ТРОЕ ИЗ СУМЫ

№ 2008 / 42, 23.02.2015

Не мною первым замечено, что литературные репутации и их изменения в историческом времени – дело тонкое. И всё же попытаюсь коснуться этой щекотливой темы.
Собьют с ног меня –
поднимется в России другой человек.
Юрий Селезнёв

Не мною первым замечено, что литературные репутации и их изменения в историческом времени – дело тонкое. И всё же попытаюсь коснуться этой щекотливой темы.
Скажу сразу: у меня нет намерения создать многофигурное историческое полотно критического цеха от Александра Макарова, которого не каждый и вспомнит, до Марии Ремизовой, о которой не всякий и слышал. Мне хочется всего лишь вспомнить и немного поразмышлять о судьбе своих ровесников, тех, в чьих паспортах в графе «год рождения» значились или значатся преимущественно 40-е годы.
В литературной табели о рангах конца 70-х – начала 80-х годов круг имён, о котором пойдёт речь, официально был прописан просто и без затей – молодые критики.
Сегодня, когда я пишу эти строки, многих из них уже нет среди нас. Да и большинство живущих, надо признать, по разным причинам перестали заниматься делом, которому служили и в котором когда-то успели проявить себя.
Допускаю, что нынешними читателями и почитателями О.Робски, С.Минаева, Д.Донцовой, Э.Лимонова, Ю.Полякова и А.Проханова эти заметки наверняка будут восприняты как некое ретро, как ностальгия о том мире, куда нет возврата. И тем не менее не могу не задать два жгучих вопроса. Почему столько моих талантливых ровесников рано ушли из жизни? Почему не сложилась критическая судьба у многих незаурядных людей моего поколения?
Юрий Селезнёв: «Вредный цех»
С кого или с чего начать? Среди очень разных – по месту профессионального рождения, по социальному происхожде-нию, по образованию и воспитанию, по симпатиям и антипатиям как человеческим, так и литературным, по уму, таланту и характеру, по близости к той или иной литературной партии или группировке и самое главное, по целям, какие каждый ставил перед собой на писательском пути, – молодых критиков той поры я прежде всего выделил бы Юру Селезнё-ва.
Хочу быть правильно понятым. Да, по дате рождения Селезнёв вроде бы не вписывается в заявленные мной времен-ные рамки – он 1939 года. Но, надо быть справедливым, отделить его от критической поросли сороковых просто невоз-можно. Это, во-первых.
А теперь, во-вторых, почему «Юра», а не «Юрий» или «Юрий Иванович», что за фамильярность? Вспоминаю те дни. При встречах в его кабинете в издательстве «Молодая гвардия» или в журнале «Наш современник», в коридорах ЦДЛ, и кулуарах всевозможных писательских собраний, пленумов, съездов, и даже у него дома мы неизменно называли друг друга по имени-отчеству. Но во всех разговорах с другими критиками, где всплывало его имя (а оно возникало почти всегда как по мановению волшебной палочки в том кругу, в котором я тогда вращался), все иначе как Юрой Селезнёва не звали. Это было как в семье, где никто никогда не называет друг друга полным именем. Кроме того, для молодых он был как бы тоже молодым и значит «Юра». А старшие, предпочитая поглядывать с высоты своего возраста, находили его бе-зусловно молодым, а потому тоже «Юра».
Сейчас не могу даже вспомнить, как мы познакомились. Вот с кем меня знакомил Селезнёв – помню. А кто и где нас познакомил – нет. Такое впечатление, что были знакомы всегда. Не исключаю, что впервые мог услышать его имя от Коли Машовца или Лёни Асанова. А могло быть всё куда проще. Будучи редактором (заведующим отделом литературоведения и критики) журнала «Литература в школе», я мог обратить внимание на его очередную пуб-ликацию и сам вышел на него как на потенциального автора – обычное для меня дело.
Наши отношения сложились как-то сами собой. Мы встречались, разговаривали, сотрудничали, обсуждали, кажется, всё, кроме личной жизни. Разумеется, это не были отношения совершенно на равных. И дело вовсе не в семи годах раз-ницы. Просто я хорошо сознавал, что Селезнёв лучше меня информирован во многих вопросах, имеет большие связи в писательских кругах и не только в них. Но не это главное! Рано или поздно в любом общении с человеком всегда наступа-ет момент, когда ты задаёшь себе простой вопрос: с кем ты имеешь дело? Продолжать поддерживать дипломатические отношения, потому что это нужно, небесполезно, выгодно; ну, куда без этого деться, в конце концов, не кон-фликтовать же? Или принять человека как своего, открыться перед ним, пойти навстречу без всяких раздумий о полез-ности.
