ТРОЕ ИЗ СУМЫ

№ 2008 / 44, 23.02.2015

Буквально в дни, когда ушёл из жизни Николай Машовец, я получил короткое, всего несколько строк, электронное письмо из Саратова от одного моего однокурсника: «Работаю дворником в ЖСК…
Сергей Боровиков: «Расстаётся… не с прошлым, а с жизнью»

Буквально в дни, когда ушёл из жизни Николай Машовец, я получил короткое, всего несколько строк, электронное письмо из Саратова от одного моего однокурсника: «Работаю дворником в ЖСК… Из на-ших саратовских вижусь иногда с Серёжей Боровиковым. В общем, жизнь прожита».
Слов, что жизнь прожита, мне от Коли слышать не доводилось. Но растерянность: как жить дальше и что делать, чтобы не ошущать себя ненужным, лишённым счастливой возможности творить, чем дальше, тем больше, было видно, давала о себе знать.
Случайное совпадение?
А Серёжа Боровиков, раз уж он был упомянут?
Он был первым из потомственных литераторов, с кем мне довелось знаться. Потом ещё будут Лёня Асанов, Вадим Дементьев, Саша Михайлов, Ира Винокурова, Серёжа Куняев. Но о них позже. А Серёжа ещё в 1971 году (я в это время учительствовал в шахтёрском городке на севере Урала) приглашён на проводимый Союзом писателей семинар молодых критиков в Дубулты. Едут вдвоём с Машовцом. Кроме них из участников семинара впоследствии заявили о себе как критики москвич Сергей Чупринин, волжанин Володя Васильев, уралец Коля Кузин.

Сразу отмечу: Боровиков в далёкие годы написания первых своих литературно-критических книг и тот же Боровиков, сменивший позже критику на прозу, – это два совершенно разных человека. Поэтому не надо удивляться, читая сегодня, например, такой пассаж в его адрес: «Строго говоря, из всего написанного Сер-геем Боровиковым к критике как таковой относится довольно незначительная часть. И далеко не самая выра-зительная».
Хотя, если в одну стопку положить публикации Боровикова-критика, а в другую Боровикова-прозаика, пер-вая будет значительно выше. Но ведь это ещё надо знать. А нынешняя молодая критика очень часто именно знанием предмета себя не отягощает. Знать? Зачем?
…Попробую напомнить. Тот, прошлый, Серёжа свой первый сборник статей «Сегодня и вчера» опубликовал совсем в другой стране (в СССР) в областном издательстве (во времена, когда всем и всеми в обозначенных границах области заправлял первый секретарь обкома, а не губернатор) в 1975 году. И в том же году молодой литератор стал членом КПСС. Потом появился второй его сборник, уже в Москве, с характерным названием «Перекрёсток традиций». Помню его книгу «Алексей Толстой» (кажется, было три издания), а несколько ра-нее громкую публикацию в «Нашем современнике» о молодом А. Н. Толстом, за которую критик получил пре-мию журнала. Чуть позже сборник статей Боровикова «Отзывчивость» удостоен премии ЦК ВЛКСМ имени Н. Островского за лучшее произведение о советской молодежи.
Тот, прошлый, Серёжа, работая в журнале «Волга», прошёл все ступеньки: корректор, литературный ре-дактор, заведующий отделом критики, заведующий отделом прозы, главный редактор. Он из поколения тех, кто был рождён, «чтоб сказку сделать былью». Поэтому избирался депутатом Саратовского облсовета, чле-ном горкома и райкома КПСС.
Другой, нынешний, Сергей Боровиков – известный саратовский писатель, потомственный литератор, кое-кто из молодых да ранних его даже возводит в ранг «интеллигента-шестидесятника». Но все считают своим долгом упомянуть, что он бывший главный редактор лучшего нестоличного «толстого» журнала «Волга», «свой человек» в мире советской литературной критики и вовсе не чужой для постсоветской прозы. Сего-дняшний Боровиков – это прежде всего автор «ненаписанного филологического» романа «Крюк» и книги ис-поведально-эссеистической прозы «В русском жанре. Из жизни читателя», академик АРСС, с 1995 года член Букеровского комитета в России.
