РАЗНЫЕ ГОДЫ

№ 2008 / 39, 23.02.2015

Как-то так получилось, что в Литинституте я проучился немного дольше обычного. Поступил туда в 1977-м, ещё при В.Ф. Пименове, а получил диплом лишь в 1998-м, уже при С.Н. Есине. Между прочим, пять курсов по-честному оттрубил, без почётных экстернов, хотя и с долгими перерывами. Абсолютный рекорд продолжительности обучения в вузе, может, и не поставил, но тогдашнего ректора своим упрямством весьма удивил.
– Надеюсь, вы не забудете, что диплом вам вручал ректор Есин, – с улыбкой сказал мне Сергей Николаевич на выпускном торжестве. – А я, в свою очередь, буду помнить, что именно мне довелось поздравлять студента, отучившегося у нас 21 год.
С тем я и шагнул за порог института – молодой, сорокапятилетний. До сих пор не могу привыкнуть к мысли, что друго-го такого диплома мне здесь уже не дадут. А больше всего расстраивает то, что взяться за воспоминания о Литинституте я так до сих пор и не сподобился. Самое время восполнить пробел в автобиографии, пока подробности моих литератур-ных «университетов» по устным рассказам не разошлись. А то ведь после и не соберешь, пожалуй.
***
Ныне уже покойный Лёша Лебедев из Череповца, знаменитый тем, что года четыре подряд приезжал сдавать экзамены на Тверской, 25, и всякий раз неудачно, мне как-то говорил, что поступить в Литинститут – «это как-то странно». И в самом деле, ощущение нереальности всего происходящего, пришедшее ко мне в день зачисления, не оставляло все три недели установочной сессии. Слишком много впечатлений разом свалилось на мою провинциальную го-лову: студенты, преподаватели, лекции, семинары, плюс читальный зал, где можно было запросто взять «Котлован» или «Белую гвардию».
Ну, где ещё, кроме как в Доме Герцена, можно было послушать лекции знаменитейшей А.А. Тахо-Годи, без которой античная литература – всё равно что «Илиада» без Гомера? А как забыть семинар по текущей советской литера-туре тогда ещё совсем молодого преподавателя В.П. Смирнова? На первом же занятии бросилось в глаза, что книга, из которой Владимир Павлович вычитывал то одну, то другую цитату, аккуратно обёрнута газетой. Помню, ещё по-думалось: вот он, истинный книголюб! Обернул фолиант, чтобы знакомые не залапали. Оказалось, всё гораздо проще: таким нехитрым способом наш преподаватель прятал от любопытных глаз литературу отнюдь не текущую и даже не со-ветскую, а мало тогда издаваемую или не издаваемую вообще – Набокова, Ходасевича, Бунина и прочих «не наших» пи-сателей.
Тогда ещё были живы Е.А. Лебедев и М.А. Водолагин. Прекрасные преподаватели, у которых, при-знаться, ходил я не в самых примерных учениках. О том, как я сдавал Лебедеву экзамен по русской литературе конца 19-го века, лучше промолчу. Сюжет не для впечатлительных. А вот с профессором Водолагиным получилось так. На экзаме-не по истории КПСС попался мне вопрос о Сталинградской битве. Я рассказал всё, что думал, а надо было – как в учеб-нике написано. И никаких чтобы ссылок на Виктора Некрасова в окопах Сталинграда. Боже упаси писателя-эмигранта вспоминать!
Водолагин был в гневе. Бритый череп его покрылся розовыми пятнами.
– Мы там грудью… на Волге… Руины, и те стреляли!.. А вы мне про какого-то отщепенца… Идите, – сказал Михаил Александрович, выставляя «неуд». – Лично мне будете экзамен пересдавать!
Кто же знал, что во время войны секретарь Сталинградского обкома партии Водолагин работал в ГКО – Государственном комитете обороны? Мне бы о руководящей роли партии рассказать, а я начал с дальневосточных дивизий, которые бросали под Сталинград, как дрова в костёр. (В одной из них и мой дед сгорел, до сих пор не знаю, где похоронен.) Понятно, что любое отклонение от официальной версии событий 1942 – 1943 годов воспринималось Водолагиным как святотатство и покушение на основу основ – советский патриотизм. Вот и влепил мне профессор «неуд».
Экзамен я пересдал, правда, другому преподавателю, да и вопрос мне на этот раз попался лёгкий – о XXII съезде пар-тии.
***
В отличие от студентов-«дневников», нас мало интересовали учебные дисциплины. Мы и приезжали-то в Москву по большей части для того, чтобы хотя бы на две-три недели вырваться из повседневности и окунуться в обманчиво-праздничную столичную атмосферу, побывать на творческих семинарах, наладить какие-то связи с журналами… Ну, может, по магазинам пройтись, если деньги останутся.
Однако главным конечно же было общение. Я подружился с прекрасным поэтом Михаилом Анищенко из Куйбышева, прозаиком Николаем Березовским из Омска, поэтом Володей Денисовым из Уфы… Можно назвать десятки имён тех, с кем сводила меня судьба в узких коридорах знаменитого общежития на Добролюбо-ва 9/11; одно лишь перечисление займёт не одну страницу.