В случае с Юрой всё было куда ясней ясного. Идеальных людей не бывает. Селезнёв мог (и часто) не сдержать слова и не написать к назначенному сроку обещанную тебе статью (при его очевидной для меня занятости немудрено). Но он никогда не юлил, не выкручивался, не врал, а как мог, старался войти в твоё положение редактора, которого поджимают сроки выхода номера журнала, и помочь привлечением ещё одного, другого, третьего автора. Это был профессионализм высшего класса.
Как обычно ведут себя авторы, просрочившие сдачу запланированного материала? «Я не успел, но это твои пробле-мы» – самая распространённая реакция. Или: «Ну, ещё немножко, я вот-вот закончу, ты мне верь, я тебя не подведу» – в моём редакторском опыте есть случай, когда автор завершал книжку в восемь авторских листов, уже написав шесть из них, более трёх лет и каждый раз: «Я, конечно, мерзавец, но к следующему четвергу рукопись будет у тебя! Я так тебе благодарен, что ты ждёшь!» Кто-то бравирует: «А я вот такой! Все знают, что я необязателен! Но я – это я! Подождёшь, ничего с тобой не случится! Если что, я всегда это куда-нибудь пристрою!» Другие ищут у тебя же сочувствия, бьют на жалость: «Понимаешь, обстоятельства!» И затем следует перечисление кучи причин (никогда не бывает одной, их обяза-тельно масса), по которым материал не был написан вовремя.
Селезнёв всегда винил себя, тут же входил в твоё положение и вместе с тобой начинал искать выход. Если понимал, что сам не в состоянии успеть, находил замену: другим материалом или другим автором. Именно в таких или похожих случаях происходили мои последующие знакомства с Жорой Анджапаридзе, Славой Горбачёвым, Владимиром Енишерловым, Витей Калугиным, Витей Кречетовым, Юрой Лощи-цем, Серёжей Лыкошиным, Володей Липилиным, Петром Паламарчуком, Иго-рем Штокманом, Володей Левченко, Сергеем Семановым и Любовью Левко, Ниной Подзоровой, Севой Сахаровым, Борисом Тарасовым, Сергеем Небольси-ным.
Считается, что большое видится на расстоянии. Так вот, Юра безусловно здесь исключение! Потому что только вбли-зи можно было понять образ его жизни, увидеть, как он работал, как – сегодня можно смело сказать – творил.
Для большинства Юрий Селезнёв – это несколько его книг, прежде всего о Достоевском в сериях «Библиотека «Люби-телям российской словесности» и «Жизнь замечательных людей», острые, с чётко направленным ударом полемические статьи, и организаторская работа по выстраиванию позиции книг редакции «ЖЗЛ».
Немногие знают, сколько Юрой написано помимо изданного. Нет, не в стол. Не для массового читателя. А для читате-лей особенных. Должность заведующего редакцией издательства «Молодая гвардия» – номенклатура ЦК ВЛКСМ. Сколько многостраничных докладных, обширных согласований, глубоких объяснительных, обстоятельных сопроводи-тельных, развёрнутых тематических планов с комментариями и мотивировками написано им за эти годы – целое собра-ние сочинений! Сколько отчётов «на ковре» и вынужденной силовой борьбы «под ковром»! Сколько на это уходило сил!
Он вынужден был играть во все эти игры советского времени. А потом радовался как ребёнок, когда удавалось сохра-нить свою линию. «Сегодня утвердили позицию в темплане на… – назывался кто-то из ряда русской классики, – приня-то, что автором книги о нём будет… – произносилось какое-нибудь звучное имя вроде Е.Носова, В.Распу-тина, В.Лихоносова». Я глядел на него с недоумением:
– Да он же никогда не напишет этой книги! Зачем это ему надо?
– Конечно! Зато позиция в темплане забита, и рукопись… – он показывал заявку автора из «чужого» лагеря, – редак-ция принять не может. А за неё уже хлопочут. Так что не зря велась предварительная работа, вся эта писанина с продви-жением и оформлением заявки-муляжа. На войне – как на войне. Мы найдём другого автора!