Говоря об этом «вчера» и «сегодня», я нисколько не ёрничаю и не имею намерения Боровикова уколоть. Та-кое уж было время, и Серёжа играл по правилам окружающей жизни. Он, как и все мы, появившиеся на свет при Сталине, и «кузькину мать» Хрущёва захватил, и взрослел при большом писателе Брежневе, и перелис-тывал страницы книги временных лет при последующих больных дедушках, и в перестройке Горбачёва варил-ся, и Ельцина пережил…
В конце концов, он сам обнаружил в себе эту разницу, после чего написал: «Когда к концу 70-х годов я ут-вердился в печальном выводе, что не смогу быть писателем жизни, так как не имею таланта, а описывать жизнь без таланта может тот, кто, скажем, покорял Полюс или ловил тигров, а я лишь выпивал и читал книги, я решил сделаться писателем литературы, т. е. критиком.
Сделавшись критиком, я не то чтобы совсем перестал читать, но, по совету старшего коллеги, стал писать больше, чем читать. Был доволен и заметно поглупел… Спустя сколько-то лет, а именно в конце 80-х, я ут-вердился в печальном выводе, что критика из меня так и не вышло. С омерзением окинув взором прожитой мной путь, я почти перестал писать, но вновь, как в юные годы, сделался читателем. Был крайне всем недо-волен и незаметно поумнел».
Именно этими строками он предварил публикацию своего «ненаписанного филологического» романа «Крюк». Текст новым критикам понравится – как в своей «жизненной» части (саратовские пьянки-гулянки, отягощённые любовными приключениями), так и в части «филологической» (картинки из жизни литераторов-«патриотов»). Прозвучало даже сожаление: «Жаль, что остался «Крюк» не дописанным…»
Жалостливое суждение критика требует небольшого отступления. С грустью вынужден заметить: во време-на, когда мы были молодыми критиками, среди нас не было таких безграмотных «прочтений». Мы могли изо-щрённо ругать там, где можно было и похвалить, могли хвалить там, где хвалить было не за что. Но восприни-мать столь примитивно: написал автор, что остался «Крюк» не дописанным, значит так оно и есть… Всё-таки неучей среди критиков тогда не было. И первое, что приходит на ум, – «Ненаписанные романы» Юлиана Семёнова. По логике нынешнего критика (не хочу даже упоминать его фамилию, чтобы не рекламиро-вать), они так и не были написаны. Можно таким образом открыть восьмой том Собрания сочинений писате-ля (М.: ДЭМ, 1994) и увидеть чистые страницы.
Прошу прощения за пример из собственной писательской практики. У меня есть не очень большое прозаи-ческое произведение, имеющее подзаголовок «Сугубо житейский рассказ в формате повести». В одной ре-дакции меня спросили: «Так это рассказ или повесть?» Я улыбнулся: в школе, видимо, редактор «Войну и мир» не читал, иначе обязательно в школьную пору задал бы вопрос: «Так толстовская книга – это роман или эпопея?»
И ещё одно отступление позволю себе на тему: что читали, а чего не читали современные редакторы и из-датели. Не сочтите только за анекдот. В одном издательстве редактор, получив рукопись новой версии для детей «Приключений барона Мюнхгаузена», захотела прочитать книжку, которую для детей некогда переска-зал Корней Чуковский. Оказалось, редактор ни в детстве, ни потом не читала историй барона Мюнхгаузена. Ни пересказа К. Чуковского, ни переводов Г. А. Бюргера и Р. Э. Распэ. Удиви-тельно, подумал я, чего только не бывает на свете. Позже рукопись попала к главному редактору издательст-ва. И тут выяснилось, что она тоже никогда не читала про барона Мюнхгаузена. Больше того, не видела даже ни фильма Захарова про «нового Мюнхгаузена», ни мультфильма «про старого». Как такое может быть сего-дня в издательском деле? – диву даюсь. Наверное (другого объяснения не нахожу), это оттого, что «издатель-ское дело» – это из словаря былых времён. А ныне, как известно, «издательский бизнес».
