КТО ПОЛУЧИТ ТРИ МИЛЛИОНА,

Иностранец в русской литературе, или поэзия твёрдого шанкра

Это сборник рассказов, очень красочных, ярких, наполненных воздухом и солнцем рассказов. С какой-то даже хемингуэевской любовью автор рассказывает о рыбалке, охоте. И ты уже вместе с ним там, на Оке или на Волге, затаился с удочкой в тростнике… и, невольно, забываешься, блуждая «в этом отпавшем от мира водном лабиринте, перемежаемом то плавнями, то степными, то лесистыми островами, пространство казалось сгустившимся до существенности отдельной вселенной. Здесь, то попадая в ловушки заросших чилимом проток, то отбрасываясь назад сильным встречным течением, можно было месяц петлять в пределах лишь нескольких квадратных сантиметров карты» (рассказ «Горло Ушулука»).
«Сердцевина сентября уже пахла студёно, ветер доносил откуда-то издалека отзвук редкого выстрела, через поляну тянулись и вдруг относились в сторону паутинные паруса… Над лугом, медлительно подмахивая, прорезала тугой спокойный воздух огромная, как в сказке, цапля» («Костёр»). Написано-то как! – словно окунается в какую-то сказку, где каждое дерево, каждая кочка родны тебе и любимы. И вдруг на фоне всей этой сказочной умиротворённости какая-то необъяснимая, не поддающаяся нормальному человеческому разумению блевотина нашей российской жизни, где в метро режут пьяных беременных женщин, где мёртвых младенцев отправляют в плавание на радиоуправляемых катерах, а дети, собравшись на свалку в поисках опарыша, находят женскую голову и, спокойно повыдергав из неё волосиков, двигаются дальше (рассказ «Исчислимое») – точно для наших детей это норма – при виде женской головы даже не удивиться, а понадёргать из неё волосиков и дальше, по своим делам.
И всё это чистым само собой разумеющимся повествованием, блестящим, даже завораживающим языком. Жуткая наивно-лубочная жизнь, какой-то потусторонней России – точь-в-точь как её представляли в те, уже далёкие советские времена, иностранцами: Россия, где по улицам разгуливают медведи, а люди все, поголовно, в ушанках набекрень, в валенках (потому что в России всегда зима), и обязательно пьяные и с балалайками; и, конечно, все работают на КГБ.
Выныриваешь из этой «сказки» и, переведя дух, бессмысленно откладываешь книгу; и теперь только одно чувство владеет тобой – недоумение. О чём же все эти рассказы? О чём рассказ «Перстень, мойка, прорва», где герой приезжает на мойку помыть свой «Пассат», следом заезжает женщина на «Ломбарджине Диабло». Женщина крикливая истеричка и скандалистка, кричит, визжит, всё ей не так, не этак… И работники мойки её убивают, запихивают в «Пассат» героя, пока тот телевизор в вагончике смотрит. И герой уезжает. Выехав из Москвы, заглядывает зачем-то в багажник… видит труп. Отвозит его к реке, кладёт на льдину, в рот трупу кладёт перстень с бриллиантом, и отпускает труп в свободное плавание.
