КАК БУДТО НАЯВУ, или Поэтика смиренномудрия в стихотворениях Геннадия Иванова

№ 2008 / 27, 23.02.2015

Наивысшие художественные достижения и сама суть нашей культуры, как известно, максимально сосредоточены в русской духовной поэзии. Испокон века озаряя души читателей, она витает так близко к сакральному, будто бы и впрямь пытается вернуться в родимое лоно культа.
Совпадение воли человека-творца и Творца Вселенной, встречная направленность духовной жажды и Благодати называется в богословии синергией. Наверное, это таинственное соединение энергий и преображает художественную деятельность в делание пророческое. В своё время бесценный наш А.С. Пушкин высказался об этом с подобающим величием и силой: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей…»
Однако современник поэта святой Серафим Саровский, удостоившийся видения Спасителя мира с ангелами всех чинов, неоднократного явления Божией Матери со святыми и многих духовных даров, называл себя не иначе как «убогий Серахвим». Великий чудотворец считал себя духовно нищим, немощным, потому что предстоял перед Господом неотступно. А в сопоставлении с Творцом – всяк убог.
Цикл православных стихов из новой книги Геннадия Иванова¹ не только составляет сильную её часть, воспринимая традицию русской духовной поэзии, но и в какой-то мере возвращается к онтологической первичности, свежести, меняя некоторые сложившиеся духовные и художественные акценты. Так, многие стихи о Боге и святых, о России как средоточии Промысла звучат неожиданно актуально и с характерным для Православия смиренномудрием.Прости, Господь и дай мне силы
Творить во имя светлое Твоё.
Лирический герой предстаёт не только лирическим и не столько героем, а скромным подельником, помощником Небесной Десницы.Ты научи меня быть строже
Всегда, во всём.
Ты научи меня быть, Боже,
Твоим рабом.
Анализируя образы авторов в духовных произведениях предшественников, можно заметить, что в них воссоздаётся лишь художественная молитвенность, формальная обращённость к Богу с полной ориентацией на читателей, людей. А стихотворения Геннадия Иванова по типу речи и не молитвы вовсе, но, отчётливо чувствуется, что читатель не конечная инстанция на пути высказывания, эти слова проследуют дальше, выше. В контексте христианской образности безыскусная молитвенность, пожалуй, слышится только в лирическом голосе П.А. Вяземского:Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, –
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать перед Тобой.
Геннадий Иванов не встаёт в позу пророчествующего избранника, высокого и непонятого. Он пользуется простой и естественной лексикой, часто выбирает почти обыденную, почти разговорную интонацию. Видимо, выражаться высокопарно (т.е. соответственно теме), используя торжественные старославянизмы и пафосную риторику, как некогда М.В. Ломоносов или блистательный Г.Р. Державин в своих духовных произведениях, – сейчас уже невозможно (это скорее всего вызвало бы комический эффект, чему легко найти объяснение вне пределов искусствоведческой компетенции).Окропи меня, батюшка, грешника
Намолённой водою святой –
Разных бесов большого приспешника.
Окропи меня, батюшка, грешника
И Спасительных Тайн удостой.
Сами названия стихов «Вербное воскресенье», «Великая пятница», «На Николу», «Великий четверг» и других говорят об их содержательной близости к одному из жанров гимнографии – тропарю, в котором повествуется о сущности праздника и поминаемого священного события. Таким образом, пространство и время смыкаются с вечностью, сакрализуются, и поэт без затруднений беседует с четырьмя поколениями предков, видит, как святые молятся «в небесной благодати», как покойная «матушка глядит» на него оттуда. Этот хронотоп – образ мистической России, хотя, конечно, она и сквозной персонаж, и важный собеседник, и зримое лицо, и сокровенный лик. Она есть духовное средоточие нашей планеты, её смысл, созревающий для будущего.Она, конечно, и страна,
И государство, и колония,
