ДРУГОЕ ЛИЦО КРИТИКА

№ 2008 / 11, 23.02.2015


Рано или поздно, но каждому пишущему литератору приходится определить своё отношение к газете.
Неожиданно для нас «Литературная Россия» даёт нам этот шанс, открыв рубрику «Газета в моей судьбе», приуроченную к юбилейной дате (но это – простительная слабость). Предлагает вспомнить наш роман с газетой – сюжет, складывавшийся на протяжении длительного или короткого времени, когда мы выступаем в роли или её сотрудника, или автора.
Было бы грех этим не воспользоваться, и многие из авторов прочитанных мной материалов уже с лихвой это сделали.
Скажу сразу, чтобы не вводить в заблуждение читателя: у меня нет воспоминаний. Ни особых, интересных для пера, – с памятными фигурами ушедших лет, с атмосферой, редакционными байками, имевшими место ли вымышленными по случаю, ни «неправильных», притягательных разве что для своего брата критика – с намёками, аллюзиями, подтекстом…
А что есть? Наверно, субъективное размышление по современному поводу: газета и поэт, газета и критик.
На первое меня потянуло письмо писателя Александра Титова из села Красное Липецкой области, которое переслала мне «Литературная газета» вместе со статьёй «Эпоха Прасолова, или Поэт в районной газете». Заголовок статьи показался вызывающе смелым, претендующим на обобщение – «Эпоха Прасолова!» – и потому несущим в себе какую-то интригу. Хотя у меня давно сложилось убеждение: газета противопоказана поэту, а в случае с Прасоловым – особенно.
Но… после прочтения статьи Титова, сознаюсь, мне пришлось не то чтобы изменить в корне свою точку зрения, но посмотреть на сам предмет иными глазами.
Автор задаётся далеко не праздным вопросом: как литератор из глубинки и «районки» – а Прасолов за свою короткую жизнь сменил 19 районных газет, проработав в редакциях на самых трудоёмких, изматывающих душу и силы, должностях – зав. отделом сельского хозяйства и зав. отделом писем, – сумел «подняться до классических высот поэзии». А в «посмертной судьбе дорасти до поэта национального масштаба»? «Ведь он был один из тысяч нас!»
Подобного рода вопрос можно было ранее поставить и применительно к Андрею Платонову, жившему в тех же местах воронежской глубинки, на той же реке Потудань, и печатавшего первые свои очерки и рассказы в провинциальных газетах. И получить далеко не ординарный, необходимый современному литературоведению ответ – о сложных метафизических связях жизни провинции и глубины искусства, не имеющий ничего общего с местническими амбициями: «наш земляк Платонов», «наш земляк Прасолов».
Александр Титов даёт нам бесценные свидетельства быта и атмосферы «районки» 60-х годов, ушедшей эпохи ХХ века, воссоздаёт тип сельского газетчика, из которого вырастали безымянные прасоловы: «Прасолов жил в ту лирическую эпоху, когда некоторые районные газетчики считали себя скорее писателями, нежели журналистами. Да и слово «журналист» было у нас не в ходу, мы именовали себя гордо и кратко: «Я – газетчик!»…
Трудно припомнить, сколько талантов пера, в шутку называемых иногда «перекати-поле», работало в разное время в нашей «Заре». Эти ребята, в силу разных причин, сегодня трудились в одной, а завтра уже в другой районке. Несмотря на внешнюю слабость и тихие манеры, люди эти в основном были с характером. Где-то наш журналист-новичок показался выпивши, не то сказал, неудачно пошутил… И снова надо собирать потрёпанный чемодан: «Охота (часто не по своей воле) к перемене мест». Так и кочевали они из района в район: без семьи, с нехитрыми пожитками и непременно с общей тетрадкой в коленкоровой обложке, куда записывали стихи, путевые заметки, рассказы, некоторые из которых публиковались затем в «Колонке поэзии» и на «Литературной странице» уже в другом районе». Иногда это были «проходные стихи – к Первомаю, о комбайнерах, но попадались и шедевры, теперь уже навсегда похороненные в пожелтевших разлохмаченных подшивках».