Или вот ещё: рассказ «Случай Крымского моста»: Трое парней играют в карты. Один проигрывает, его заставляют «убить лоха». Главарь уходит, проигравший с соглядатаем по кличке Чума спускаются в ночное метро, садятся в вагон. В вагоне пьяная беременная женщина. Женщина вдруг рожает, проигравший (зовут Дуся, видно, что из бывших интеллигентов) режет её ножом под ребро, перерезает пуповину, забирает новорождённую девочку, вылезает из вагона, Чума-соглядатай следом и гибнет на рельсах от высокого напряжения. Дуся всю ночь и весь день мотается по летней Москве с мёртвой девочкой. Заходит в «Детский мир», покупает радиоуправляемый катер, доходит до Крымского моста и, взяв в свидетели церетеливского Петра, спускает мёртвого ребёнка на катере вниз по реке – на Волгу, на свою родину. Оказывается, ошибся – отправил вверх по реке, бежит за катером и… Дух Москвы (он же лирический рассказчик) бьёт Дусю в грудь, Дуся валится в реку и гибнет. И никакого гротеска или хоть мало-мальской иронии. Всё крайне и до наивного… серьёзно. Только если серьёзно, и вопрос, неизбежно, серьёзный: о чём эти рассказы? Или коротенький рассказ «Кефаль»: Мальчик Семён возвращается с рыбалки. Хоронят девушку, с намёком, что самоубийца (папа боевой моряк, у него пистолет, у девушки «на матовом виске виднеется крохотный подтёк. Его форма – ящерка с рогатым хвостиком»), Семён помнит её. Она бежала вверх по ступеням, он снизу заметил её трусики, она заметила, что он заметил, вернулась и поцеловала его в губы. Он застыдился. И теперь, стоя у гроба, видя тело, захотел вдруг задрать ей юбку и укусить мёртвую девочку, тем отомстив ей за свой стыд. Я уже и не спрашиваю о чём рассказ. Главное, написано мило и лирично.
К слову, у автора, какое-то болезненное тяготение к прекрасным, манящим, но недосягаемым и в конце трагически гибнущим женщинам. Его женщины подобны кристаллу – сияющие и холодные, и прекрасные – как сама смерть. Его женщины носители смерти – противопоставление всему живому: детям, животным, природе. Сама природа его женщин – природа отражённого кристаллического света: зеркала в рассказе «Облако», бриллианты в «Перстне, мойке, прорве», чешуя рыбы в «Кефали», лунный свет в «Горле Ушулука». Но, пожалуй, самое печальное, что все до единой его женщины лишены счастья материнства. Их или режут после родов, или, даже и родив (рассказ «Улыбнись»), они становятся парализованными калеками и травят себя таблетками, не выдерживая этого растительного существования, и ничто, даже здоровая дочь, не в силах удержать их от желания смерти. В ход идут даже металлические отмычки («Облако»), только бы расковырять это, то что внутри, истечь кровью и… конечно умереть. И если она и родила и ребёнок здоров и сама слава богу, она всё равно будет сутками неизвестно где шляться и тем самым рушить устои семьи, заставляя лирического героя самому бежать из дома и страдать и пить водку в метро («Медленный мальчик»), и проч. и проч. Рассказы Иличевского… наивны. И, что смущает, наивно само восприятие мира, мира в котором живёт безымянный лирический герой; подобно героям чеховских пьес и рассказов, искренне ужасающимся дикой России и готовых в любой момент пожертвовать собою во имя Неё… да, хотя бы вот, раздать мужикам все свои фраки и костюмы, чтобы тем было комфортнее косить сено, а самим в это время самоотверженно учить крестьянских детей французскому, пока их отцы матери потеют во фраках на благо России. И понимая это, исчезает и недоумение, и раздражение со всеми своими серьёзными вопросами. И начинаешь умиляться, как и должно у нас при виде милого наивного иностранца.
Бунин вспоминал, что как-то в разговоре с Чеховым тот обмолвился: Короленко замечательный писатель, но слишком наивный. «Ему нужно обязательно изменить своей жене, – заметил Антон Павлович, – тогда он хоть жизнь почувствует и, конечно, станет лучше писать».
Добавлю ещё, что проза Иличевского и рассчитана на особого читателя. Этот читатель живёт в Москве, интересуется искусствами. При виде провинциала искренне ему сочувствует и даже виновато интересуется: ну, как там у вас, в России? А после, сидя в кафе за чашечкой зелёного чая, читает очередной номер «Новой газеты» и чуть ли не плачет, ужасаясь той страшной правде жизни, свалившейся на его страну, до сих пор не оправившейся от коммуняк-безбожников. Впрочем, сам читатель предпочитает верить в карму и астрологию. И главное – этот читатель определённо патриот, но с оппозиционным уклоном, каким и должен быть настоящий образованный интеллигент – чуть-чуть в оппозиции… ко всему. И обязательно чуть-чуть, но в макияже. А иначе это не гламурно. Ну и хватит об этом.

