ГОЛОС

№ 2008 / 31, 23.02.2015

Добрые друзья неизвестной мне Галины Тертовой из Твери переслали её рассказ с просьбой «посмотреть». Сказали, что она по профессии художник и учитель. И я «посмотрел» и «засмотрелся». В художественной и политической суете мы почти потеряли из виду человека. Того «маленького человека», которому русская литература отдавала своё сердце, не раздумывая, кого она обнимала любовью. Не для него самого (он мог и не читать книг). А чтобы спасти нашу очерствевшую душу.
Литература увлеклась «литературой», потеряв этого героя из виду именно из-за его «малости». Но сам-то он никуда не делся. Как никуда не делась жизнь. И, слава Богу, русский писатель по-прежнему зорок и не забыл ни традиции, ни любви.Валентин КУРБАТОВ

Когда Вале было ещё лет семь, она очень горевала о том, что она Валя. Какое-то деревенское имя. Все вокруг Тани, Иры, Оли, а она – Валя – толстое, медленное такое и тягучее, как сопля под носом. И сама Валя – толстая. Сначала-то просто пухленькая, упитанная, а уж потом – жиртрест без вариантов… И не ела по целым дням, и зарядку тайком в ванной делала, но ничего не помогало – Робин-Бобин Барабек скушал 40 человек! Обвисшие щёки, с пористой кожей, нос картошкой, короткие толстые пальцы с расплющенными, обгрызенными ногтями, всегда липкие и холодные. Во дворе её не любили и в игры не звали. Ходила одна, гуляла «вокруг посёлка» – так называли квартал – раньше-то других домов в округе не было, как посёлок.
В один год умерли Валины родители. Мама – такая красавица, от давления. И отец – ходок и балагур, высокий, статный, хоть и рабочий на заводе, а всегда при галстуке – франт. Мама-то от него сколько плакала – ревновала.
Осталась Валя одна в светлой комнатке в два окошка, хоть и в коммуналке, а всё своя. И брат младший – Сергунька. Тоже толстый, кудрявый блондин. Глаза, правда, косят, но хороший, добрый мальчик. Два года как-то перебивались тёткиной заботой, а как Вале семнадцать лет исполнилось, школу кончила, тётка сказала – теперь уж сами как-нибудь.
Серёга все дни напролёт бегал, с друзьями играл, а Валя после школы одна дома сидела. Комната светлая, всегда у неё чисто убранная. Тюль на окошках, цветочки, солнечная сторона. Ходила по комнате, толстыми пальцами касалась фарфоровых балеринок на комоде. Пластинки слушала – Зыкину – «ой ты, рожь, ты о чём поёшь, счастье повстречается, мимо не пройдёшь, ой ты, рожь». И вот это счастье очень хорошо себе представляла: вот как среди золотых колосьев встретились… А он такой высокий, как папа, глаза голубые, добрый, ласковый и за руку Валю берёт…И летний вечер тёплый, он в белой рубахе, Валя в белом платье, стройная, лёгкая; и в золотом медовом свете, среди ржи и васильков идут навстречу солнцу, и Валя поёт…ой ты, рожь…
С пластинок все песни выучила и птицей пела в своей уютной клеточке. Соседи привыкли и не ругались. Пела-то уж очень хорошо, заслушаешься! И когда пела, как будто другой становилась – тонкой, красивой, и копна светлых волос вырастала вместо её пегого жиденького хвостика… На диван ляжет, голову запрокинет, и такой звук пойдёт, аж сама чувствует в диване и в стенах вибрацию…Огней так много золотых,
На улицах Саратова….
И нежной сладкой тоской горло перехватывает, и ещё выше:Парней так много холостых,
А я люблю женатого…
И хорошо так становилось, что весь день и не есть можно, а только песни хватало.
Толстой Валя была в бабушку. Только бабушка невысокая, как пышечка кругленькая, а у Вали и кость широкая, и рост – слава богу! От бабушки осталась крошечная записная книжечка с золотым обрезом – расписание уроков в гимназии, да несколько жёлтых фотографий на толстом картоне. И на всех фотографиях бабушка (ну, молодая, конечно) весёлая, улыбчивая и на Валю очень похожа, но бабушка-то везде с парнями, с подругами, а Валя – всё одна. Характером, видать, не в бабушку. А вот голос – да. Бабушка в народном хоре пела, и голос, говорили, ангельский был.
Однажды маленькая Верочка, соседка по дому, услыхав Валино пение, взобралась на приступочку фундамента и, уцепившись за подоконник открытого окна, простояла так целый час, заслушавшись Валиным пением. С тех пор с Валей подружились и вместе гуляли. Вале пятнадцать лет, а Верочке десять. Идут и на длинные вечерние тени наступить всё норовят. Верочкина тень маленькая, тощенькая, а Валина огромная. Смешные обе.