Всё это – чистая правда: точно схваченные детали «людей и положений», в которые ставила талант провинциальная газета. Замечу только: Прасолов не любил пользоваться общими тетрадками с коленкоровой обложкой, предпочитая простые дешёвые блокноты; со времён газетной работы у него сохранилась на всю жизнь привычка разрезать бумагу на четвертушки и покрывать их убористым чётким почерком, почти без помарок, где вперемешку с корреспонденциями стояли строчки неоконченных шедевров: «Ночь сегодня, как память моя, светла…» или «Станция зелёная // С названьем русским – Россошь!..»
Опыт работы в газете научил поэта уменью работать в любых жизненных обстоятельствах (даже, если это была тюрьма); писать быстро, лаконично, ясно (это особенно пригодилось ему в эпистолярном жанре).
Но важнее другое, всё то, что видел Прасолов в своих поездках по районам, на редакционные задания, он схватывал на ходу, на лету тем особым зрением «сокровенного человека», которое и сделало его поэтом неместного масштаба.
Солнце, что «сплющилось, как от удара о вечернюю землю…», поезд – «Тенью на откосах // Длинно вытянутый грохот на сверкающих колёсах», «побоище огромное и печальное» – «расщепы несогнувшихся вершин, // Просвеченные ледяные глыбы, // Висячей тяжестью гнетущие мой лес» – всё это не просто точные реалистические описания, приметы, образы «моего ни в чем не виноватого края (хотя после Случевского в русской поэзии ХХ века не было таких сильных и ярких картин природы черноземной полосы). Это – знаки, символы состояний души человека, которые, будучи вовлечены в сложный, исполненный трагизма художественный мир, проходили огранку, преображение, отлившись в отточенные формулы «философской поэзии из провинции» (А.Волдан, Австрия) – мыслящей поэзии: «Нам сужден проницательный свет, // Чтоб таили его не губя…»
«Эпоха Прасолова – эпоха застоя хрущёвско-брежневского времени, «шестидесятников» – вершилась не только на стадионах и эстрадных подмостках Москвы, но и во глубине России, в районках», где жили, боролись и падали тысячи безымянных поэтов, из которых пробивались в литературу единицы благодаря своему природному уму и таланту, – эта эпоха давно ушла в прошлое, но не кончилась. Ни для осмысления, ни для новых правдивых свидетельств, и статья А.Титова своевременно напоминает нам об этом (жаль, ей не нашлось места в столичной печати).
Что же сегодня? Когда «поменялась» эпоха – произошла Перестройка, рухнул Коммунизм, пришёл новый хозяин жизни – Капитализм?
Где же оказался (бывший советский и новый либеральный) поэт?
Как это ни парадоксально – в газете. Да, да, именно в газете. Скольких поэтов мы видим избравших её местом службы (О.Хлебников, Г.Шульпяков, С.Мнацаканян, О. Рычкова, М.Лаврентьев и др.), и той стартовой печатной площадкой, с какой стало легче выходить к читателю. Намного легче, чем в «толстых литературных журналах», занявшихся – особенно в первые годы перестройки – реставрацией, возвращением, воскрешением забытых имён, реферированием и перепечаткой старых текстов и утративших в силу этого тот фермент современности, питательной средой для которого и ориентиром всегда было состояние современной литературы и общества.
«Газета» (имеется в виду обобщённый образ по преимуществу столичных газет без конкретики) не преминула воспользоваться этим обстоятельством. Предоставленная ей новым временем свободы печати и слова – без цезуры! – затронула и её отношение к поэзии и поэту. Как символу в некоем роде самого свободного, субъективного, личностного высказывания, способа самовыражения.
Самые разные газеты печатали поэтов.
Как точно заметил Александр Титов, этот процесс начался раньше, ещё в советское время, когда «идеологическое «стальное» существование личности постепенно размывала лирика, стихи, эстрадная музыка, даже мечты о тайге и далёкой подруге давали простому человеку возможность задуматься, взглянуть на другой мир, в котором он временно переставал быть круглосуточно бодрым, обретал истинного и вечного Себя Самого».
Процесс пошёл с удвоенной скоростью, и что самое удивительное, именно мир газетных штампов не то чтобы исчез вовсе, нет, появились новые штампы, рождённые новым временем, но нехотя потеснился, уступая место поэзии. Как иному, несанкционированному, другому взгляду на мир…
…Я думаю, газета от этого только выиграла, не просто переместив – перетянув к себе читателя.
Не могу забыть ошеломительного чувства изумления, охватившего меня, когда в 1993 году, придя в «Независимую газету почти с улицы, то есть безо всяких договорённостей и заказов заранее, спонтанно, повинуясь одной лишь интуиции, я предложила несколько стихотворений из Г.Тракля, которого переводила тогда для себя, зачарованная оригинальным художественным миром великого австрийского поэта.