В том же общежитии я как-то случайно познакомился и до ночи проговорил с прекрасным русским поэтом Нико-лаем Тряпкиным, ныне, увы, забытым. Закрываются двери, закрываются двери.
Понапрасну спешили…
– читал… нет, тянул, разгоняясь на гласных (чтобы не заикаться) Тряпкин. Потом выпил ещё, и уже не вытягивал строчку за строчкой, а мешал всё подряд: воспоминания о детстве, неприятности с милицией, обиды на издателей…
– Коле надо прилечь, – сказал мне поэт со стёршейся фамилией, видимо сопровождавший Тряпкина в его поездке в Москву. – Пусть отдохнёт человек. Утром приходи…
Понятно, утром я обоих в комнате уже не застал: среди ночи уехали…
Встречу с Н. Тряпкиным можно назвать случайной. А вот с поэтом Юрием Кузнецовым мне довелось пооб-щаться, так сказать, организованным порядком. Осенью 1979 года поэта пригласили на встречу со студентами-заочниками Литинститута. В актовый зал на втором этаже набились все желающие. В течение часа гостю задавали вопросы. Звучали они примерно одинаково: «Юрий Поликарпович, а как вы относитесь к… « И далее следовали Пушкин, Рубцов, современная критика, женская поэзия и т.п. Наконец Юрия Поликарповича это утомило.
– Ну, что вам далось это отношение? Всё моё отношение – в моих стихах! Вы лучше о чём-нибудь другом спросите.
В те годы у всех на устах было знаменитое кузнецовское «Я пил из черепа отца // За правду на земле». Многие критики пытались по-своему истолковать этот образ. Один договорился до того, что вспомнил древний обычай – изготавливать поминальную чашу из черепа врага… Худшей трактовки образа в контексте данного стихотворения, пожалуй, и не придумать.
Нелёгкая дёрнула меня встать и задать вопрос:
– Юрий Поликарпович, а вам не кажется, что вы, по большому счёту, поэт-символист? И что большинство ваших сим-волов разумному объяснению просто не поддаются?
Кузнецов то ли сделал вид, что не понял вопроса, а то ли не был к нему готов – начал рассказывать что-то хрестоматийное про Брюсова с Белым. Я же до сих пор, перечитывая его стихи, ловлю себя на мысли, что вопрос был задан по существу. Вот только ответа я не получил. Теперь уж не получу, это точно…
***
А вот творческий семинар, признаться, меня разочаровал. Вероятно, своей подчёркнутой академичностью, с которой наш руководитель В.В. Дементьев проводил занятия. Не припомню случая, чтобы Валерий Васильевич позволил себе выйти за рамки занятия. Вот автор, вот стихи, а вот суховато-сдержанное мнение о них. И – всё. Остальное, по-жалуйста, за стенами аудитории.
В семинаре А.В. Жигулина, куда я перешёл через пару лет (предварительно побывав в академическом отпу-ске), было проще, я бы сказал, душевней: Анатолий Владимирович мог и последними новостями из столичной литера-турной жизни поделиться, и эпиграмму безвестного автора на композитора И.Шаферана прочитать. По вторникам, ча-сов около десяти Жигулин входил в нашу аудиторию на третьем этаже. Присаживался к столу, выкладывал папку со стихами и окидывал нас, молодых и талантливых, внимательным взглядом.
– Здравствуйте, друзья мои, – говорил Жигулин своим характерным, чуть сыроватым голосом. – Все здесь? Хорошо. Давайте сегодня поговорим о творчестве… – он называл чью-нибудь фамилию. – Только сразу условимся: если кому-то из вас стихи вашего товарища покажутся неумелыми, не спешите называть их плохими. Попробуйте всё-таки найти в них то хорошее, ради чего они и были написаны.
– А вдруг этого хорошего нет? – спрашивал кто-то из нас, самый неуступчивый.
– В каждом стихотворении есть что-то хорошее, буквально в каждом! – возражал Жигулин. – Только надо уметь это хо-рошее видеть, надо быть готовым его принять…
Судьба поэтов из «жигулинского» семинара сложилась по-разному. Всего в 32 года ушёл из жизни Григорий Чу-бай – один из лидеров украинского андеграунда 70-х. В середине несытных девяностых оставил стихи и взялся за коммерческую литературу Леонид Бутяков. Написал несколько романов в духе славянского фэнтези и умер в 46 лет. Где-то в Евросоюзе, в литовской его части, живёт и, надеюсь, пишет Витаутас Бренчус. Однажды в Интернете встретился мне Батожаргал Гармажапов. А вот Виктору Чувахину я частенько звоню в Москву, спрашиваю, как дела? Да как-то так, отвечает Витя, как-то так…
***
В 82-м году, не в лучшие для меня времена, я рванулся в Москву из осеннего слякотного Куйбышева. Телефон Жигули-на у меня был. Я позвонил с Казанского вокзала, сказал, что хотел бы встретиться.