Или в другой раз. Прихожу, как договаривались, днём к нему на работу. Юры нет. Жду – Юры нет. Спрашиваю у ребят в редакции – отвечают, что Юра не звонил, значит, должен быть, где-то задерживается. (Напомню, что события проис-ходят в пору, когда мобильников и в помине не было.) Время у меня есть, надобность во встрече тоже – жду. Наконец во второй половине дня он появляется. Первое, что видится, – его покрасневшие, отёкшие глазницы и больше обычного воспалённые глаза.
Вообще должен сказать, селезнёвские глаза – тема особая. Серёжа Лыкошин и Юра Лощиц уже писали о том, какие это были удивительные глаза: ясные, сияющие страстью, чуть прикрытые, с устремлённым вдаль прозрачно-голубым взглядом. И это правда. Но меня поражало другое. Его глаза почти всегда были воспалёнными от многочасового письма прежде всего по ночам. И ещё. Мне постоянно казалось при взгляде на Селезнёва, что я вижу глаза самого Достоевского, причём, в период уже после казни. Было в его глубоком, провидческом взгляде что-то такое, от чего по тебе пробегал хо-лодок. Словно Юра заглянул в какую-то жуткую бездну, и теперь его глаза вопрошают, что же делать с увиденным.
Спрашиваю:
– Что-то случилось?
В ответ нескрываемая радость:
– Завтра в «Комсомолке» появится моя статья к 120-летнему юбилею Чехова.
Я, честное слово, не очень понимаю Юрину радость. Ну, ещё одна газетная публикация.
– И что, ради этого небось опять всю ночь сидели?
– Конечно, даже не прилёг, ещё и утро прихватил!
– Какая же необходимость была? Что, нельзя было написать чуть раньше, спокойнее, хотя бы вечерами, и сдать не в самый последний момент?
Вроде не сердится, но радостных искорок в глазах становится меньше.
– Времени, как всегда, поверьте, не было – два последних дня сочинял очередную объяснительную по составу следу-ющего «Прометея». Директору издательства из ЦК комсомола пришла «телега». Вот я и отписывался. А автору кляузы, смею думать, статью о Чехове писать не надо было. Но я всё равно успел. И главное, материал отдадут дежурному ре-дактору в самый последний момент, когда никто никуда его передать для ознакомления уже не сможет, – искорки в гла-зах вновь вспыхивают. – Пришлось, конечно, в конце абзац вписать, прямо там, в редакции, про сестру Ленина, которая вспоминает разговор с Володей о «Палате № 6». Да ещё добавить обязательные слова про «гражданина великой Совет-ской Родины» – без этого разве можно представить Чехова?! Но читатель не дурак, он тоже всё понимает! Зато, что хо-тел, сказал! Не стыдно будет.
Это не любопытный эпизод – в таком ритме он жил все отпущенные ему судьбой годы! Нынче в ходу слово «трудого-лик», раньше с долей усмешки произносили «трудяга». Селезнёв не был таким. Он был редчайшего качества тружени-ком, который никогда не «пахал» – ещё одно модное словечко, – а просто жил. Но жизнь его была столь насыщенной и напряжённой, что уму непостижимо. Причём жил он не самоутверждением, а самоотдачей. И это было не природное ка-чество (что поделаешь, в генах заложено!), а его философия жизни. Селезнёв, человек исключительно добрый и чест-ный, был убеждён, во-первых, что иначе жить не стоит, во-вторых, что слово и дело неотделимы. Такие вот два жизнен-ных принципа. И не от случая к случаю, а постоянно – каждый день, каждый час, каждую минуту.
Говоря сегодняшним языком, он был звездой, правда, никогда не звездившим, а светившим другим. Он радовался чужому успеху, в нём не было зависти, ему никогда не хотелось «утопить» коллегу только за то, что из-под его пера вышла удачная книга, статья, абзац, фраза, слово… Редкое, замечу, в нашем писательском цеху качество!