Но где-то в вечности она –
Моя любимая симфония.
Поэтика рассматриваемых произведений Геннадия Иванова выстраивается на системе сопоставлений, что подчас проявляет драматическую заострённость разворачивающегося со-бытия или его художественную сложность, многомерность. Сопоставлены стиль и предмет речи, слова автора и цитаты Божиего Слова («Евангелия»), образ автора и образы святых, Спасителя, а также житейский пассаж и воспоминание ситуаций Священной Истории. Такая подчёркнуто иерархическая сопоставленность, по сути, является творческим предстоянием перед Всевышним.Собрала пасхальную поклажу
Мне жена – и осторожно с ней
Еду я. И под землёю даже
Радостно душе моей.
В стихотворении предпасхальное, радостное пребывание лирического героя в московском метро сопоставляется с сошествием Господа в ад и Его победой над смертью, с предвкушением душами умерших праведников освобождения от этого зла. Обособление души от образа лирического героя намекает на ещё одно подземелье – телесное. Ибо по Воскресении душа освободится от греховного тела. Как видим, Геннадий Иванов не использует слово в качестве пластического материала для лепки образов, не навязывает своих смыслов. Но будто реставрирует утраченное в буднях сокровище, очищая и поновляя, приоткрывая тайну смысловых перспектив.
Иной, контрастирующий творческий принцип – принцип наращивания «образной плоти» вокруг ортодоксальных понятий очевиден в поэзии Светланы Кековой, преуспевшей, наверное, более других современников в эмпиреях мистического фантазирования:В озере мелком резвятся уклейки,
ангелы мир поливают из лейки,
дырки в воде до размеров копейки
медной не могут никак дорасти².
К смиренномудрой поэтике Геннадия Иванова можно отнести также и смелое нарушение запрета на использование неопределённых слов, сформулированного когда-то теоретиками стихосложения. Автор употребляет подобные прилагательные и наречия только в случае упоминания надличных, метафизических сил добра или зла, ведь человек (если только он не впал в прелесть ума) до поры до времени знает, что он ничего не знает об этих силах: Какая-то мощная сила,
Какая-то, может быть, злость.
Или:Река текла. И жизнь текла. И вечность
Текла куда-то в Божьих берегах.
Или:Каким-то чудом и законом
Россия держится моя.
Художественное осмысление молитвенного предстояния, этическая архитектоника, вовсе не нуждается в мелких движениях метафор, сравнений и прочей «литературной суеты». Мы удивительным образом как бы присутствуем при создании стихотворения, оно диалектически выстраивается у нас на глазах. Причём логическая концовка часто приходится на этическую кульминацию так, что духовное завершение со-бытия переносится прямо к читателю. Лишь бы он не потерял – понял.
В этом композиционном ходе, видимо, есть общехристианские эсхатологические черты: стихотворение честь по чести окончено, а полнота правды и масштаб художественной мысли проявляются после.Я жил и жил – всё углубляясь в чащу.
Блуждая в ней, я и теперь живу.
Зато теперь, когда я сам смердящий,
Я вижу Лазаря как будто наяву…
В последнем катрене стихотворения «Лазарева суббота» поэт четыре раза употребляет местоимение «я», и таким казалось бы нехитрым способом умудряется показать сложную, расщеплённую экзистенцию человека после грехопадения: я – прошлое, я – настоящее, я – убитое грехом, я – прозревающее Воскресение. Четыре «я» становятся символом жизни, подобной четырём дням евангельского Лазаря. Ведь только после, отсрочено проявится многое. А пока длятся бредовые дни и ночи человечества, похожие на лунатическое блуждание в чаще греха, мы будем видеть себя «как будто наяву».
Поэтика смиренномудрия в цикле духовных стихов Геннадия Иванова, ориентируясь на простоту и правду, находит тонкие способы выразительности, выстраивая прямой, кратчайший путь от сердца к сердцу. Быть может, такая красота и нужна для спасения мира?

Анна РЕТЕЮМ

¹ Иванов Г.В. Стихотворения. Волгоград, 2007
² Кекова С.В. Короткие письма. Санкт-Петербург, 1999