Однако вернусь к боровиковскому роману – «не законченному». Смею думать, что «незаконченность» была задумана автором изначально. Обычно писатель стремится воспроизвести мир с максимальной полнотой, но в данном случае требовалось встать с ног на голову. Поэтому Боровиков сразу писал некий развёрнутый роман-синопсис, в котором разорванный мир дан в разорванном на куски произведении. Что ни говори, лите-ратор Сергей живой, остроумный, одарённый. Смышлёный, он понял: главное (по сути ничем не изменивше-еся с советских времён) – избрать верный формат, чтобы потом втиснуться в уже готовую книжную серию.
Текст, создаваемый для обывателя-интеллектуала, требовал агрессивной и напористой писательской ма-неры. Читатель её получил. Проза Боровикова наполнена бурей страстей, бушующих под маской внешней не-возмутимости. Была поставлена очевидная цель – эпатировать читателя и формой, и содержанием. И Боро-виков поставленной цели добился. Он писал про жизнь, в которой, даже слепые видели, серп затупился, а молот покрылся ржавчиной.
В дни всеобщей тяжёлой депрессии модно быть циничным, всепонимающим, вовсе не обязательно брызга-ющим слюной, но непременно исходящим желчью. Сергей был злобно-весел, и никто не мог обвинить его в том, что он предлагает читателю приятное и «душеспасительное» чтение, пропахшее нафталином.
Не надо думать, что Боровиков стремился превратить свой роман в отхожее место, открытый канализаци-онный люк, яму, полную гнилых человеческих отбросов. И в мыслях такого не было. Но страну захлестнуло бурно-мутной волной. В ней нет абсолютно никакой цензуры. Можно быть лояльным ко всему, что есть, даже гадкому. К тому же Сергей писал о провинции. А жизнь провинции – особая тема, она требует чётко отформа-тированной чернухи.
Проблем с изданием не возникло. Был спрос. Предложение последовало вовремя и быстро. Результат вы-звал резко полярную реакцию: одним страшно нравилось, другие плевались. Первые этот вполне натуралис-тический роман и его автора хвалили за смакование неприличных подробностей и использование нецензур-ной, ненормативной лексики. Вторые этот вполне натуралистический роман и его автора ругали за смакова-ние неприличных подробностей и использование нецензурной, ненормативной лексики. Но разве это было важно? Куда существенней другое – о романе и его авторе заговорили. Пришёл успех, соизмеримый с тем, ушедшим, когда были журнальные премии, комсомольские награды.
Вот только самого того времени не стало. А жить воспоминаниями о былых успехах не хотелось. И тут очень кстати пригодился опыт красного графа Толстого, о котором Боровиков писал в советские годы. Да, тогда в его работе присутствовал дух фронды. Теперь же полезным для вчерашнего критика стало умение классика выживать, приспосабливаться. Ведь важно было не выпасть из обоймы, остаться «на уровне».
Поверьте, я пишу не о писательской мимикрии, а о человеческой, творческой трагедии. Она у Серёжи ни-чуть не меньшая, чем у рано ушедшего из жизни Селезнёва или потерявшего и не нашедшего себя в новой жизни Машовца. Оказаться на изломе социального бытия и сохранить себя – не каждому по силам.
Поэтому теперь о том, почему роман Боровикова, на мой взгляд, был им написан.
В ту пору серьёзную литературу издатели (вчерашние книгопродавцы) брать не хотели (они и сегодня не ча-сто обращают на неё внимание, но это тема особого разговора). Не порывать с критикой? Но все оставшиеся в критике авторы вольно или невольно от литературы повернулись тогда к политике. Но она Серёже была не по нутру. И я его прекрасно понимаю. Эта же проблема стояла в ту пору и передо мной, и перед всеми други-ми «молодыми критиками». И каждый решал её как мог, или не решал, махнув на всё, вовсе. Я, допустим, за-молчал на десять с лишним лет.