Желание, стремление и умение так жить – это особый талант. И как любой талант, нравящийся далеко не всем. Уже много позже мне попались в Интернете строки о Юре, автором которых оказался Сева Сахаров. Тот самый, кого мне в своё время рекомендовал Юра как одного из перспективных молодых критиков. После чего тот даже написал по моей просьбе статью в «Литературу в школе». Но речь не об этом. Вернусь к ранее сказанному, что хотеть и уметь тру-диться по-настоящему желают отнюдь не все. Человек, о котором мы оба (Сахаров и я) говорим, вроде бы один и тот же, а вот видится он нами по-разному.
Я считаю, что Юра делом хотел доказать то, что дерзнул утверждать.
Сахаров пишет: «Юра всё знал и понимал лучше меня, был старше и многоопытнее, очень закрыт, недоверчив, опас-лив, всегда больше выспрашивал и слушал, нежели говорил сам – сказывалась школа, полученная в наших спецвойсках на Кубе. Никогда не видел его пьяным. Я по-студенчески простодушно веселился три аспирантских года… ему надо было выбиться в люди номенклатуры и остаться в Москве…»
Сахаров простодушно веселился, по его же собственному признанию, а Юра безудержно трудился. Вам ничего это не напоминает? Прямо-таки живая иллюстрация к басне Крылова. Стрекоза, помнится, тоже никак не могла взять в толк, что это Муравей не рань свет начинает и в ночь-заполночь заканчивает. «Простодушным» такие и впрямь кажутся очень закрытыми, недоверчивыми, опасливыми. До чего же мудр был Иван Андреевич! Не берут его годы.
Любое сравнение хромает, но если сравнивать, то я бы сказал: Юра не был владельцем автомобиля, простаивающего в гараже, он был автогонщиком – человеком опасной профессии! – который не пропускал ни одной гонки.
Юра часто делился со мной тем, во что обычного знакомого-приятеля никогда не посвящают. Однако это вовсе не оз-начает, что Юра был болтуном или способным врать как очевидец. И здесь самое время затронуть очень болезненную тему, о которой кто только уже не писал. Я имею в виду ситуацию его снятия с должности первого зама главного редак-тора С. Викулова и изгнания из «Нашего современника».
На сегодняшний день существует немало версий происшедшего: с сокращёнными, комментированными и полной сте-нограммами заседания секретариата правления Союза писателей РСФСР от 07.12.81. (обсуждение № 11 за 1981 год журнала «Наш современник»). Я не собираюсь говорить, что я не верю даже полной стенограмме, потому как не я один знаю, что всевозможные стенограммы, когда это было нужно, правились, усекались в стенах Союза. Я лишь хочу сказать, что, во-первых, принятие решения сопровождалось множеством нестенографируемых бесед и разговоров как в Союзе писателей, так и на Старой площади; во-вторых, мне довелось слышать комментарий событий от самого Селезнёва.
Впервые о складывающейся ситуации, при которой не исключено, что в обозримое время он станет главным редакто-ром «Нашего современника», Селезнёв сказал мне уже вскоре после перехода в журнал весной 1981 года. Я зашёл к нему в редакцию, мы немного поболтали в его маленьком кабинете, а потом вышли продолжить разговор «не для чужих ушей», прохаживаясь по арбатским переулкам. Да, возраст Викулова. Да, отголоски для того скандала с публикацией ро-мана Пикуля «У последней черты». Да, напряжённые отношения Викулова со многими известными писателями. Журнал должен объединять, а главный многих отталкивает. Да, конечно же, на его сторону, полагал Юра, встанут ведущие члены редколлегии В. Белов и В. Распутин. Да, есть некая поддержка в большом ЦК. Но главное, во-прос уже обговорён с Юрием Бондаревым, который очень заинтересован, чтобы место главного занял более энергичный и авторитетный человек, пришедший от него и, значит, ему этим вроде как бы обязанный. Журнал всё же писательский, и позиция Бондарева здесь много значит. Тут Юра, как мне кажется, немного мерил былыми комсомоль-скими мерками, но сказать, что он был в корне не прав, нельзя.
Несколько позже Юра рассказал о своём предложении Викулову попробовать «вести» номера журнала поочерёдно. Мол, и вам, Сергей Васильевич, будет легче, и сможете увидеть, на что я способен, – журнал от этого только выиграет. Так что история с 11-м номером, который вёл Селезнёв, когда Викулов был в отпуске, могла иметь в другой ситуации продолжение.
