ПЕРЕРЫВ В ЖИЗНИ

№ 2008 / 25, 23.02.2015


Художественное исследование талантливой русской поэтессы Татьяны Мельниковой «Таруса – 101-й километр» (Москва, «Возвращение», 2007 г.) посвящено недавней нашей истории. Гонимым большевиками людям, немалое число которых было связано с Тарусой – тихим небольшим городком при слиянии речки Таруски в Оку, в Калужской области. Одни приезжали сюда после невзгод из любви к необычайно трогательному живописному месту, другие оседали здесь вынужденно, ибо это был знаменитый «101-й километр» от Москвы. Как известно, политически неблагонадёжным лицам проживать в красной столице не полагалось.
Поскольку Татьяна Петровна не просто бытописатель или очеркист, а ПОЭТ с тонким ощущением «тайны бытия», то у неё и получилось БОЛЬШЕ, чем просто описание житейских передряг и кошмара советского тоталитаризма. У неё вышла книга о Жизни, пусть даже на конкретном тарусском материале. Я вспоминаю свои беседы с диссидентом А.Д. Синявским, с которым отбывал срок в далёком 1966 году в ИТК ЖХ 385|7-1 (пос. Сословка, Мордовской АССР). Так вот Синявский не воспринимал тюрьму и лагерь как нечто из ряда вон выходящее, как вырванный кусок жизни, провал, а – наоборот, воспринимал как ТОЖЕ ЖИЗНЬ, тоже бытие, но другое, особое, которое надо принять и пережить. Лично я инстинктивно тоже придерживался такого взгляда. Мельникова приводит характерное наблюдение поэта и художника Аркадия Акимовича Штейнберга (1907 – 1984), сполна хлебнувшего и ГУЛАГа, и мытарств на воле после зоны: «…по его (Штейнберга. – В.О.) наблюдениям, в лагерях неизбежно и прежде всех – без шанса уцелеть, – погибали те, кто относился к своему сроку, как к чудовищной несправедливости, ПЕРЕРЫВУ В ЖИЗНИ, который надо пережить-переждать, а не к самой жизни, к одному из её проявлений, пусть крайнему, психологически тяжелейшему, но неукоснительно следующему общим для всего живого закономерностям. Понимающие это могли не выжить, непониающие не могли выжить…» (Т.Мельникова «Таруса – 101-й километр», стр. 78). Вот это понимание бытия, хотя бы тяжёлого и горького, осознала и автор исследования. Анастасия Ивановна Цветаева (1894 – 1993) спокойно говорила озверевшему от её молчания следователю: «Вы тут ни при чём. Это Господь за грехи меня наказывает…» Будучи глубоко верующим человеком, она не дала никаких «посадочных» для других показаний, стойко вынесла всё.
Когда читаешь главы книги Мельниковой, всё время чувствуешь этот надпредметный, сакральный подтекст.
Автор напоминает, что радиально-веерная регулярная планировка Тарусы, высочайше утверждённая самой императрицей Екатериной Второй, и сохранившаяся до сих пор, – редкий образец градостроительного искусства. Над центральной площадью городка возвышается собор, настоятелем которого в 1930 году был назначен (и служил до 1933 года) молодой архимандрит Серафим. А сосланная в Тарусу бывшая придворная дама-фрейлина Елизавета Сергеевна Олив убедила свою квартирную хозяйку поселить архимандрита у себя. В то безбожное время и это было актом мужества. Но собор (памятник позднего барокко 18-го века) был закрыт, обезглавлен и обезображен. «А ведь Воскресенский и Петропавловский храмы, – пишет Т.Мельникова, – были композиционными доминантами, организовывали всё жизненное пространство вокруг. Без них городок превратился в некое безликое распластанное поселение, лишённое прежней гармонии и притягательности…» (Указ. соч., стр. 15). Отец Серафим ещё какое-то время жил в Тарусе, тайно совершал требы и богослужения, а с мая 1935 года стал епископом Томским. На новом месте через год епископ был арестован и осуждён на 5 лет. Из лагеря не вернулся. Вслед за ним была арестована и его духовная дочь Елизавета Сергеевна, поехавшая вслед за ним в Томск. А ещё в начале революции, в 1918 году, в селе Волковском был закрыт новый каменный Успенский храм. Последнего священника репрессировали, а матушку сожгли вместе с домом. Ведь марксисты уже в 1918 году строили коммунистическое общество. Потом эти первые годы революции стали именовать «военным коммунизмом». Но фактически они сразу после Октября попытались ввести коммунизм. А вот когда не получилось, добавили слово «военный». Ну, а коммунизм требовал жертв. Двенадцать процентов населения России было уничтожено в это первое революционное пятилетие.
В 30-е годы, по данным Т.Мельниковой, были закрыты храмы в сёлах: Кузьмищево, Барятино, Вознесение. В селе Трубецком сняли колокола с церкви Рождества Христова и открыли клуб. Последний трубецкой священник Александр Соколов был в 1937 году арестован и сослан.