Немножко о той России, где мы живём

Совсем другая проза Владимира Костина, собранная в книге «Годовые кольца» (Томск, 2008). Сюжеты пухлые, перегруженные – люди, люди, люди, очень много людей. Но, закрывая книгу… их всех помнишь. Потому что они живые. И даже дед, какой-то паршивый дед (повесть «Рожок и платочек»), который попросил у бабки закурить, а та внучку на вокзале провожала и, конечно, не сдержалась, ответила: «Что ж ты, с руками и ногами, так себя содержишь, засоленный, вонючий?» А он и ответил: «Точно, бабка, давно не моюсь, весь закожурел. А ты возьми меня к себе». По-другому он и ответить не мог, вот в чём дело-то! Дай закурить. А лучше возьми к себе. И ничего лишнего. По одной этой фразе весь дед этот виден, вся жизнь его – вот она, нараспашку. И если бы только его одна… жизнь времени, нашего времени, вся нараспашку со всей своей нищетой – и духовной и прочей. «И никаких мелодраматических пружин, ничего, похожего на театральный эффект! Всё так просто и обыкновенно, как та будничная, повседневная жизнь, которая кишит вокруг каждого из нас и пошлость которой нарушается только неожиданным появлением смерти то к тому, то к другому!..» – Лучше и не скажешь; тем более что сказал это Белинский, да – о Достоевском. Но как мало сегодня авторов, к которым могут быть применены эти слова. К Костину применимы.
Не знаю, будет ли это для некоторых авторов откровением, но в действительности сегодняшний читатель, впрочем как и во все времена, на редкость простодушен, и в простодушии своём всегда тяготел и в то же время тяготился красоты, в чём бы она ни проявлялась (к слову, это замечательно и очень точно выписано в повести Костина «Музынька», где красота главной героини Веры Огоревой стала для неё чуть ли не наказанием, «…было в ней то, о чём позже скажет потёртый бабник Нирванер, по кличке Сулико: «О такой даже никогда не скажешь, даже не подумаешь грязно, похабно. Но, ребята, если вдуматься, это и есть её главный недостаток. С ней не расслабишься»).
Красота, как главный недостаток, красота, с которой не расслабишься. А частенько и красота, которая заставляет чувствовать тебя почему-то ущербным. Потому что красота хороша, если она добра. Потому что всякий человек (по крайней мере, родившийся и живущий в России) сам по себе, невольно, вдруг, осознаёт, что душа-то его повреждена, что мир, который окружает его, повреждён. Причём ощущение своей духовной повреждённости – это исключительно наша национальная чёрточка. Оттого у нас и эта тяга, эта любовь ко всему заграничному – ко всему этому уверенному, не подвергающему сомнению ни один свой поступок, ни единое слово.
(Ведь не то наивно у Иличевского, что беременных в метро режут. Наверняка и режут, у нас и не такое бывает! Наивна сама подача – какое-то… самолюбование во всей этой блевотине, даже, в некотором смысле, упоение. Дескать, вы взгляните: …лысая женщина. Лет сорока. В пустом хвостовом вагоне.
Светлое заношенное платье спускалось по неясному телу, как по неготовой лепке – мешочное покрывало. Пятна от травы, россыпь впившихся в ткань запятых репея.
…Женщина была на сносях, к тому же – на самых крайних.
…Размеренно поднявшись, Дуся опрокинул навзничь пьяную бабу и расправил под нею подол.
…Чуть погодя недоносок вывалился из неё, как колтун перекати-поля – из оврага к костру на стоянке, – и вспыхнул, ожёгшись о воздух, гиблым смертельным криком.
…Орущий с похмелья новорождённый ёрзал по мёртвой матери, держась пуповины, как привязи.
…Дуся двумя пальцами достал из носка «выкидуху».
Щелчок вставшего лезвия, цок лопнувшей кожи, свист о ребро, притоп рукоятки, достигшей упора». – И с каким упоением всё выписано, с какой любовью, даже с восторгом, точно красоты Каспия! Всего себя, весь свой талант автор вложил в эту сцену; каково!