Появление Селезнёва в качестве первого зама С. Викулова самой редакцией было воспринято, мягко говоря, неодно-значно. Нарушались сложившиеся устои. О том, что это были за устои, можно судить по нескольким примерам на тему: кто работал в редакции. Серьёзная и правильная, ничуть не ангажированная и не идеологизированная Татьяна Иванова, разве что излишне восторженная, когда доводилось писать комплиментарные статьи о поэте Сергее Ви-кулове. Володя Коробов, земляк главного редактора, – к тому времени автор книги «Сергей Викулов. Литера-турный портрет» и в скором будущем автор книги о Юрии Бондареве. Совсем молодой Саша Казинцев – как я помню, очень боящийся, что у него с Селезнёвым ничего не получится, а вот с Викуловым очень даже. Получилось – по-сле ухода Селезнёва он стал одним из замов главного редактора. Надо продолжать?
Викулов, слабенький как поэт, был к тому же человек не очень-то образованный и разносторонний. С ним сотрудникам было проще, удобнее. Приход Юры вносил осложнения в привычную редакторскую жизнь. Начальником становился мо-лодой амбициозный писатель, получивший широкую известность своей книгой «Достоевский», человек, которого отли-чали серьёзное образование и широта взглядов, прекрасно ориентировавшийся в различных течениях современной об-щественной мысли, лично знакомый с большинством ведущих писателей и потому способный (а главное желающий!) вы-вести журнал «Наш современник» на качественно новый уровень.
Реакция на круги по воде не заставила себя долго ждать – первым был заменён заведующий отделом критики. На-сколько я помню, должны были последовать и другие кадровые подвижки. По сути редакторский корпус разделился на два лагеря: не желающих перемен и не особо возражающих против них. Вот только единомышленников не было. Не ока-залось рядом такого человека, как Юра Лощиц, с которым Селезнёв работал и дружил в редакции «ЖЗЛ».
Я, наверное, единственный раз употреблю слово «дружил» в своём рассказе о Селезнёве. Единственный, потому что не знаю иных действительно друзей Юры. И не могу вспомнить среди писателей, кого доводилось знать, другого при-мера столь же крепкой, настоящей мужской дружбы между двумя творческими личностями.
Были у Селезнёва коллеги: критики, литературоведы, писатели, – с одними отношения складывались лучше, с други-ми хуже, третьи откровенно ненавидели Селезнёва. Были соратники, многие, как это часто случается, до первого поворо-та или первой напасти. А друг был единственный – Юра Лощиц. Такими во всяком случае мне виделись их отношения.
Своя система отношений у Селезнёва была с Вадимом Кожиновым, своя – с Валерием Ганиче-вым, своя – с Сергеем Семановым, своя – с Анатолием Ланщиковым, своя – с Серёжей Лыкошиным. Я называю здесь тех, с кем у него были, как мне кажется, довольно тесные отношения. Но называть их друзьями я бы не стал. Почему?
Вадим Кожинов был первым, с кем в Москве сошёлся Юра. От самого Кожинова знаю, что по приезде в столицу из Краснодара Юра какое-то время даже работал у Вадима Валерьяновича помощником (если не вру, то он и жил тогда на даче Кожинова). У них было много общего, Селезнёв часто советовался с Кожиновым, но как назвать их отношения: учи-тель – ученик, соратники, единомышленники? – затрудняюсь сказать, но друзьями – не стал бы. И есть на то причина.
И дело вовсе не в том, что от Юры я знаю, как критическая статья уважаемого мной Вадима Валерьяновича «И назовёт меня всяк сущий в ней язык (Заметки о своеобразии русской литературы)» появилась на страницах 11-го номера «Наше-го современника». Селезнёва не всё в этом материале устраивало, и он, честно говоря, собирался её попридержать, но Кожинов настаивал. Я бы даже здесь употребил слово «категорически» настаивал, применяя, на мой взгляд, не самый «чистоплотный» приём, когда говорил Селезнёву: «Ты же не хочешь, чтобы мы поссорились! Викулова нет. Ты ведёшь этот номер, тебе и решать – так решай!» Юра не посмел отказать Кожинову. Нет и мысли предполагать, что, провоцируя Юру таким образом на публикацию своей статьи, Кожинов думал, что для всего пять месяцев пребывающего в журнале Селезнёва всё обернётся так, как это случилось. Но обернулось! И опять вопрос: почему?