Первая волна интеллигенции, приехавшей в Тарусу, – это были Поленовы, Цветаевы, Борисов-Мусатов, Ватагин, Виноградовы. В Тарусе жили и творили Валерия и Анастасия Цветаевы. Последняя в 1937 году здесь же и была арестована. Ей, сестре знаменитой поэтессы Марины Цветаевой, пришлось провести в лагерях и тюрьмах 17 лет. Кстати, Анастасия Ивановна успела оценить поэзию самой Татьяны Мельниковой: «Стихи эти полны человечности, вникания в жизнь, но одновременно они и отрываются от неё, подымают ко взгляду на них с птичьего полёта и открывают в их оболочке словесной незримую с первого взгляда ГЛУБИНУ».Провинциальный тихий городок,
Патриархальный быт : дрова, колодец,
Над крышею – сиреневый дымок,
В углу избы – Никола-Чудотворец…
Или:Когда Земля – потёртый шарик тусклый –
Качнётся, ускользая из-под ног,
Я верю: ты спасёшь меня, Таруса, –
Венец моих исканий и дорог.
Два последних года после шести с половиной лет тюрем и лагерей прожил в Тарусе поэт Николай Алексеевич Заболоцкий (1903 – 1958). На случай нового ареста он всегда держал наготове бушлат, валенки, сапоги. В Тарусе написаны многие его поэтические шедевры. Когда я прочёл о том, как поэт вместе с дочерью ходили к деревеньке Сутормино через колосящееся поле, я вспомнил, как в 1983 году, живя в Тарусе после двух сроков заключения под гласным административным надзором, я заглянул в Сутормино к знакомым буквально на полчаса и был приговорён судом за «нарушение административного надзора» (пересёк невидимую городскую черту Тарусы) к штрафу. После трёх «нарушений» полагался один год лагеря (разумеется, в уголовной, а не в политической зоне).
Тринадцать последних лет своей жизни провёл в Тарусе известный русский писатель Константин Георгиевич Паустовский (1892 – 1968), который и похоронен здесь, на местном кладбище. Паустовский писал: «У Тарусы есть своя слава. Пожалуй, нигде поблизости от Москвы не было мест таких типично и трогательно русских по пейзажу». Говорят, что альманах, выпущенный по инициативе Паустовского «Тарусские страницы», авторы которого, как считалось, нарушили каноны соцреализма, прославил Тарусу. После нагоняя, проработок и оргвыводов тираж сборника остановили, Калужскому книжному издательству указали на ошибки, а Тарусу «лишили статуса районного центра» (там же, стр. 169). Вероятно, не надолго, ибо в 1982 году Таруса, куда я прибыл после второй отсидки, считалась снова райцентром.
Автор ставит вопрос: чем же Таруса притягивала гонимых? И сама отвечает: во-первых, близко Москва. Во-вторых, здесь «словно ощущаешь первозданную тишину, покой и даже в какой-то степени защищённость от ужасов жизни» (там же, стр. 24). И ещё: «Видимо, в мягкой природе и народ помягче – тарусяне жалели гонимых, помогали как могли, хотя и не всегда понимали тех» (стр. 24).
Много места в книге уделено диссидентам времён Брежнева. Особым трагизмом выделяется судьба Анатолия Марченко, жившего со своей женой Ларисой Богораз (тоже известной правозащитницей) в т.ч. и в Тарусе. С 4 августа 1986 года, уже в горбачёвскую перестройку, он держит долгую изнурительную голодовку в чистопольской тюрьме. Цель отказа от пищи – освобождение всех политзаключённых. Что ж, политзаключённые были освобождены Горбачёвым в начале следующего, 1987 года. Но сам Анатолий Тихонович скончался от истощения, вызванного голодовкой, 9 декабря 1986 года. Мельникова отмечает характерную параллель: в августе 1941 года из Елабуги в Чистополь приезжала Марина Цветаева (незадолго до трагической гибели), она обращалась в эвакуированный Союз писателей с просьбой устроить в писательскую столовую… судомойкой. Но столовая открылась лишь спустя два месяца после её гибели. «Анатолий Марченко – ещё одна ниточка, протянутая между Чистополем и Тарусой» (стр. 122).
Помимо А.Т. Марченко, мы можем назвать другого инакомыслящего поэта Юрия Тимофеевича Галанскова, трагически погибшего в зоне после неудачной операции 4 ноября 1972 года. С Тарусой, правда, он не был связан, но был подельником и соратником «тарусянина»-диссидента Александра Гинзбурга. Галансков был судим вместе с Александром Ильичом, получил семь лет лагеря, но из лагеря не вернулся.
К перечню бывших узников совести, живших на 101-м километре в Тарусе, можно было бы добавить Валентину Ефимовну Машкову (1938 – 2001), отбывшую в лагерях Тайшета и Мордовии два срока, всего одиннадцать лет, дружившую с Ниной Строкатой, Петром Старчиком, Владимиром Балахоновым и похороненную там же, на тарусском кладбище.
Мельникова даёт обстоятельные, почти энциклопедические сведения о всех инакомыслящих, не угодных богоборческой власти и так или иначе связанных с Тарусой, но при этом она ещё сумела передать и атмосферу, душевный настрой того времени и тех людей. Годы проходят. И уходят свидетели эпохи «красного колеса» (по выражению А.И. Солженицына). В небытие. Отрадно, что Татьяна Петровна сумела ярко и ёмко запечатлеть лихолетье, которое нам следует знать и помнить.Владимир ОСИПОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.