Мы другие. Потому-то у нас Андрей Рублёв, а у них Босх. Мы другие. Мы стыдливы. Мы и так понимаем, какие мы есть, нам лишний раз об этом кричать не надо. Нам бы избавиться от этого. Смыть бы весь макияж, да поглубже в себя заглянуть. Им это не надо. Они и в твёрдом шанкре выгоду найдут – так покажут его, так опишут – заслушаешься, что самому его заполучить захочется! Только не лучше ли не блудить, чем гнить да ещё и воспевать эту гниль? Мы другие. Для нас красота, если она не добра, вызывает лишь одно чувство – отторжение. И уже не умиляешься, а ужасаешься, что и мы уже допускаем, что вообще-то и шанкр может быть красив, если конечно исключительно с художественной точки зрения… А некоторые и дальше пойдут – восхитятся, сами им обзаведутся, да ещё и на показ – не хуже чем у них!
Но всё-таки мы другие. Мы простодушны; да, любим красивые вычурные истории, читаем детективы, смотрим сериалы, но… не помним их. Красота, если она не добра… да, занимательна, интересна, завлекает, но закрыли книгу, отключили телевизор и… забыли. Забыли Кукольника, Поль де Кока… Кто это? Гоголь? – знаем, помним, читаем. Мы простодушны. Доверчивы. Но – в том-то вся и штука – вовсе не наивны.
Рассказы и повести Костина простодушны; в каждой истории обычная человеческая судьба, поведанная искренне и просто. Но как порой трудно пересказать то, что просто. Ведь в отличие от Иличевского, Костин совсем не наивен, и уж вовсе не оригинален. Его герои обыкновенны, и ведут себя обыкновенно, как и любой обыкновенный человек, живущий в этом обыкновенном мире. Но вот эта-то обыкновенность и хватает за душу. Не может же обыкновенный доцент по фамилии Крылов (повесть «Что упало – то пропало»), преподаватель, всю жизнь отдавший своему институту, по сути и жизни-то не знающий, которого обманули, унизили, надсмеялись, свои же друзья, ради шутки, в порыве, сбежавшие из такси и оставив его один на один с таксистом, прекрасно зная, что у их друга нет денег; и он в залог отдаёт таксисту свою дорогую барсучью шапку; не может этот обычный пятидесятилетний кабинетный интеллигент, на следующий день понявший, что таксист его обманул и шапки ему не видать; и жена над ним уже смеётся, и не любит давно этого старого неудачника, который и за свою шапку постоять-то не может! Не может он в благородном порыве всё так оставить. И он находит таксиста, и таксист лишь признаётся, что шапки нет, она у оболтуса-брата жены, а тот бестолочь и пьяница; но входит в положение этого интеллигентишки, показывает ему, где брат гуляет. И вот здесь бы и проявить себя! И всем показать, что он не тряпка, что и он мужчина. Но не может он вот так подойти и забрать у наглеца с фамилией Форсункин свою же шапку. Три дня ходит он за ним тенью, всё собираясь, но… до бессилия довёл же себя, чего только не надумывал, и даже усы и бороду наклеить и в подворотне ножом наглеца попугать. «Славная перспектива для жутко близорукого человека, что избегает резать хлеб на собственной кухне!» И кончились его мучения так, как и должно всё кончиться: пьяный Форсункин просто вышел из кафе и грохнулся на снег. «Шапка свалилась с его головы и покатилась к Крылову.
Крылов подобрал её, засунул за пазуху и торопливо зашагал к автобусной остановке.
…Форсункин лишил его возможности совершить поступок, говорить: я смог, я прошёл поворот, поднялся над собой».
Не случись этому Форсункину так надраться… Словом, случилось всё так, как и должно было случиться.
Вроде бы всё даже слишком просто, и сюжет и само повествование – без изысков, без макияжа, но именно в этом и заключается настоящая литература. Замечу к слову, что на сегодняшний день очень много фантазёров, а вот настоящих писателей как-то уж совсем мало. И Владимир Костин по праву принадлежит к этому настоящему меньшинству. И это хорошо. А сколько юмора в его рассказах. Как милы две старушки (рассказ «В центре Азии»). «…дворничиха Надя, полурусская-полутатарка, с багровым от зноя лицом, и Эмилия Карловна Шлегер, преподаватель немецкого языка… Обе одиноки, бездетны.