Хотя вопрос, какой вставал перед нами, был прост и очень даже немудрён. Писать то, к чему душа лежит? А к чему она лежит в изменившихся условиях новой, несоветской, страны? Или попробовать писать то, что луч-ше продаётся? Быть принципиальным? Или литераторствовать на потребу массовой аудитории? Был даже некий выбор. Детектив? Любовный роман? Гламур? Или некий суррогат интеллектуальной прозы, в котором обязательный набор един на всех, но без убийств, секса и гламура?
Смешно думать, будто непременный набор советской словесности: «Она и он передовые, мотор, запущен-ный впервые, отсталый зам, растущий пред и в коммунизм идущий дед», преподнесённый ещё Твардов-ский в «За далью даль», умрёт без каких-либо последствий. Свято место, знают все, пусто не бывает. Каждое новое время рождает свой новый набор.
Позже Серёжа даже выкажет свою оригинальность, он литературный секс заменит на беллетристический алкоголь. Выйдет очень даже недурно!
Но я всё же об обстоятельствах, в каких рождался боровиковский роман.
Быть главным редактором издания, о котором заговорили как о лучшем среди периферийных литератур-ном «толстом» журнале, вроде бы престижно, но местным «городничим», как известно, такая слава ни к че-му. Они о своей лишь думают. Особенно если губернаторская жена к тому же «большая охотница» до литера-туры. И вот журнал дышит уже на ладан. Ох уж эта жизнь в областном городе!
Жизнь в столице, безусловно, не сахар. Но жить в провинции, поверьте, ничуть не легче. А зачастую и слож-нее. Что такое Москва? Это масса мест для приложения сил. А что такое Саратов? Единственное издатель-ство, единственный журнал, хоть и «толстый»… и всё! Выбор убийственный. Скажу жёстче – самоубийствен-ный, если ты честолюбив и талантлив. Когда твоя мечта сохранить своё «лицо» и собственное «я» умирает последней, но перед тобой выбор: или твоё «я» – тогда «на выход», или забудь про своё «я» и живи по мест-ным «понятиям» – смирись, терпи и люби даже тех, кому ещё вчера ни за что не подал бы руки.
Легко сказать «надо оставаться принципиальным!». Куда труднее им быть. (Это мне напомнило эпизод из примерно тех же лет – началась перестройка, и я тогда служил в Госкомиздате. Одна из моих сослуживиц как-то с возмущением, насмотревшись телевизор, заговорила о негодяях-чиновниках, берущих взятки. Я слу-шал-слушал, но после фразы: «А вот мы не берём!» сказал: «Ты, конечно, тоже чиновник, и уже много лет чи-новник, и действительно не берёшь взяток… Потому что тебе их никто не предлагает. А стали бы давать? Го-ворить о том, что он не берёт взяток, имеет право лишь только тот, кому дали, а он не взял! И раз не взял, и другой не взял, и третий… А другим лучше помалкивать».)
Нисколько не в оправдание Боровикова, а исключительно констатация факта: новая действительность ока-залась для него, писательского сына, критика с удачно сложившимся творческим стартом, чересчур жёст-кой. Чтобы сохранить в себе чистоту души, нужно было обладать какой-то степенью таланта и оптимизма. У Серёжи было первое, и явно не хватило второго. А выжить, конечно, хотелось. И физически, и в литературе. История свидетельствует: 99 процентов сочинений из читательского обихода исчезает. Нет ничего нового. О том, как это трудно, остаться в литературе, это Серёжа на опыте собственного отца – писателя Григория Бо-ровикова – хорошо знает.
В те годы слово «рейтинг» присутствовало разве что в словаре иностранных слов. Однако если его исполь-зовать, то в писательском рейтинге прозаик Григорий Боровиков в советские времена стоял среди саратов-ских литераторов на втором, после Григория Коновалова, месте. Оба не раз издавались и в Москве. Но кто из сегодняшних даже пятидесятилетних вспомнит хоть одну повесть или роман Григория Боровикова? Вот так.