Окончив школу, Валя устроилась в ЖКО уборщицей, подъезды мыть (Серёге ещё год учиться оставалось – надо о нём заботиться). А в подъезде гулкое эхо, и голос так красиво звучит, как в микрофон, как в театре. Но жильцам не понравилось – блажит на весь дом, спать мешает. Жалобу написали. Пришлось в дворники пойти, но тут уж особо не попоёшь – и людей стеснялась, и машины шумят, да на морозе… Но всё равно другой-то раз и пела.
В этом же доме девушка жила, чуть постарше Вали, Лариса. И тоже певунья. Но Лариса-то с детства в музыкальную школу ходила. Однажды Лариса окно мыла и пела. Но не про рожь, а всё арии какие-то, как в опере. Валя за кустом сирени, за клумбой спряталась, и пока Лариса окно не вымыла, всё слушала. Лариса немного фальшивила и верхние ноты совсем не брала – срывалась. Валя тихонько в ладошку посмеивалась. А недели через две Верочка рассказала, что Лариса уехала в Ленинград, в консерваторию поступать, и уже и поступила – родители очень гордились и соседям рассказывали. Валя в тот день долго плакала, а наутро пошла дворы мести и, забыв про стесненье, как назло, как доказать кому хотела, напелась до хрипоты, так, что связки сорвала и целый месяц потом на больничном промаялась. С Верочкой «по-немому» на пальцах разговаривала…
А когда появился Толик, Валя долго не раздумывала, и через неделю Толик к ней переехал. Серёга к тому времени университет окончил и уже слыл в городе преуспевающим адвокатом. Купил квартиру и машину модную. К Вале ни разу не пришёл…
С Толиком не расписывались и свадьбы не было, хотя Валя этого стеснялась и во дворе рассказывала, какая хорошая свадьба была у Толиковых родителей. Серёга всё оплатил! Да конечно, не забывает – я ж его вырастила.
Через год родилась Верочка (в честь подружки детства). Ещё через два – Славик. Верочку Валя баловала – росла красавица, в Толика. А Славик в Валю – неуклюжий хомячок, жадненький с детства и упрямый. Но для матери-то всё одно – сынок любимый.
Как только Славик родился, жить стало тесно. Толик раздражался, орал на всех. Потом сильно запил и работу бросил. Лежал целый день на диване, газеты читал, матерился по поводу политики, пил и спал. Пять лет Валя его лечила – и к бабкам водила, и в принудиловке лежал. Вроде и отошёл, и несколько лет хорошо жили, а потом опять сорвался, но теперь как напьётся, становился как зверь: стал Валю поколачивать и на детей наскакивал – часто по соседям прятались.
Валя рвалась по дому и на двух работах. Набрала участков убираться столько, что домой приходила затемно. Стирала и готовила по ночам, спала по три часа. Часто плакала от усталости и обиды на Толика. Дети подросли и, по примеру отца, стали на Валю орать, огрызаться и таскать из кошелька деньги. Славик с отцом два раза подрался.
В это время Верочка-подружка встретила Валю на остановке автобуса. Сперва и не узнала, но Валя сама подошла, радостно заулыбалась беззубым ртом. Седые уже волосы связаны всё в тот же жиденький хвостик; не то платье линялое, не то халат домашний… Верочка сильно смутилась, про жизнь и спрашивать-то боялась – и так всё видно… А Валя ничего – улыбается, рассказывает про детей:
– Да нет, не работают, всё не найдут по душе. Верочка только устроится, а там, глядишь, сокращение, или начальник уж больно придирчив – ни опоздай, ни пропусти… А она-то молодая, где ж там… А Славик говорит: «Я бизнесом занимаюсь». Уж что за бизнес – по ночам-то уходит, я-то думаю – с девушками гуляет, хотя на что же – у меня на гулянки-то нету… Может и подрабатывает где… Молодые, бог с ним, наработаются ещё. Зубы? Да не до зубов. Надо Толику сейчас зимние ботинки и Верочке новое пальто (третью работу взяла, хорошую, повезло – там богатые жильцы сами платят, не через ЖКО). Да, тяжело, конечно, но что же делать, и всем не легко. Петь-то? Да что ты, Верочка, не до песен! Какая я молодая, что ты! Да ну, зубы, зубы, вставлю как-нибудь. Сейчас уж никак – поважней есть расходы. Да и тыщи ведь теперь стоят зубы-то.
