НЕТ, НЕ БОЮСЬ Я СМЕРТНОГО ГРЕХА

№ 2008 / 38, 23.02.2015

В своё время Юрий Домбровский написал такие строки:
Нет, не боюсь я смертного
греха,
Глухих раскатов львиного
рычанья:

В своё время Юрий Домбровский написал такие строки:Нет, не боюсь я смертного
греха,
Глухих раскатов львиного
рычанья:
Жизнь для меня отыщет
оправданье
И в прозе дней, и в музыке
стиха.
Юрий Осипович Домбровский родился 29 апреля (по новому стилю 12 мая) 1909 года в Москве. Его отец был известным адвокатом. Когда случилась февральская революция 1917 года, Николай Муравьёв включил старшего Домбровского в состав Чрезвычайной следственной комиссии, которая планировала изучить деятельность всех бывших царских министров. Кстати, одним из самых преданных помощников нового члена следственной комиссии оказался Александр Блок. Однако судьба отмерила обвинителю царских министров слишком короткий срок: в 1919 году его не стало. О матери же будущего писателя известно только то, что она окончила знаменитые Бестужевские курсы и занималась биологией.
В 1926 году Домбровский, окончив бывшую Медведниковскую гимназию, поступил в Высший литературно-художественный институт. Позже он продолжил образование на театроведческом факультете Центрального техникума театрального искусства, а затем перешёл в учебно-театральный комбинат, на базе которого впоследствии был создан ГИТИС.
Вспоминая то время, переводчик Семён Липкин уже осенью 1999 года рассказывал, как впервые он встретил Домбровского в кружке начинающих авторов при газете «Московская правда». «Как-то на очередное заседание пришёл молодой человек, – говорил Липкин, – очень высокий, с длинными руками, небрено одетый, с лохматой головой – Юра Домбровский. Прочёл свои стихи. Он ведь начинал как поэт. Стихи были довольно смелыми, по тому времени почти антисоветскими. Когда мы расходились, я сказал ему что-то похожее на «Зачем? – Опасно!». А потом и я читал ему свои стихи, и он мне. Мы понравились друг другу и подружились. Он был старше меня на два года, в юности это кажется большой разницей. Мы любили классиков – Пушкина, Баратынского, Тютчева. Юра ещё очень любил Веневитинова, а к Некрасову был холоден. Из современных поэтов мы оба ценили Пастернака, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову (к ней он, пожалуй относился холоднее, чем к другим). Любили ходить вместе купаться на пляж «Химиков» у Новодевичьего кладбища. Я познакомил его с Марусей Петровых, и мы втроём читали стихи друг другу. Но у меня создалось впечатление, что он совсем не дорожил своей жизнью, и то ли не понимал, то ли нарочно и в шутках, и в стихах всё время «нарывался». Любил шутки умные и острые, и сам шутил так же».
Липкин был недалёк от истины. Домбровский действительно постоянно «нарывался». Ему поэтому и доучиться не дали. 28 октября 1932 года его арестовали и сослали в Алма-Ату.
В Казахстане Домбровский периодически занимался то археологией, то искусствоведением, то журналистикой.
Второй арест последовал по одним данным в 1936 году, по другим – в 1937-м. Правда, следствие продолжалось недолго, и вскоре Домбровского выпустили на волю.
После освобождения Домбровский очень быстро закончил роман «Крушение империи», весь сюжет которого был заверчен вокруг комиссии по делу Емельяна Пугачёва. Эту вещь с ходу напечатал журнал «Литературный Казахстан» (1938, № 3–4), а спустя год она под названием «Державин» вышла уже отдельной книгой.
Через сорок с лишним лет писатель-историк Юрий Давыдов, перечитав «Державина», воскликнул, что Домбровский «заглянул в бездну соотношений судьбы и поэта, гения и злодейства». Он подчёркивал: «Державин» – это «не романизированная биография. И уж, конечно, не бойкое изложение материалов, некогда представленных усердным академиком Гротом. Что же? Энергичный дебют, изобилующий острыми ситуациями и пронизанный током высокого напряжения. Подчёркивать молодость автора – значит взывать к снисходительности. Незачем! Ты сам, пусть и годы спустя, сам при первой возможности объяснил на страницах журнала «Простор»: я «не дописал, не хватило ни сил, ни умения». Допустим, так. Но идея – преображающая сила творчества, власть творения над творцом – идея эта зрима, как горный кряж».