…Шлегер идёт, мелко-мелко переступая ножками в детских китайских кедах. Надя деликатно умеряет свои великаньи шаги, сгибая колени, ставя свои распухшие ступни в тапочках на землю сверху вниз. Перпендикулярно. Надя рассказывает: «– Этот Сабыс давно по мне тосковал. Видный был парень. Остроглазый. Быстрый, как тулпар. И вот приходит в посёлок ихняя партия… по-нынешнему – геологи, только попроще… и к нам, девушкам. Вбегает Собыс: где Надя, где она? Вот она. И сразу повалил меня, платье срывает, целует, горячий, как печка… До утра меня мучил, заснуть не давал, неугомонный маныс.
– Та, та, – закивала восторженно Эмилия Карловна, – пывает такой темпераментен мущина. Огонь, ураган, повелитель! Та, та.
И Надя вытерла ностальгическую слезу, скатившуюся к её губам».
Две старушки. Одинокие. Никого у них нет. Вспомнили. И вся их одинокая жизнь вдруг вспыхнула!.. и одной слезой скатилась к губам. Ну что здесь ещё можно сказать?
Это литература, от которой по-настоящему сжимается сердце. Так уж повелось, что о хорошем и сказать-то нечего. Скажу лишь: Владимира Костина надо читать, его герои лечат. И очень трудно передать на словах то чувство – когда сжимается сердце; есть только одно слово – хорошо.
А теперь несколько слов о самой премии. Очень смущает одна деталь. Ведь это всё-таки Национальная премия, конечно литературная, но в первую очередь Национальная, и с большой буквы.
В своё время вместе с Михаилом Шолоховым на Нобелевскую премию номинировался и японский писатель Юкио Мисима. Премию тогда получил Шолохов, и, думаю, здесь дело не в политике и не в том, что «Тихий дон» больше, лучше… Дело всё-таки в самой премии. Если бы, скажем, премия присуждалась за Максимальный вклад в разрушение, потрясение человеческой души, конечно, она досталась бы Мисиме. Кто как не он более всего внёс в мир этот безумный вклад; само его литературное имя переводится как Подобен Дьяволу.
Конечно, умалять талант и значение Иличевского в литературе я не в праве, но сомневаться в его национальном большом вкладе в Русскую литературу я имею право; в какую-нибудь другую национальную литературу, он, несомненно, внёс огромный вклад, но за этот вклад, думаю, его уже не раз награждали.
Премия Национальная – я ещё раз хочу это подчеркнуть. И очень печально, что национальное в наше время перестало отождествляться с русским. Какая-то чёрная кошка пробежала между двумя этими, ранее неразделимыми, словами. Если бы подобная премия присуждалась в Германии или в Италии, вряд ли бы даже и возник такой вопрос. Но для нас, в эпоху продвинутого либерализма, порой даже имя Достоевского произносить вслух неприлично, а уж повторить его слова, что «без православия Россия говно» – совсем уж ни в какие сегодняшние ворота. Сегодняшние ворота выкрашены исключительно в политкорректные цвета. Сегодня политкорректность стала пострашнее недавней антисоветчины. И я боюсь, что и так уже много произнёс крамольного. Так что вернусь к премии. И скажу прямо: из всех трёх мною прочитанных авторов самым национальным вижу В.Костина. Литературный его талант неоспорим, и совершенно зря, что ни в одном магазине России не купишь его книги. Его просто не печатают. Стоит заметить, что книга «Годовые кольца», представленная Костиным на премию, представлена в безобразнейшем виде; но такова доля всех сегодняшних книг, венчающихся благодарственной надписью к какому-нибудь СУ, ПТУ или прочим губернаторам или директорам заводов. Если уж столичные издательства в работе с маститыми авторами позволяют себе выпускать книги с тучами орфографических ошибок и с дурной редакционной правкой, то… Здесь просто нечего прибавить, остаётся – по привычке всё свалить на время, и обязательно с пониманием и сочувствием покивать, что, собственно, и делают многие сегодняшние редакторы, обязательно вспоминая, что вот раньше – в то жуткое тоталитарное время позволить себе подобное… «Действительно, либерализм наш обратился в последнее время повсеместно – или в ремесло, или в дурную привычку. То есть сама по себе это была бы вовсе не дурная привычка, но у нас всё это как-то так устроилось… Короче, либералы наши, вместо того чтобы стать свободными, связали себя либерализмом, как верёвками». Ну как здесь возразишь Фёдору Михайловичу? Так оно, к сожалению и осталось, такая уж наша ещё одна нехорошая национальная черта.