И тогдашний редактор «Ex-librisа» Игорь Зотов с ходу это напечатал. Быть может, даже вовсе не потому, что ему так понравились мои переводы: умный, с тонким вкусом критик, он уже не боялся «неправильного», по советским меркам, иностранного автора, и это отсутствие страха у редактора было ново для газеты.
На «гонорар» я купила в магазине напротив четыре рыбных котлеты – время было голодное, и была счастлива.
Позже мои переводы из Тракля публиковались в журналах («Литературная учёба», «Всемирная литература», «Вышгород»), но ни одна публикация не доставила даже малой толики той радости, что я испытала, держа в руках газетный лист; вырезку из «Независьки» (как называл её покойный критик Владимир Славецкий) я бережно храню до сих пор. Как впрочем и «Лит. Россию», которая позже тоже печатала моего Тракля (статью и переводы). Замечу: больше таких счастливых случаев совместимости с «НГ-Ex-librisом» у меня не было, хотя я всегда читаю её с большим вниманием и отдаю должное широте захвата книг, особенно в области, особенно в области философии, науки, психологии и психиатрии, «кафедрам» – возможности, предоставляемой авторам высказаться в формате «полосы» – большой статьи, на мой взгляд, наряду с мелкими материалами – аннотациями, рецензиями, информациями, должна иметь место в газете…
Осмысляя сегодня ситуацию с «Траклем – в газете», не могу не видеть и такой её особенности: критик принёс в газету своё «другое лицо». Лицо переводчика ли, поэта, допустим, – писателю.
Как к этому относиться?
Один известный критик – в пылу юбилейного угара – в передовице газеты, целиком посвящённой себе, любимому, позволил себе откровение: мол, он гордится тем, что всегда был чистым критиком и никогда не писал стихов и романов (разумеется, плохих).
Но такая уж это похвальная доблесть?
В истории русской литературы немало примеров, когда критики писали стихи, и тот же Георгий Адамович, к примеру, вряд ли бы дал нам столь проницательные разборы творчества своих современников Блока, Бунина, Ахматовой, Г.Иванова и др., если бы сам не был тонким оригинальным поэтом. И не знал бы, «из какого сора» и как растут в художественном пространстве стихи.
Не случайно наш кичливый критик, взявшийся изваять творческий портрет «победителя огня», не смог привести ни одной истинно поэтической строки или образа, которые, конечно же, есть в творчестве этого поэта, отдав предпочтение худшему – публицистически-газетным штампам – и тем самым оказав медвежью услугу именитому автору («ЛГ», 28.11.2007)
Итак, можно сказать: «другое лицо» критика – это лицо его художественно-возвышенного отношения к предмету: литература.
Вероятно, именно это имел в виду Достоевский, когда говорил, что по крайней мере в критике должен быть поэт.
Мне кажется, современное поколение молодой критики ХХI века, размышляя о том, какой должна быть критика, интуитивно чувствует: «В воспроизведении аналитических навыков и журналисткой добросовестности – ремесло. В том напряжении личности, благодаря которому текст получает интерпретацию как единый мир и возвращается к целому духовной актуальности критика – искусство… Новый этап в развитии критики должен охарактеризоваться усиленной субъективностью. Критик как часть литературы не может писать безлично и мыслить пассивно. Критика – это литература» (Валерия Пустовая. «Сопротивление среды», «ЛР» 07.12.2007 № 49).
Нельзя не видеть, как поменялся угол зрения на критику: от типичной для второй половины 20-го века формулы: критика – это критики (С.Чупринин), с акцентом на конкретных именах, определяющих литпроцесс, до признания за критикой её главного призвания – быть для читателя такой же литературой, как поэзия, проза. Входить в область искусства. Об этом свидетельствует и недавняя статья Марты Антоничевой «Я царь – я раб – я червь – я Бог»: лица современной критики» («ЛР», 25.01.08 № 04), напомнившей нам о том, что греческое слово «kritike» переводится на русский язык как «искусство разбирать и судить».
Судить и разбирать берутся многие, но становится ли это искусством?
Сколько мы читаем критических заметок, где на каждом шагу «хм» и «уф» и прочие стилистические ухищрения и украшения, не дающие, однако, мало-мальской интерпретации художественного текста. Но претендующих якобы на свободу самовыражения личности.