– Приезжайте, – ответил Жигулин, и дал свой адрес в Безбожном переулке.
Видно было, что Анатолию Владимировичу нездоровится. Сидел он в джемпере крупной вязки, изредка покашливал – сутуловатый, пока ещё крепкий, с цепким рукопожатием. Предложил чаю, спросил:
– Так что там у вас, я не понял? Собираетесь бросать институт? Но почему? Мои отзывы вы читали, стихи у вас хоро-шие. Не все, конечно, но ведь и вам у поэта Жигулина может что-то не нравиться, верно? – добавил он с лёгкой усмеш-кой. – В чём же дело? Объясните.
Я объяснил всё, как мог. Сказал, что перестал жить стихами, как раньше, и оттого не вижу смысла учиться дальше. И что хочу бросить всё и уехать к себе на Дальний Восток.
– Лагерей там, на Дальнем Востоке, слишком много, поэтому и характер у вас такой… шершавый, – сказал Жигулин, подобрав нужное слово, и добавил, с какой-то особенной интонацией.– А места мне ваши хорошо знакомы…
Помню взгляд Жигулина – глубокий, оценивающий. Взгляд человека, однажды понявшего – и принявшего – нечто такое, что большинству людей ни понять, ни принять не дано. Возможно, уже тогда он обдумывал свою автобиографическую повесть «Чёрные камни», как знать?
– Вот институт я бы на вашем месте бросать не стал, – сказал Анатолий Владимирович, когда мы уже прощались. – Возьмите академический отпуск, разберитесь со стихами, с собой, наконец…
Я и разобрался – уехал на Сахалин. На семь лет. И, в общем-то, не жалею.
***
В 1989 году послал я письмо тогдашнему ректору Литинститута Е.Ю. Сидорову с просьбой восстановить меня в студенческих рядах. В ректорате подумали – и восстановили. В семинар прозаика Б.А. Анашенкова.
Любопытная деталь: в семидесятых того, кто вёл творческий семинар, студенты звали просто руководителем. А в кон-це восьмидесятых его уже иначе как Мастером не называли. Наступала эпоха утончённой неискренности, электронного набора и скверных текстов на прекрасной белой бумаге.
Поскольку в семинаре нас было человек пятнадцать, очередь до меня дошла лишь на пятом курсе. Я дал на обсужде-ние повесть «Недоразумение», написанную в жанре социальной фантастики.
– Ваш стиль мне понравился, даже очень, – сказал Анашенков в конце обсуждения, – но вот то, о чём вы пишете, осо-бого восторга у меня не вызвало. Слишком много политики. Для литературы это плохо.
Подмастерью не пристало спорить с Мастером. Я и не спорил. К тому времени повесть, отклонённая парой-тройкой столичных журналов, усмотревших в ней сатиру на перестройку, уже была принята к производству Сахалинским книжным издательством. И через несколько месяцев после памятного обсуждения вышла в альманахе «Сахалин». А года че-рез три всё то, о чём я писал в «Недоразумении», можно было наблюдать уже в реальности…
А здесь как раз подошло время для дипломной работы. Я защитился вышедшей к тому времени книгой «Карманный Патрикеев» и… опять ушёл из литинститутских стен на семь лет. А всего-то и надо было: сдать два государственных экзамена – и в аэропорт Домодедово, с дипломом под мышкой. Так нет же, не стал сдавать. Так и сел в самолёт – за неде-лю до экзаменов и без диплома.
А был уже 1991-й. Не писательский, скажем так, год. Ощущение приближающихся событий, во многом трагических по своим последствиям, брало писателей за горло и ломало им стиль. Да что там – стиль? многим и судьбы ломало. В 91-м году на Сахалине погиб при невыясненных обстоятельствах мой друг, выпускник Литинститута поэт Виктор Ксенофонтов. При жизни у него не вышло ни одной книги…
***
И вот уже в 1998 году, в очередной раз восстановившись в Литинституте, приехал я в Москву, теперь уже – из Волгограда. Ностальгия встретила меня на Тверском бульваре – и повела по знакомому двору и памятным местам. Вот здесь мы, помнится, с Витей… (нет уже Вити). А вон там мы с Валеркой… (нет и Валерки). А на этой скамейке мы с Лёней… (и Лёни давно уже нет).
Потом были экзамены. Сдал их на «хорошо» и «отлично», чему и сам удивился не меньше, чем экзаменаторы.
– Вот так-то, Сашка! – сказал я, помнится, Герцену в литинститутском дворе.
Придётся осенью ехать в Москву. На слёт литинститутских выпускников. Надеюсь, Герцен меня поймёт. И строго не осудит. Заодно и спрошу: ну, как вы здесь, Александр Иванович? Без меня не скучаете? А я вас, знаете, часто вспоми-наю…
Интересно, что скажет он мне в ответ? Сергей ЧЕВГУН, г. ВОЛГОГРАД