Дело в том, что у каждого, с кем у Юры были особые отношения, вновь очерчу этот круг: Бондарев, Кожинов, Ганичев, Семанов, Ланщиков, Лыкошин, – были свои, нет, не амбиции, были свои виды на роль Селезнёва в движении, какое в нынешние дни спокойно называется «русской партией». Кто-то из них хотел занять лидирующее место с перспективой на будущее вождя, кто-то – идеолога современного русского национализма, поэтому пропускать вперёд соперников не спе-шил, наоборот, при любом удобном случае притормаживал. Исключение разве что Лыкошин – по очевидной молодости, да Ланщиков, который по характеру не рвался в вожди (к тому же, насколько я знаю, он был всё же ближе к Петру Проскурину, нежели к Бондареву).
У Семанова, однако, именно тогда были серьёзные проблемы по линии КГБ: он в это время находился практически под следствием. Ганичеву приходилось тоже совершать вынужденный вояж из «Молодой гвардии» в «Комсомольскую правду», а оттуда в «Роман-газету». Наверху оставались Бондарев и Кожинов – один чем не вождь, другой соответствен-но идеолог. Селезнёв мог составить конкуренцию обоим, но прежде всего первому. С Кожиновым он бы просто не стал конкурировать – эпизод с публикацией «И назовёт меня всяк сущий в ней язык (Заметки о своеобразии русской литера-туры)» тому яркое подтверждение.
А вот для беспокойства Бондарева, полагаю, основания были. В одной из публикаций Вячеслав Огрызко как-то обронил: «Меня, например, смущает уже то обстоятельство, что Викулов ни слова не говорит о том, кто же конкрет-но навязал ему Селезнёва в первые заместители. Неужели это есть страшная тайна?» Нет тайны – Юрий Бондарев. Так во всяком случае мне говорил Селезнёв. И тот же Бондарев первым сдал его. Больше того, от Селезнёва знаю, что нака-нуне заседания секретариата у него была встреча с Бондаревым, на которой он получил заверения, что всё обойдётся.
Одно лишь странным видится мне и в воспоминаниях С.Викулова, и в вопросе В.Огрызко – слово «навязал». Что зна-чит «навязал»? Тогда это выглядело иначе – рекомендовал и убедил. Каким образом и почему Викулов принял рекомен-дацию? – другой разговор. Мне кажется, в воспоминаниях самого бывшего главного редактора «Нашего современника» легко прочитывается ответ на вопрос. Это когда Викулов объявляет, будто он после публикации романа Пикуля находил-ся на грани увольнения, и если что и спасло его, так это твёрдая позиция Юрия Бондарева и Феликса Кузнецо-ва, грудью вставших на защиту журнала перед коварными аппаратчиками из ЦК КПСС.
Насколько от обоих реально зависело тогда «спасение» Викулова – не суть дела. Даже если мало что зависело, при по-ложительном решении сверху сказать, что ты как мог «упирался» и голову был готов положить «за други своя», и только это помогло, среди аппаратчиков явление самое обычное, даже повседневное. Так что Викулов и впрямь мог слышать от Бондарева (такое никогда не скрывается, а наоборот, афишируется), что тот имел непосредственное отношение к его спасению после публикации Пикуля. Поэтому пойти навстречу убедительной просьбе спасителя, что называется, сам бог велел.
Уровень (не критический градус, а именно уровень) разговора на секретариате был, говоря языком нынешней моло-дёжи, «ниже плинтуса». Нет необходимости воспроизводить слова, например, Викулова, я лишь процитирую одну реп-лику Бондарева, чтобы была ясна «научность» подхода советского писателя-классика: «В интересной во многом статье Ланщикова мне показалось чрезмерным противопоставление Достоевского Чернышевскому, потому что два великих че-ловека – Достоевский и Чернышевский – наши союзники, два великих человека, которых мы не должны разъединять во имя величия нашей литературы». Вот так: «Не должны… во имя величия нашей литературы»! А как оно было на самом деле – никого не должно волновать. Большевистский принцип целесообразности велит не разъединять!