Но что «преображающая сила творчества» чекистам? Почти сразу после выхода «Державина» они обвинили писателя в диверсионной деятельности и отправили его на Колыму. Позже писатель в письме театральному режиссёру Леониду Варпаховскому рассказывал о том, что он пережил на колымской земле. «Я многострадальнее Вас, – писал он. – Вы попали, очевидно, на рудник, а я на «прокажёнку» – 23-й километр. Очень много нужно, чтоб колымчанин окрестил лагпункт «прокажёнкой», – и это многое там было полностью. Вы умирали в проклятом сарае стоя, мы дохли в брезентовых палатках лёжа. Только и разницы. Зимой я из палатки выходил только раз – посмотреть сполохи, предвещающие войну».
Но даже в этих нечеловеческих условиях Домбровский продолжал сочинять стихи. Зимой 1941 года он писал:Я не соблюл родительский обычай,
Не верил я ни в чох, ни в птичий грай –
Ушли огни, замолк их гомон птичий,
И опустел иконописный Рай.
Взгляни теперь, как пристально
и просто
Вдали от человечьих нор и гнёзд
Глядят кресты таёжного погоста
В глаза ничем не возмутимых звёзд.
Здесь сделалась тоска земли
близка мне,
Здесь я увидел сквозь полярный свет,
Как из земли ползут нагие камни
Холодными осколками планет.
Могила неизвестного солдата!
Остановись колени преклоня,
И вспомни этот берег ноздреватый,
Зелёный снег, и на снегу – меня.
Здесь, над землёй, израненной
и нищей,
Заснувшей в упованье наготы,
Я обучался кротости кладбища –
Всему тому, что не умеешь ты.
Вскоре после начала войны Домбровского вместе с другими сотнями заключённых собрали по инвентарному списку, погрузили на пароход «Дзержинский» и повезли на Большую землю. «Там, в бухте Находка, – писал он позднее Варпаховскому, – то на земле, то на нарах, то на больничной койке я провалялся год. Умирал, умирал и не умер. (Помните, Вы как-то мне говорили, что если случится железнодорожная катастрофа, то погибнут все, кроме Вас, – Вы столько пережи-ли, что бессмертны. Вот таким же Вечным Жидом чувствовал себя и я.) Когда выяснилось, что я уж и не умру, меня вме-сте с другими кащеями погрузили в товарняк и повезли. Довезли до крошечного (4 л/ п!) лагеречка «Средняя Белая» и сбросили. Представляете – сибирская степь, ни дерева, ни полена дров, помещение – землянка. Когда утром моют пол – паршивенькая жёлтая лампочка не видна от влажного тумана, барак плавает по озеру грязи – идёшь – из досок бьют бурые фонтаны. Мы сожгли все полы, все крыши, сортиры, квч, ещё чёрт знает что. Вшей сгребали горстями, ибо в бане давали только с пол-литра тёплой воды. (Помню раз, нам тупейшей бритвой бреют лобки, мы орём – всё холодное поме-щение набито желтоватыми беззадыми телами, рядом на почётном месте сидит влюблённая парочка: нач. санчасти в бобрах – прехорошенькая дурочка лет 22 и пьяная тупомордая скотина опер в болотных сапогах. Они, далёкие от всей земной скверны, объясняются в любви. Он говорит: «Люблю!» Она туманно тупит глазки и качает головкой: «Не верю, это у вас от тоски!» А кругом мат, рёв, вой, они ничего не слышат.) Тут, в этой степи я опять стал сдыхать и так быстро, что меня зимой 43-го года еле-еле успели выбросить (по актировке) за ворота».