Поэтому в интересном размышлении В.Пустовой хочется «договорить» одну важную мысль: усиление личностного начала в критике не предполагает ли открытия критиком в себе – в процессе живого самосознания – внутреннего, а не внешнего, сокровенного, а не бытового человека?
И здесь не обойтись без вмешательства «другого лица».
Если это произошло, случилось, состоялось, то «субъективное» выходит на иной уровень – высшей объективности и значимости суждений, ставших искусством слова, как это было в статьях Блока об Аполлоне Григорьеве, Ходасевича – о Пушкине, Адамовича – о Блоке. У субъективных поэтов – а названные критиками – поэты – мы берем уроки точности наблюдений и оценок – на пути приближения к Истине…
Быть может, критику стоит пойти по обратному пути – открыть в себе «субъекта» – поэта, чтобы произошло «усиление личностного начала»?
Современная газета всё чаще становится посредником на этом пути, опережая тяжеловесную поступь «толстяков» – журналов.
«Литературная Россия» – в особенности за последнее десятилетие при главном редакторе В.В. Огрызко – чутко уловила эту тенденцию времени. Оставаясь верной России, тому, что происходит в провинции, в национальной жизни народов, её населяющих, постоянно расширяя географическое и этнографическое пространство, она тем не менее наращивала в своём издании именно «литературность» как качество субъективно-личностного высказывания автора.
Самые яркие материалы, напечатанные на её страницах, были не газетно-безликого плана, а отмеченные печатью глубоко индивидуального подхода к явлениям жизни, исключения из общего ряда. Они-то и запомнились, надолго осели в памяти. Давний рассказ «Мельхиорова пчела» Юрия Козлова, сложного, недооценённого писателя, работающего в традиции мировой литературы; оригинальные критические статьи, имеющие свою личную точку зрения на предмет: Сергея Гонцова – о поэте Олеге Чухно и Кирилла Анкудинова – о «параллельной литературе» – неоромантической, загнанной сегодня в маргинальный тупик, с точным диагностированием проблемы романтизма в отечественной словесности; его же «неправильное воспоминание» о Юрии Кузнецове, резко выделяющееся на безликом фоне «правильных». Страстная метафизика исповеди Марины Палей, восстанавливающая справедливость в отношении недавно ушедшей из жизни замечательной переводчицы и поэта Ольги Татариновой, не замеченной официозом… Редкий случай – даты материалов забыты, помнятся сами материалы – их художественная оснастка, своеобразие мысли, особость звука, аура… В расширительном смысле это можно было бы назвать поэзией…
И напоследок: немного личного.
Я глубоко благодарна «Литературной России» за то, что она первая опубликовала большие подборки моих стихов (1991, 96, 97, 98 гг.). И тем самым, возможно, сама того не ведая, открыла «другое лицо» критика, известного читателю по статьям о поэзии и поэтах – Бунине и Гумилёве, А.Платонове и Прасолове, Жданове и Чухно, кстати, тоже получивших первую прописку на её страницах.
Я дорожу этим «лицом»: оно – «сокрытый двигатель всего того, что я» делаю в литературе. Моё ощущение и понимание рождения, пути и смысла Слова:В пластах глухонемой земли
Живёт оно, как червь, безродным,
Чтобы, восставши из глубин,
Путём естественным, природным,

Среди кормящих мрак корней,
Среди зигзагов Зодиака,
Поймав сигналы звука, знака,
Подняться к миру из людей –

Ещё в тончайшей оболочке,
Из праха камня, слёз воды,
Незримой боли, сжатой в точке, –
Остановиться у черты.

У строгой нравственной границы –
Где в фонаре стыд не померк…
Но помнит Слово про страницы,
Но помнит ход из тьмы наверх.

И сегодня, отдавая должное «Литературной России» за всё сделанное для нас, её авторов, мы задаёмся вопросом: а та ли по гамбургскому счёту наша отдача газете? Ведь если культура, по Ницше, может быть уподоблена яблочной кожуре над раскалённым хаосом, то сколько же тогда ответственности, душевных сил и мастерства требуется от нас в сбережении этого тонкого и хрупкого слоя? Сейчас – и завтра? В обозримом будущем?
И сколько «лиц» ещё в запасе у современной критики?Инна РОСТОВЦЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.