Часто говорят: «Чтобы узнать человека, надо дать ему власть и деньги». Но я думаю, столь же верно и дру-гое: «Чтобы узнать человека, надо отнять у него власть и лишить любимого занятия».
Новая постсоветская страна отняла у младшего Боровикова «птицу счастья». А потому всё чаще навалива-лись недовольство, неудовлетворённость жизнью после явного социального успеха.
Перефразируя одно известное высказывание, можно принять как разумный совет: «Любите литературу в себе, без компромиссов». Серёжа литературу всегда любил, и в себе в том числе. А вот что касается компро-миссов… Он на них пошёл.
И вот уже главный редактор «Волги» публикует заметки в тех изданиях, какие он как критик недавно крити-ковал. А о нём самом печатают хвалебные строки те, кто ещё вчера вызывал у него неприятие. Кто в журна-лах, газетах, кто в предисловии к его же книге, кто в электронном «Русском журнале».
Обаятельный розовощёкий пижон, пишущий о поэтическом кафе начала прошлого века на страницах «На-шего современника», и эрудит, позволяющий себе выглядеть поверхностным – таким я хочу сохранить Серё-жу в своей памяти, – теперь реализует свой творческий потенциал совсем в ином ключе. Он сделал сдвиг вниз, переключение на более низкую передачу – тем самым изменил свой образ жизни и поднял, как ему представляется, свой социальный статус.
Ныне мода на критику возродилась. Но какую? Я заметил, сегодня Боровикова никто не ругает, не бьёт словесами. Наоборот, прямо и почти афористично пишут, что его «полумемуарная, полулитературоведчес-кая проза – признанный фаворит русской словесности».
Нынешние критики – толковые книжные риэлторы – его ласково поглаживают: «Как не хвалить человека, который по-настоящему любит литературу (а не себя в литературе и не свои расхожие представления о лите-ратуре). Сергей Боровиков не модник; модники бегают за Пелевиным, а Боровиков перечитывает потрёпан-ный томик Бориса Лавренёва, пытаясь понять, отчего этот неплохой и всецело лояльный к Сталину писатель в послевоенное время как будто бы угодил в нети. Кого еще сейчас интересует Лавренёв? На фоне нынешнего пресловутого «культурного процесса» тусовок и кланов такой благородный и живой интерес к культуре (без кавычек) восхищает».
Его с удовольствием цитируют: «Вот, например, сценка из писательской жизни начала 80-х, заканчивающа-яся характеристикой известного критика Игоря З. (давайте все хором угадаем с трёх раз, кто бы это мог быть): «У Игорька была внешность кинематографического провинциального священника из либерального ки-но 60-х годов, то ли шибко пьющего, то ли очень недужного: землистый цвет лица, мешки под глазами, при-клеенная котлетой борода. Он не говорил, а изрекал словно бы скорбные, но очевидные лишь ему истины, к которым никто не хочет прислушаться». Славный получился портрет человека, у которого хватило вкуса вес-ти по ТВ передачу под названием «Нравственные проповеди»!
Им восторгаются: «Добрые без сюсюканья, опыты Боровикова заставляли верить: всё наладится, не такое перемогали, есть на свете Россия, русская интеллигенция (в нормальном – «земском», чеховском, человече-ском – смысле слова), русская литература. Есть теплота чувства и достоинство мысли. Мы ещё вздохнём, улыбнёмся, выйдем на набережную (не реки – Волги!), выпьем».
Я понимаю, что подобные печатные слова не взятка. Про вас так скажут – откажетесь? Душевные слова! Прямо-таки приглашение посидеть «на троих» на зелёной травке волжского бережка. Тёплые слова!
Даже Владимир Войнович сподобился высказаться про Серёжу, что он «являет собой тот, уже редкий, если не сказать штучный, тип образованного пьющего (смягчим: выпивающего) и несколько старо-модного русского человека, который мог произрасти только в глубинке, столичного уровня испорченности пока не достигшей.
…Боровиков сам по себе. Об искусстве пития и закусывания он пишет со знанием дела, с большим вкусом и почтением к процессу, там и сям подчёркивая (это его собственное открытие в медицине), что без вредных привычек жить вредно, а без питья невозможно.