После секретариата, повторю, Юра воспринял поведение Бондарева как предательство. Так ли это? Мне представля-ется, предательство – это когда тебя не спасают, отмалчиваются, разводят руками. А тогда Юрий Васильевич руками не разводил, он ими топил Селезнёва. Чуть позже Вадим Кожинов при встрече рассказал мне, а затем и в печати воспро-извёл реплику из заключительного слова Бондарева на заседании секретариата в адрес Викулова: «Сергей Васильевич, вы должны подумать о какой-то перегруппировке сил… чтобы вам было сподручно и удобно командовать…» Как по-писа-тельски свежо и мягко прозвучало – обычно тогда говорили куда проще и доходчивей: «следует укрепить кадры» или «решить кадровый вопрос» – общепринятые формулировки.
Но это лирика. Существеннее другое, почему тогда так поступил Бондарев? И каким образом информация о том, что Юрий Селезнёв – «засланный казачок», т. е. конкурент Сергею Викулову, уже тогда, по возвращении главного редактора из отпуска, была доведена до сведения Викулова сотрудниками редакции? Если исходить из принципа «ищи, кому это выгодно», то сегодня я больше чем уверен: информация эта через «доверенных» людей была вброшена в редакцию са-мим Бондаревым. Именно в расчёте на то, что она дойдёт до ушей Викулова. Из чего я делаю такой вывод?
Мог ли секретариат ограничиться «разносом»? Вполне. Напомню: в это же время упорство парткома Московской пи-сательской организации, так и не исключившего Семанова из партии, несмотря на давление ЦК (т. е. того же А. Беляева, закулисного участника событий и с Селезнёвым, по мнению многих), спасло его от ареста (тогда ведь член партии не мог быть осуждён до исключения из её рядов). В случае с Юрой секретариат тоже мог занять аналогичную позицию. Словеса, звучавшие на заседании, могли быть какими угодно «страшными» и «рычащими» – оно и понятно, стенограм-ма, конечно же, самое позднее на следующий день проследовала с курьером на Старую площадь. Но достаточно было в конце Бондареву произнести слова, что, «принимая во внимание осознание Селезнёвым своей вины, непродолжитель-ность пребывания на посту первого зама, молодость и несомненный талант», Юрий Иванович должен в дальнейшем не допускать подобных ошибок, – всё обошлось бы. Вместо: «Вы, Сергей Васильевич, приглядывайте за Селезнёвым по-лучше – молод ещё, горяч, заносит куда не следует» Бондарев, как мы знаем, произнёс иные слова.
В искусстве по сию пору действует старое правило: «Честность есть лучшая политика!». Если отбросить дипломатиче-ский политес, то без каких-то ссылок на Юру я должен отказать Юрию Васильевичу именно в честности. Зачем он так по-ступил? У меня на сегодняшний день только один ответ. Уж больно лихо Юра начал в первых замах. А что будет, если сделать, как думалось раньше, главным редактором? Советская система знала только один критерий при назначении – должен быть не просто лояльным, но прежде всего управляемым: никакой самодеятельности! (И не важно, в какой сфере назначение происходило, хоть в банно-прачечном тресте.)
А писатель Бондарев, сделав литературную «карьеру», уже тогда, как мог, начинал выстраивать свою политическую «карьеру». В политику редко входят, в неё врываются, не смущаясь наступать на чужие головы. Политикой ещё реже за-нимаются, в неё играют. И игры эти отнюдь не детские, не зря почти что общепринято, что политика – грязное дело. Но смею заверить, более грязных дел, чем совершают писатели, играющие в политику, я не знаю. Прошедшие 20 лет под-тверждают моё суждение.
А Бондарев? Что Бондарев, он вовсе не предавал Селезнёва, он убирал конкурента, соперника, он просто делал свой следующий шаг вверх по политической лестнице, ведущей вниз. Так что напрасно сегодня Володя Бондаренко, пробуя поймать в кадр литературное мгновение, заявляет, будто «ныне, скажем, Юрий Бондарев кроме себя никого и знать не хочет». Он и раньше по большому счёту кроме себя никого знать не хотел.
Что же касается Селезнёва, то он вовсе не стремился «подставить» С. Викулова. Он лишь хотел сделать «Наш совре-менник» иным, более смелым и делал это, как он это умел, быстро. Взял и сгруппировал в одном номере сразу и повесть В. Крупина «Сороковой день», и статью В. Кожинова, и статью А. Ланщикова (по сути главу из его готовящейся книги о Чернышевском в «Современнике»), и рецензию уже опального С. Семанова. Чересчур быстро, рассудили «това-рищи». «Подставлять» С. Викулова – зачем? Ведь место главного редактора и без того было обещано. Забыл, что обе-щать не значит жениться.