Наконец Домбровский после всех передряг добрался до Алма-Аты. Лёжа в больнице, он взялся за новый роман «Обе-зьяна приходит за своим черепом». Основное действие писатель развернул в одной из западноевропейских стран, которую оккупировали фашисты. Друзья решили, что это очень актуально, и один экземпляр рукописи с оказией переправи-ли в Москву. Однако в московской и ленинградской печати новый роман Домбровского восприняли в штыки. Писатель потом с обидой рассказывал Варпаховскому: «Вдруг статья в «Звезде», в «Правде», и меня начинают бить мои братья-писатели. К тому времени я написал повесть о Шекспире – «Смуглая леди» – меня за неё продёрнули! И вот в «Извести-ях» – громовой подвал некоего П.Кузнецова о безыдейном юродствующем богемце с богатым прошлым. Об известном всему городу «пройдохе» Домбровском, который… Ну, думаю – смерть, но, оказывается, не тут-то было. Потом телеграмма от Лавренёва: «После долгих боёв удалось отстоять Вашу прекрасную вещь. Берём её в «Звезду»,– и т.д. Отзывы, триумф. Итак, чувствую себя «Калифом на час». Приезжаю в Москву – и тут опять «чижа захлопнула зло-дейка западня».
В общем, издатели рукопись «Обезьяны» Домбровскому завернули. Книга впервые вышла лишь в 1959 году. Как счи-тал критик Игорь Золотусский, опытные редакторы сразу смекнули, что Домбровский в своём романе обличал не столько фашизм в Европе, сколько сталинизм в России.
Едва оправившись от всех болячек, нажитых в колымских лагерях, Домбровский решил, что пришло время качать пра-ва. У него появилась идея фикс – привлечь к уголовной ответственности всех следователей, которые вели его дело в 1939 году. Естественно, органы ему такую смелость не простили. И в 1949 году Домбровского арестовали в четвёртый раз.
Как потом выяснилось, чекисты опирались на показания поэта Т. Это был первый поэт, кого Домбровский повстречал в Алма-Ате в 1943 году после возвращения из колымских лагерей. Дальше предоставлю слово мемуаристке Кире Михайловской. Она вспоминала, как Домбровский в середине войны появился в Алма-Ате. «Едва успев оглядеть-ся, двинулся в Союз писателей и попал сразу на собрание. На сцене стоял щеголеватый человек, похожий на жокея, в высоких мягких сапогах. Он был поэт и говорил о поэзии. У Т. были уютный дом, милая молодая жена, ребёнок. Домб-ровский всё чаще захаживал в этот дом, проводил в нём вечера, читал стихи. Среди прочих – и стихи неизвестных бе-логвардейских поэтов. В лагерной устной традиции белогвардейская поэзия жила очень долго, оставаясь анонимной. Многие стихи были прекрасными. Их авторы погибли, а стихи ещё жили. Правда, только на нарах, только в лагерях. Поч-ти ни одно из стихотворений не вышло на волю. Т. стихи эти так нравились, что кое-что он даже записал с голоса Домб-ровского.
Алма-Ата казалась остановкой надолго, жизнь понемногу обустраивалась, и тут его снова взяли. Снова тюрьма, снова следователь, снова чего-то ищут, о чём-то допытываются, требуют подписать. Он никогда не подписывал, и в этот раз тоже. Не хочешь подписывать – мы тебе очную ставку! Ставку – так ставку, но кого предъявят на ставке, понять не мог.
Он сидел у следователя уже не первый час, когда внезапно дверь открылась и в комнату вошёл Т. Его посадили напро-тив. Оба молчали. «Расскажите, что вам говорил Домбровский!» – предложил следователь. И завелась знакомая шар-манка…
Когда двери вагона захлопнулись и поезд потянулся на север, он твёрдо решил, что выживет. Обязан выжить, чтобы вернуться за теми, кто посадил его. Т. был не один».
Это точно. Известно, что, кроме поэта Т., роковую роль в судьбе Домбровского сыграла и начинающая бумагомара-тельница Ирина Стрелкова.