Вера пришла домой и чуть не плакала, вспоминая эту встречу. С мужем посоветовалась и по почте отправили Вале денег, без обратного адреса – на зубы. Славик нашёл в почтовом ящике извещение и, тайком взяв Валин паспорт, уговорил кассиршу – мать, мол, в больнице, а деньги срочно нужны на операцию. Славик в душу без мыла влезет – шоколадку подарил, кассирша и пожалела. Валя так про деньги и не узнала…
А потом Толик пропал. Вечером не пришёл из пивнушки. Не появился и на следующий день. Такого ещё не было – какой бы ни пьяный, хоть ползком, всегда ночевать приходил. Валя обзвонила все морги, все больницы и нашла его в реанимации – избитого до полусмерти. Прилетела, но Толик был без сознания, а к вечеру, на минуту очнувшись, прошамкал разбитым ртом: «Славка, Славка это, сволочь…» И через полчаса скончался. Слышала это одна Валя и никому не сказала…
Милиция никого не нашла, да не шибко и искала – алкаш. Толика схоронили. Славик на кладбище не пошёл – сильно простыл, всё кашлял. Дело закрыли. А Валя всё думала про Толиковы слова… «Господи! Неужели правда?! Неужели ж родного отца…» Славику сказать боялась, и только другой раз с ужасом в глазах уставится на сына и замрёт с мытой тарелкой в руках…
Через месяц Верочка привела Виталика. Славик с Виталиком на второй день подрался и ушёл к другу жить. Виталик при Верочке звал Валю мамой, говорил: пожалуйста, мама, спасибо, мама. А как-то в кухне прижал к стенке и прошипел, оглядываясь на комнату: «Давай сматывайся, падла, без тебя тесно. Чтоб завтра же тебя здесь не было, яс-с-сно?»
Валя всю ночь тихо проплакала и наутро, когда Вера ушла на работу, собрала маленький чемоданчик и переселилась в ЖКО. Теперь вечером пряталась по углам до закрытия, а ночью в слесарской стелила на пол старое пальто и там ночевала. Всё ждала, что Верочка придёт, будет домой звать, плакать… Но Вера не пришла. А вот про незаконные ночёвки в учреждении – узнали. Случился скандал, начальница в запале пригрозила уволить за нарушение рабочего режима. Уж, конечно бы, не уволила – Валя двадцать лет на одном месте. Но Вале так обидно стало – по хорошему-то ей в первый же год жильё было положено (тогда строителям да дворникам сразу давали, только затем туда и шли). Но сперва вроде не надо было – была своя комната, а потом всё обещали, да откладывали, а с годами и забылось, а тут новые правила вышли. Так без угла и осталась…
Гонору у Вали сроду не было, а в этот раз не вытерпела и сама заявление на стол бросила, а начальница в сердцах возьми да подпиши. Вот тут Валя и оробела – как теперь жить-то?
Но мир не без добрых людей. Когда Валя со своим чемоданчиком и свёрнутым тючком старого пальто сидела на скамейке и думала, где сегодня ночевать и на сколько хватит оставшихся денег, к ней подсела словоохотливая старушка и, быстро всё про Валю вызнав, тут же отвела её в церковь. Молодой парень, художник, что год назад нанялся мести двор и в храме прибираться, взял расчёт и опять в свою академию уехал. Священник с Валей поговорил, велел молиться, на работу принял и даже разрешил временно ночевать в крошечной комнатушке вроде подсобки. И обещал у прихожан разузнать о жилье.
В храме Вале было хорошо. Денег, правда, платили совсем мало, даже на еду не хватало, но две пожилые прихожанки – сёстры Назаровы, Маргарита и Елизавета, раза два в неделю подкармливали – приносили остатки кашки (сами жили бедно, на одну Лизину пенсию). Сёстры Валю полюбили и всё собирались сготовить ей праздничный обед с домашними котлетами, но каждый раз денег в обрез было…
Вот только холодно везде – отапливались лишь задние комнаты – батюшкина и, что Валю очень удивляло – бухгалтерия. (В церкви – и бухгалтерия). В церкви Валя снова запела. Днём пела в церковном хоре, на ней хор-то и держался – заслушаешься. Батюшка очень хвалил. И вечером, прибираясь, пела одна. Голос под высокий купол улетал, о холодные мраморные колонны гулким эхом ударяясь, двоился и ввысь упругой волной стремился, и там мягко растекался по стенам, возвращаясь нежной, сладостной волной. Ангельский, ангельский голос…
От холода и недоедания ноги стали опухать, и сердце болело постоянно. Одышка замучила. Петь перестала. Батюшке сказала, что простыла, дня три передохну, а там и снова в хор встану. Последнюю неделю ходила, держась за стеночку, но никому не говорила – думала обойдётся. По ночам почти не спала – всё жизнь вспоминалась: мама, Толик… а во сне всё детки маленькие… бегут, бегут к ней, смеются… Днём крепилась, а во сне слёзы сами лились…
Однажды утром батюшка, войдя в храм, нашёл Валю на холодном полу – плашмя лицом упала, так и лежала. Вокруг рассыпались и покололись свечи, которые Валя несла в поставцы вправить.
Лизавета нашла в Валиной сумке Верочкин адрес и с Маргаритой в день похорон пошли к ней с горестной вестью. Верочка дверь чуть приоткрыла, недовольно взглянула и проворчала: «Ничего не знаю. Ошиблись вы». И быстро дверь захлопнула.
Хоронили Валю на деньги прихожан, в бедном сосновом гробу. Батюшка отпел и сёстры Назаровы проводили. А на девятый день все, кто был в храме, могли побожиться, что ясно слышали с клироса ангельский Валин голос…Галина ТЕРТОВА,
г. ТВЕРЬ