…Читать её (книгу) хорошо за полночь, на кухне, пригубливая (но не глотая залпом) из рюмки холодную вод-ку, умеренно закусывая, думая о прочитанном, отвлекаясь и время от времени уносясь мыслями неизвестно куда».
Оно и верно, боровиковские размышления «В русском жанре» – о жизни, об истории, о классиках, о старой и новой словесности, – такие вроде бы «домашние», якобы «неотделанные», будто бы неожиданные, как за-годя подготовленный экспромт, полемичные, но, казалось бы, без злобы, явной самоуверенности, гранича-щей с наглостью. Вернее, всё это есть, но присутствует дозированно, хорошо просчитано и основано на хо-рошей природной интуиции, а потому не раздражает. Сразу видно, автор – человек интеллигентный, остро-умный, с присущим ему спокойным юмором. Что бы он ни сказал, читатель смеяться не станет, а вот улыб-нётся обязательно.
Теперь без ежедневного обращения к запискам из жизни усердного читателя Серёжа уже, полагаю, не мо-жет убедить себя, что жизнь прекрасна. Главное – без иллюзий. Другие, мол, впадают в депрессию, а я вот лежу себе читаю, как в детстве. Да, талант никому не нужен, но профессионал всегда найдёт, как напеча-таться.
Я нисколько не осуждаю Боровикова. Уже по одной той причине, что все, кто любит книгу, мне дороги, – од-на школа, один саратовский филфак. Мысли, которые появляются у Серёжи после чтения, и впрямь иной раз мне интересны, нравятся. «Войну и мир», к примеру, он прочитал со вкусом. Даже если не соглашаться с ут-верждением Алексея Толстого, что литература рождается из винных паров под звон бокалов.
И рассуждать о необходимости стойкого иммунитета к всякого рода жизненным невзгодам и кризисам, по-лагаю, здесь, конечно, не стоит. Стонать, мол, потерял Серёжа всё, ради чего стоило жить, тоже не буду.
Боровиков, увы, не Гоголь, а я, слава богу, не Белинский.
Но об отношении к жизни несколько слов скажу. К литературе, правда, это отношение имеет касательное, однако…
Метаморфозы, происшедшие с Боровиковым, мне кажется, всё же сказались не только на литературной, но и на его нравственной эволюции.
Тот, прошлый, Серёжа, работая в журнале «Волга», уже будучи главным редактором, специально по почте посылал несколько раз мелькнувшему в периодике талантливому прозаику Александру Титову в неведомое село Красное Липецкой области бандерольки с лентой для пишущей машинки – в его глухих краях невозможно было её купить.
А нынешний… Напротив меня сидит за столом в опустевшей квартире Таня Машовец и делится горем:
– Умер Коля, я позвонила Боровикову. Но не услышала ни слова соболезнования. Они, сам знаешь, ровес-ники, дружили. Представь себе, Сергей мне в трубку говорил только лишь о том, как ему плохо, какой он уже старый и немощный. А раньше всегда, когда приезжал в Москву, останавливался у нас…
И в памяти у меня вновь всплывает фраза из письма моего однокурсника – «Жизнь закончена». Он ведь и Серёжин однокурсник. Обоим ещё по шестьдесят… Или уже по шестьдесят? Люди вроде бы разные, а ре-френ звучит один и тот же: «Жизнь закончена».
Ничего удивительного. Когда человек просит покоя, становится ко всему безразличен и равнодушен к вче-рашним друзьям, к жизни… Тогда, можно сказать, он умирает. Такова русская душа.
…Среди Серёжиных размышлений «В русском жанре» есть одно, на которое я не мог не обратить внима-ние. Процитировав известные слова: «Человечество смеясь расстаётся со своим прошлым», Боровиков до-бавляет от себя: «Но сегодня очевидно: не с прошлым, а с жизнью». Но мне смеяться не хочется! О ком он? О человечестве? Сомневаюсь – Серёжа умный человек.

Продолжение следует
Александр РАЗУМИХИН