Свидетелем четвёртого ареста писателя случайно стал сын руководительницы Театра для детей и юношества Казах-стана Адриан Розанов. Он в 1949 года, как и Домбровский, жил в Четвёртой гостинице, но однажды задержал-ся (зашёл в ресторан) и вернулся в свою комнату поздно и под сильным градусом. Позже Розанов вспоминал: «Вдруг за стеной послышался бешеный крик: «Не мешайте мне работать!», и тут же послышался звон разбитого стекла. Я выскочил в коридор. Дверь в комнату Домбровского была открыта, возле неё стоял военный и что-то приказывал. Увидев меня, он крикнул:
– Эй, гражданин, идите сюда!
– Зачем ещё? – обалдело спросил я. Сердце у меня почему-то тревожно колотилось. Мне было жутко, хотя я не пони-мал ещё, что происходит.
– Иди сюда, говорят! – приказал военный. – Сюда, в комнату. Понятым будешь.
Я шагнул в жилище Домбровского и увидел Юрия Иосифовича, который сидел за столом, низко опустив голову. Длин-ный чуб свешивался ему на лицо. В комнате были ещё двое штатских. Они рылись в бумагах. А над косяком двери лиловело большое чернильное пятно, и на полу растекалась лужица чернил. Хмель быстро слетел с меня, я сообразил, что Домбровский арестован и что когда за ним пришли, он закричал «не мешайте мне работать» и швырнул чернильницу-непроливашку. Швырнул, конечно, в исступлении, но это вряд ли будет принято во внимание. Значит, ему «дадут прику-рить», и кроме основной статьи он получит ещё статью за сопротивление…
«Конец Домбровскому», – тупо подумал я, и меня шатнуло.
– Да он бухой! – сказал один из штатских, глядя на меня.
– В дребодан, – подтвердил другой. – Надо кого-нибудь ещё позвать. Этот не годится.
– А ну топай отсюда, – рявкнул военный. – Топай быстрее! И чтоб никому! Понял?
На другой день, проходя мимо квартиры Домбровского, я увидел на двери зловещий красный шматок сургуча.
– Да, – сказал лет шестнадцать спустя Домбровский. – Это было. И тех троих помню, и чернильницу помню. В глазах потемнело, когда сообразил, что снова меня заберут. Взбесился. Пустил чернильницей и тут же понял: «Хана, убьют». Так нет же, пальцем не тронули. Удивились, что ли? С каким-то даже уважением обращались. Видно, привыкли, что все дрожат. А мне надоело дрожать, мне всё к чёртовой матери надоело. Я хотел жить, любить, писать, а у меня в четвёртый раз отнимали жизнь…».
После четвёртого ареста Домбровский загремел в тайшетский лагерь теперь уже на шесть лет.
Окончательно Домбровского выпустили на свободу лишь в 1955 году. Сидя в транзитном лагере и дожидаясь своей очереди на поезд, он писал своему бывшему приятелю Александру Жовтису: «За последние годы много рабо-тал, здорово подогнал Шекспира. 3 года вплотную занимался Римом с тремя европейскими профессорами. Овладел ла-тынью и читаю Тацита… Гуляю по тайге, привожу в порядок свои вещи и бумаги, готовясь к отъезду, и крепко-крепко ску-чаю по Алма-Ате – всё это можно свести к словам Гамлета: «живу как хамелеон, питаюсь воздухом и обещаниями». От пережитого стал страшен, худ и похож не то на химеру с Notre-Dame de Paris, не то на грифона со стильной мебели – та-ким и хожу на посиделки, где кокетничаю с деревенскими девчатами, но к жизни, кажется, возвращусь со щитом… Саша – я верно «пройдоха» – выжил. А?»
После Озерлага Домбровский ненадолго вернулся в Алма-Ату. Но в Казахстане его практически уже ничего не держа-ло. Душа писателя рвалась на первую родину – в Москву. В столице его поселили в коммуналке на Сухаревке.