Лицом к лицу встречаю я тебя, о Моби Дик!

И ещё одна замечательная книга, по праву достойная внимания: «Танкист или «Белый тигр» (СПб. :Лимбус Пресс, 2008).
Уже с первых страниц невольно, неизбежно оглядываешься на мэллвиловского Моби Дика или Белого кита. Само название «Танкист или Белый тигр» уже однозначный отсыл.
И эти двое безумцев, два капитана: Ахав и Найдёнов – двое калек, всей душой возненавидевшие этого (для каждого своего) Белого дьявола, перевернувшего их жизнь положили для себя, невзирая ни на что, ни на кого, только догнать, только уничтожить! – Личного – искалечившего их тела и души – Врага. И добыча спермацета, и война – лишь фоны, даже если хотите, предлоги; они слепы и глухи ко всему, что не касалось их трансцендентной погони. А люди – ничто, лишь неизбежный винтик во всём этом обезумевшем организме ненависти, собранные и существующие лишь для достижения этой одной главнейшей цели полоумных инвалидов. Но это были достойные враги: огромный белый кит, предпочитающий бегству нападение на главного врага – порой не замечая суетящихся возле вельботов, был вездесущ. В короткие сроки его могли видеть в разных океанах, и в этом моряки по праву видели дьявольский расчет и коварство, совсем не свойственные для китов. А сколько гарпунов торчало из его седого тела! И танк, который «даже среди своих собратьев… являлся особой машиной… остальные тяжеловесы вязли в болотах, но белый тигр, словно по воздуху, переносился и расстреливал целые батальоны. Поначалу он не был распознан – зимой все танки белы – разве только те, кто с ним сталкивался, неизменно горели после первого выстрела. Но весной, когда вермахт перешёл на камуфляж, монстр окончательно выделился и с тех пор свирепствовал то на Севере, то на Юге; повсюду за ним тянулся дым, смрад сгоревших машин. Призрак бил из засады, всякий раз каким-то образом оказываясь в русском тылу – и наколотив десять, а то и пятнадцать «Т-34», растворялся. Летом сорок третьего белый убийца обнаружил себя… за весь день ни один снаряд знаменитых и гибельных для остальных «тигров» и «пантер» САУ – 152 не пробил его башни… «Белый тигр» оставался неуязвим».
И опять же с какой меллвиловской любовью все эти танки и САУ, все эти собранные на заводах железяки, вдруг, только сойдя с конвейера, обретали душу и начинали жить и, погибая, освещённые взрывом-нимбом, возносились в свой танковый рай.