И ещё одно предположение. В содержании номера, в самом выборе повести Крупина Бондарев мог разглядеть, что как редактор Селезнёв готов отдать предпочтение более молодым прозаикам, т. е. слегка подвинуть в сторону примель-кавшиеся имена занудного Н. Шундика, тяжеловесного М. Алексеева и самого Ю.Бондарева, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий, чьи «Последние залпы» в литературе как-то незаметно превратились в «Игру». А этого Юрию Васильевичу допустить, как понимаете, никак было нельзя.
А теперь совсем коротко на тему, для меня по сию пору очень туманную.
…Мы сидим у Селезнёва дома на кухне. За окном ночная темень. Жена Марина на подносе в последний раз приносит кофе с какими-то печенюшками. Юра курит. Я терплю. Мы ведём разговор о только что состоявшейся его по-ездке в Ленинград. Вернее, говорит он, а я слушаю. Лишь иногда вклиниваясь вопросами. Юра рассказывает, как на об-ратном пути в Москву на него было совершено покушение. Кем? КГБ. Но там же, в КГБ, нашлись другие люди, которые помогли и спасли, они спрятали его в другом купе поезда, всю ночь охраняли и благополучно доставили до дома. Ничего другого не нахожу, как спросить: «И что теперь, страшно?» Юра провёл рукой по своим тёмно-русым с ранней сединой волосам, и я услышал в ответ: «Не хочется так уходить из жизни. Ещё, собственно, ничего не успел сделать…»
Об отношениях Юры с «органами» мы вряд ли когда узнаем. Но они в ту пору были, мне кажется, у каждого входящего в литературу. Я даже не имею в виду прямое сотрудничество или стукачество. И речь не о постоянной телефонной про-слушке. И не о письмах за рубеж и из-за рубежа, которые шли больше месяца, откровенно вскрывались, и часть коррес-понденции куда-то исчезала. И не о собираемой информации: с кем из иностранцев когда, где и сколько раз ты встре-чался.
Помню, я какое-то время работал в Саратовском отделении Союза писателей. И как в любой области у нас был свой куратор из обкома партии и свой куратор из областного управления КГБ. Он приходил, задавал вопросы. Его интересо-вали даже члены литературного объединения при писательской организации, объединения, в котором добрая половина были графоманы. Но – кто ходит? О чём пишет? А есть ли кто из фантастов? А то собираются в Ленинском районе лю-бители фантастики. И среди них много евреев. Сегодня обсуждают и пишут фантастику, а завтра возьмут и напишут за-явление о выезде в Израиль. По молодости, по глупости я пошутил:
– Боитесь, что если уедут, у вас не будет работы?
– Вы о себе думайте, а не обо мне.
Позже я переехал в Москву. Жил, работал, писал, печатался. Встречаю как-то на улице знакомого, иногда в печати по-являлись его рецензии и обзоры. В разговоре мелькает, что он то ли работает, то ли подрабатывает консультантом-обо-зревателем в Комитете. Ну что ж, тоже работа. Когда прощались, слышу тёплый, радушный голос:
– Пиши, пиши – мы за тобой наблюдаем.
…Те кухонные посиделки у Юры были незадолго до его последней поездки в Германию, откуда он не приехал, а его до-ставили. Говорят – сердце. Может быть. Случается же стечение обстоятельств. Как это у Блока: «Нас всех подстерегает случай». Вот и на сей раз подстерёг.
Иногда я подхожу дома к книжным полкам и беру в руки (просто так) ЖЗЛовского «Достоевского», открываю титульный лист и перечитываю: «Коллеге по вредному (т. е. критическому) цеху Александру Разумихину с благодарностью, дружес-ки и сердечно. Юрий Селезнёв. 10.XII.81.» Сознание воспринимает только одно слово «по вредному цеху».
Как скажет позже Валерий Ганичев, Селезнёв был способен объединить. Окидывая взглядом сегодняшние писатель-ские ряды, я бы сказал иначе: Юра, человек-магнит, если бы жил, оказался единственным способным объединить. Если бы…
А потому не даёт покоя мысль: может, это и есть истинная причина его гибели?

Продолжение следует

Александр РАЗУМИХИН