Пока Домбровский осматривался, его разыскал один из бывших следователей, который, как оказалось, сохранил ру-копись «Обезьяны…». Эту историю потом в своём анекдотическом стиле описал филолог Александр Жовтис. «В послед-нем (49-го года) «деле» Ю.О. Домбровского, – рассказывал Жовтис, – было, наряду с другими обвинениями, обвинение в том, что он обозвал одно из почтенных учреждений нашего Отечества по аналогии с Госстрахом – Госужасом. Спустя много лет, когда Юрий Осипович, уже реабилитированный, жил в Москве, к нему на Колхозную площадь пришёл неизве-стный и сказал:
– Вот рукопись вашего произведения (это был роман «Обезьяна приходит за своим черепом»). Я счёл своим нравст-венным долгом сохранить её. Ведь у вас нет копии?
– Нет, – сказал ошалевший от радости Домбровский, – кто вы?
– Бывший сотрудник Госужаса, – сказал пришедший».
Теперь уже издатели не протестовали. И в 1959 году «Обезьяну…» наконец-то напечатали. Профессура была потрясе-на. Н.Я. Берковский, к примеру, сразу, без каких-либо экивоков признал: да, это есть самая настоящая интел-лектуальная проза, чёткая и прозрачная». А романист Степан Злобин, восславивший на весь мир разбойника Стеньку Разина, потом добавил: «Обезьяна…» – это очень страстный философско-этический роман. Позже, когда пер-вые эмоции остыли, рассудительный писатель Юрий Давыдов, сам прошедший через ГУЛАГ, подчеркнул, что лично для него главное в «Обезьяне…» заключалось даже не в изображении зверств, «а в рассмотрении нагло-изворотливой де-магогии нацизма, удушения человека в человеке, бесовской практики в мороке лжеучений».
Но если «Обезьяне…» повезло, чекисты рукопись не выбросили и не сожгли, то многим другим вещам Домбровского, созданным в короткие передышки между длительными лагерными отсидками, не повезло: они, похоже, бесследно ис-чезли. Сколько рукописей писателя осталось лишь в разговорах. Я сужу об этом по воспоминаниям Валентина Не-помнящего. Приведу из его мемуаров хотя бы такой эпизод, как Непомнящий принимал Домбровского на своём рабочем месте в редакции журнала «Вопросы литературы». «Мы ещё сколько-то посидели и поговорили – говорил, соб-ственно, он – то ли о Шекспире, то ли, это вернее, о пропавшей, пока он сидел, рукописи его книги в семи повестях; книга была на тему «Поэт и его муза», и одна из частей была о Пушкине, и заканчивалась она приездом в Михайловское фельдъегеря с приказом немедленно собираться в Москву пред ясные очи нового, недавно казнившего бунтовщиков го-сударя и бесшабашным: «Ну и поеду – и будь что будет, ну и… с ним со всем, ну и тем лучше!»; и вся рукопись пропала без следа, от неё чудом осталась «Смуглая леди».
Дождавшись выхода «Обезьяны…», Домбровский полностью погрузился в новый роман. Он хотел вернуться к траге-дии своего поколения. Хотя никакой уверенности, что кого-то из издателей это заинтересует, у него не было. Но писатель ошибался. За него вцепились уже в первой редакции.
Позже многолетний редактор Домбровского Анна Берзер вспоминала, как писатель впервые появился у неё в «Новом мире». Это было в 1963 году. «Он не был ни на кого похож, – писала Берзер, – не укладывался ни в какой опре-делённый тип. Потом я поняла, что к этому моменту на свободе он прожил только семь лет. Удивительно, что эти его одежды только усиливали черты неординарности, интеллигентности и даже вдохновенности на лице. Высокий лоб, копна взлохмаченных чёрных волос, живые, умные и временами весёлые, обращённые прямо к тебе, глаза. В фигуре, в плечах, в походке проступала часто разбитость, печать пройденного пути. Страдание было и в лице. Но страдание сливалось с вдохновением. Ему было безразлично, как он одет… его занимали иные проблемы».
Берзер прочитала принесённую Домбровским рукопись романа «Хранитель древности» на одном дыхании. Но она по-нимала, что пробить эту вещь в печать будет очень и очень сложно. Берзер писала: «Вторая часть была посвящена лаге-рю, и не было никаких прямых путей напечатать её. А рукопись – особенно первая её часть – казалась гениальной. А вто-рая часть, на мой взгляд, была слабее. Что делать? И я после первого чтения предложила оставить главной первую часть. А вторую ввести в сюжет другим путём. Каким? Это было ещё не очень ясно… После меня рукопись прочитал член редколлегии по прозе Евгений Николаевич Герасимов и сделал ещё более резкие предложения об отсече-нии. Но не хотелось их принимать».