Живые, дышащие, чувствующие, они, точно вельботы, надрывая жилы бросаются на кита и гибнут, проломленные гигантским хвостом или перекушенные страшной, горбатой пастью. Их снаряды, как гарпуны, летят в чудовище, оставаясь в его седом теле, не причинив ему никакого вреда. Два безумца, один с борта корабля, другой с танка, в бессилии наблюдают эту вакханалию смерти, не в силах что-либо изменить – Белый призрак неизбежно и безнаказанно исчезает… и появляется вновь… и там, где его не ждут. Но его чувствуют – эти двое, эти безумцы, они чувствуют своего Белого Дьявола, они знают его запах, только ему одному присущий фонтан, который он лениво пускает там, на горизонте… «Чуткий, словно собака, Иван Иваныч бросился к лесу. Он услышал, как тонкие голоса двух канадцев заглушили дыхание зверя. Белый тигра наконец-то выдал себя. Для остальных… лес был наполнен зудением – но «валентайны» уже всполошились. Следом подал тревожный скрип бронетранспротёрчик. Этот практически голый, ничем не защищённый (противопульная броня) беспомощный подросток заскулил, подобно ребёнку. А призрак уже заворочался в чаще…». И специально для Него выкован гарпун и охлаждён кровью не менее безумных гарпунёров-людоедов, создан особый экспериментальный танк, с особой вязкой бронёй и мощной, длинной восьмидесятипятимиллиметровой пушкой; его лёгкие будут пробиты, и эта нечисть пустит свой последний чёрный кровавый фонтан! А сами гарпунёры: великан негр Дегу и силач-алкоголик якут Бердыев; весь татуированный людоед Квигек, со ста шагов поражающий глаз кита, и неисправимый мародёр и насильник Крюк, с полутора километров сносивший врагу башню – с первого выстрела! О, они стоили друг друга! Их разделяют какие-то двести лет и океан и связывают безумцы-капитаны, которым всё равно, все эти квигеки и крюки, лишь бы точно бросил гарпун, лишь бы без промаха пустил снаряд!
Впрочем, невзирая на ненависть, эти Белые Чудовища вызывают тихое, почти животное восхищение.
«…прежде чем окончательна убраться, Призрак явил… своё наглое великолепие… Танк казался потусторонним. Белый силуэт впечатлял. Словно воплощённое зло, попирал он сваленные деревья, и бледная папиросная луна угасала на нём, и стелился под его громадными лапами вереск». Я не стал бы называть это произведение повестью или романом, как представлено в книге. «Танкист или Белый тигр» – это поэма. О войне ли? Да. Но о войне, где главные герой – танки, имеющие своего Бога и своего прошедшего адский пламень Мессию – не помнящего ничего, одержимого механика Иван Иваныча, Найдёнова, Ваньки-Смерть, Танатоса, Черепа – без носа, без губ, без волос, одним видом приводящего человека в ужас. Точно он какое-то мифическое существо – порождение огня и танка; живущего танком и одержимого убить танк – лишивший его имени, облика и разума – такое же мифическое живое существо, «порождение германского гения».
Но у Иван Иваныча есть свой Бог, и он поможет. «Найдёнов молился – но опять-таки не павшие товарищи были причиной молитв – Иван Иваныч совершал панихиду по мёртвым танкам, жалобным надтреснутым голоском призывая Всевышнего принять их и успокоить на небесах… души убитых танков встречал особый Господь (огромный, бессмертный танкист в обязательном танкошлеме). Вне всякого сомнения, этот вездесущий танковый Саваоф, целиком стоящий на стороне правого дела, должен был помочь найти Белого тигра с тем, чтобы уже сам Иван Иваныч расквитался с личным, до рвоты ненавистным врагом».
И всё-таки безумие танкиста, отправившего на тот свет не одну сотню немцев, совсем не то суровое, пропитанное одиночеством и памятью прошлого безумие старика-китобоя, выпотрошившего не одну сотню кашалотов. Безумие Ваньки-Смерти даже задорно и разухабисто и оно… беззлобно – природно беззлобно. Не помня ничего, хоть на танкетке, хоть на мотоцикле, он рвётся к своей цели. И война уже кончилась… Но для него-то нет!
И хоть и заканчивается всё разухабисто и по-русски «…Жми, Иван! – грохотала небесная музыка – Жми!.. Он никуда не делся!
И Ванька жал!».
И хочется верить, что Ванька и сейчас может гонять за своим белым призраком, призывая в помощники небесного, обязательно в танкошлеме огромного бессмертного танкиста. Но… всё равно хочется в это верить! Жми, Иван!

Денис КОВАЛЕНКО

Эта статья была написана по заказу редакции «Литературная газета». Но в последний момент редактор одного из отделов «ЛГ» Александр Неверов сказал автору, что материал получился чересчур крутым и смелым. Что ж, Александра Вениаминовича всегда отличала сверхосторожность. Для функционера это, наверное, замечательное качество. Но приемлемо ли оно для настоящего критика?