса.
Позже прозу Алешковского очень подробно проанализировали Наум Лейдерман и его сын Марк Липовецкий. Они пришли к выводу: «Герой прозы Алешковского вполне типичен для литературы «шестидесятников». С одной стороны, это «простой человек», народный нонконформист, носитель грубой правды о жизни. С другой – это, как правило, прямая жертва советской системы, не питающая иллюзий насчёт её сущности. Однако в героях-повествователях таких повестей Алешковского, как «Николай Николаевич» или «Кенгуру», нет ничего жертвенного, страдальческого, что напоминало бы о солженицынском Иване Денисовиче или шаламовских зэках. Герои Алешковского победительно уверены в себе и наступательно энергичны, чем вызывают ассоциацию со «звёздными мальчиками» молодёжной прозы. Герой Алешковского, как и многие «оттепельные» персонажи, отчаянно и весело бьётся с «сукоединой» системой вроде бы за сущую мелочь – за своё человеческое достоинство. Но парадоксальные законы карнавальной традиции так преломляют эту типичную для «шестидесятников» коллизию, что у Алешковского человек чувствует себя в полной мере человеком лишь в ситуации крайнего унижения и расчеловечивания: ставши подопытным животным для научных экспериментов («Николай Николаевич») или убедившись в том, что он и есть «моральный урод всех времён и народов» («Кенгуру»), упившись до потери человеческого облика и претерпев изнасилование от собственной же жены («Маскировка») или оказавшись в дурдоме («Синенький скромный платочек»)…» (Н. Лейдерман и М. Липовецкий. Современная русская литература. 1950 – 1990-е годы: В двух томах. М., 2003).
Особо стоит подчеркнуть: Алешковский многие свои книги построил на сленге. Как признавался сам писатель, «сленг – составная часть моих сочинений, но и народной речи в целом. Поскольку наше время криминализировано ещё со времён Октябрьской революции, такова и речь всего нашего общества В своих текстах рядом со сленгом могу употребить, например, философский или музыковедческий термин. Изменения, происходящие в языке, впитываю из газет, или болтая с друзьями, или приезжая в Россию» («Независимая газета», 2004, 24 сентября).
Однако обильное использование сленга ещё не означает художественное мастерство. Я, скажем, в принципе не согласен с Лейдерманом и Липовецким, которые решили, будто Алешковский создал «смеховой» эпос советской истории, по своему масштабу сравнимый с «Красным Колесом» Солженицына. По мнению семейного дуэта, на примерах Алешковского и Солженицына сошлись крайности жанрово-стилевого процесса 1970 – 1980-х годов. Если всё и особенно позднее творчество Солженицына несёт на себе отчётливую печать «леденящей окаменелой серьёзности» (Бахтин), то Алешковский строит художественный мир, который вполне может быть признан карнавальным, «низовым» двойником прозы Солженицына. Но и в случае Солженицына, и в случае Алешковского осуществляется единая стратегия монологизма. Отсюда и поглощение карнавализации утопичностью, и превращение игрового стиля в условно-аллегорический, и доминирование эпической модели над романной». Но, по-моему, все эти выводы притянуты за уши. Нельзя брать заведомо слабую вещь действительно большого художника и сопоставлять её с одной строчкой обычного ремесленника. Даже при такой подвёрстке классика из Алешковского всё равно не вылепить.
Живёт Алешковский в американском штате Коннектикут. Однако последние двадцать лет печатается в основном в России. Кстати, его сын закончил в Москве Литинститут, но в отличие от отца предпочёл заниматься не прозой, а переводами.Вячеслав ОГРЫЗКО