Берзер, чтобы сохранить в рукописи главную тему – 1937 год, предложила перенести из второй части на первые стра-ницы романа тему удава. Домбровский согласился кое-что переделать. Но когда подошло время отправлять рукопись в набор, засомневался Твардовский. Ему показалось, будто главной темой книги стал нависший над жизнью страх, а образ Хранителя куда-то отодвинулся. Именно поэтому он заметил Берзер, что её редакторская работа не зада-лась. Тем не менее останавливать журнальный процесс Твардовский не стал. Зато вмешался ответственный секретарь журнала Борис Закс. Он внёс правку в заголовок. Его не устроило название «Хранитель древности». Мол, это неграмотно. И он переправил на множественное число, сделав «древностей».
Вёрстку седьмого номера журнала за 1964 год в «Новом мире» ждали с придыханием. Все боялись, как бы не придра-лась к роману Домбровского цензура. Но с первой частью книги всё обошлось. Скандал вызвала вторая часть. Б.Закс уже в 1986 году в Нью-Йорке рассказывал славистке Нелли Биуль-Зедгинидзе, как свирепствовало руковод-ство Главлита. Было собрано целое совещание. «Заседание протекало очень остро. Длинный стол, в конце стола сидит начальник Главлита, сбоку расселись начальница отдела, заместительница начальницы отдела, цензорша Нина Алексеевна, которая тяготилась своей должностью и при первой возможности ушла в какой-то журнал, но обязан-ности свои выполняла точно. В конце концов они что-то мямлят, не подписывают и не объясняют почему. Я говорю, что не могу уйти без подписи, потому что типография предупредила, что будет поставлена на машину «Дружба народов» (печа-талась в той же типографии «Известий»), и тогда к тому месяцу, на который опаздывает номер, прибавятся ещё три не-дели, – поэтому я обязан… Давайте, подписывайте, я вам выдвигаю конкретное предложение: снимите пять фраз лю-бых, дайте мне только возможность скруглить так, чтобы не получилось нелепости… Цензоры были удивлены» (Н.Биуль-Зедгинидзе. Литературная критика журнала «Новый мир» А.Т. Твардовского (1958 – 1970 гг.). М., 1996).
Вскоре после того, как номера «Нового мира» с «Хранителем…» дошли до подписчиков, группа столичных интеллектуа-лов организовала обсуждение романа в Центральном доме литераторов. Публика надеялась, что на это мероприятие не-пременно придёт и сам автор книги. В лицо писателя тогда ещё мало кто знал. Поэтому за Домбровского народ поначалу принял пожилого импозантного человека с солидным кожаным портфелем. Но вышла ошибка. Домбровский выглядел иначе. Один из участников обсуждения – выдающийся пушкинист Валентин Непомнящий позже так описал романиста: «С авоськой или раздутым тёртым-битым портфелем, в задрипанном пальто, со всегда расстёгнутым воротом рубашки, шаркающий, сутулящийся, высокий, без зубов (потерял там), но с буйным, никак не редевшим и, кажется, даже не се-девшим с годами чёрным чубом надо лбом, с манерами, в которых демократическая нецеремонность более чем бывало-го человека как-то загадочно припахивала несомненным аристократизмом, с гордой посадкой головы и лицом то ли цы-ганским (однажды, кстати, гадал жене моей Тане и такого наговорил, о чём она хорошо знала, но он-то никаким образом знать не мог), то ли казачьим, он был красив и значителен, как состарившийся и трёпанный в битвах орёл; и выглядя, на первый взгляд, как истинный человек толпы, как первый встречный, в следующий момент – стоило на мгновение сопри-коснуться с ним – не оставлял сомнений, что перед тобой нечто необычайное: как будто сверкнул среди обтёртой до круглой гладкости гальки дикий, с нетронуто острыми углами алмаз».
Во время обсуждения «Хранителя…» в ЦДЛ все в один голос утверждали: роман замечателен, что это – на грани гени-альности. Но у власти сложилось иное мнение. Партийные функционеры из ЦК КПСС дали московским журналам коман-ду книгу замолчать. Единственный печатный отклик появился лишь в провинциальном издании «Сибирские огни». Автор этого отклика критик Игорь Золотусский тоже констатировал: «Широкий читатель привык к спискам, которые составля-ются для него ещё со времён школы, которые спускают сверху манипуляторы общественного мнения, затем перенося их в учебники и хрестоматии. А имя автора «Хранителя древностей» в эти списки никогда не входило».
Неудивительно, что даже многие серьёзные критики по-настоящему смогли вчитаться в тексты Домбровского лишь годы спустя. Пример тому – Игорь Дедков. Ему величие «Хранителя древностей» открылось только под занавес глухой застойной поры. 7 мая 1979 года он записал в дневнике: «Перечитал «Хранителя древностей», историю Корнило-ва и Зыбина. Прекрасный тон; страшное, жестокое, наглое-глупое представлены как ненормальная, абсурдная примесь к нормальной жизни; сила на стороне абсурдного и жестокого, но это не даёт ей превосходства над обыкновенной, здра-вой жизнью, тем более – над духовно богатой жизнью. Отсюда то, что мы называем оптимизмом. Какое скучное, однако, слово! Это такой оптимизм: они могут всё, а мы ничего не можем, кроме одного: знать, что они – раздувшееся ничто, и из этого знания – исходить». А спустя шесть дней критик добавил: «Перечитал «Хранителя древностей» Ю.Домбровско-го. Поразительная, какая-то личная, автобиографическая достоверность; она вбирает в себя даже ирреальное, полуфан-тастическое (история с удавом, «пограншкола» и т.п.) как часть действительности. Это книга исключительного нравст-венного здоровья».
Здесь интересно мнение самого Домбровского. Он не раз своим приятелям говорил, что в лагерной прозе первенство уступает Шаламову, себе готов отдать второе место, а Солженицын достоин лишь бронзы.
Вообще с Солженицыным Домбровского связывали весьма сложные отношения. Об этом довольно жёстко в своё вре-мя рассказала Кира Михайловская. Она вспоминала: «Когда Солженицын работал над «Архипелагом», он приехал на Су-харевку к Домбровскому и пенял тому на неисполнение великой миссии летописца эпохи, но Домбровский и Солжени-цын – исполнители двух разных миссий на русской земле: один – великий летописец, другой – великий персонаж эпохи. Внутренняя предрасположенность каждого к собственной миссии раскрылась в смешном эпизоде поиска Юрием Осипо-вичем чекушки к приходу Солженицына. Чекушка была заботливо приготовлена, но гость от чекушки отказался. Он при-шёл с портфелем, полным бумаг, и был расположен протоколировать лагерные странствия Домбровского, а не преда-ваться дионисийским беседам. Тогда как Солженицын готовился к созданию главного обличительного документа рос-сийской истории двадцатого века, Юрий Домбровский занимался Шекспиром, размышлял над его сонетами и с голо-вой погружался в елизаветинскую эпоху. И это понятно – ведь Домбровский был настоящим шекспировским героем и мог свободно влиться в пёструю толпу персонажей «Глобуса».
Это не значит, что Домбровский быстро отошёл от лагерных переживаний и ради того, чтобы всё побыстрей поза-быть, готов был переключиться на Шекспира. Он всё помнил и, когда требовалась его помощь, никогда не отсиживался. Мало кто знает, как бился писатель, к примеру, за грузинского прозаика Чабуа Амирэджиби, с которым он ког-да-то вместе сидел в одном лагере. Прочитав в рукописи роман Амирэджиби «Дата Туташхиа», Домбровский в 1973 го-ду настоятельно просил редакторов «Нового мира» заинтересоваться этой вещью. Он подчёркивал: «Это очень заметное явление грузинской литературы».
После «Хранителя» Домбровский взялся за продолжение, за роман «Факультет ненужных вещей». Эту вещь также со-бирался печатать Твардовский. Он успел её даже поставить в проспект журнала на 1969 год. Но цензуру на этот раз сня-тие пяти фраз не устроило. Её теперь испугал весь пафос книги. А настоять на своём у Твардовского сил уже не было.
Когда Домбровскому окончательно стало ясно, что в Советском Союзе его роман «Факультет ненужных вещей» никто печатать не будет, он принял решение опубликовать рукопись на Западе. Главной помощницей ему в этом деле стала Наталья Ивановна Столярова. Книга вышла весной 1978 года в парижском издательстве «Имка-Пресс».
Авторские экземпляры до Домбровского дошли только в апреле. А спустя несколько дней писателя страшно избили, какие-то типы навалились на него сзади и нещадно исколотили. В милиции потом говорили: мол, это несчастный слу-чай. Но писатель считал, что это была месть наших спецслужб. Ему не могли простить то, что он осмелился излить наро-ду всю правду о репрессиях.
Как подчёркивал в послесловии к французскому переводу один из лучших западных славистов Жорж Нива, «в потоке литературы о сталинизме эта необыкновенная книга, тревожная и огромная, как грозовое небо над казахской степью, прочерченное блёстками молний, возможно, и есть тот шедевр, над которым не властно время».
Да, о пережитом в тюрьмах и лагерях много писали и до Домбровского. Но большинство литераторов соскальзывали на опасный путь сведения счётов. Не всем хватало чувства меры. Многие романисты и стихотворцы лишь ещё больше ожесточались. А Домбровский оказался редким исключением. Сошлюсь здесь на оценки критика Валентина Кур-батова. Прочитав десятки томов о репрессиях и людских страданиях в эпоху ГУЛАГа, он в 1993 году признался Александру Борщаговскому, что знает «в художественной литературе пока только Ю.Домбровского, умевшего написать всю меру зла, но странно и таинственно самого читателя не изломать, а напротив, укрепить в нём чувство све-та» («Уходящие острова. А.Борщаговский – В.Курбатов: Эпистолярные беседы в контексте времени и судьбы», Иркутск, 2005).
Эта особенность дарования Домбровского примерно тогда же бросилась в глаза и Игорю Дедкову. 30 августа 1993 го-да он записал в дневнике: «…Перечитываю Ю.Домбровского «Факультет ненужных вещей». Вроде бы страшное, а сквозь всё – очарование жизни, очень простой и ясной, очарование людей (тоже простых и ясных – вне узилища). Поразитель-ный контраст живого, живущего, красивого, непосредственного – и вдруг проступающего жестокого, беспощадного яд-ра».
Вопрос в том, как это Домбровскому удалось. Курбатов считал, что когда писатель создавал свой «Факультет ненужных вещей», «он нашёл какой-то сострадательный мартиролог, камертон любви и уважения к ценности единичной жизни».
Жаль только, что большинство критиков увидело в «Факультете ненужных вещей» в основном одни лишь репрессии. А ведь это роман не только и не столько о палачах и их жертвах. Это книга о преемственности жизни и культуры. И одно-временно это уникальное исследование о Христе. Хотя, как считал знаменитый пушкинист Валентин Непомнящий, хрис-тология Домбровского – в том виде, как она представлена в «Факультете…», «это как раз тот случай, когда писатель по-пытался-таки алгеброй рассудка поверить то, что алгебре не подлежит, измерить Богочеловеческое человеческим».
Последние годы жизни Домбровский провёл практически в нищете. Иногда его подкармливал «Новый мир», прося от-рецензировать пухлые «кирпичи» графоманов. Потом вроде бы смилостивился Политиздат, заказав писателю для се-рии «Пламенные революционеры» беллетризованную биографию Николая Добролюбова. Но договорные вещи дава-лись романисту с большим трудом. Он хотел свободы. А власть его во всём ограничивала.
Умер Домбровский 29 мая 1978 года в Москве. После его смерти разбором наследия писателя занялась Клара Файзулаевна Турумова (Домбровская).В. ОГРЫЗКО