ИзумлЯемсЯ вместе с Юрием Архиповым
№ 2008 / 46, 23.02.2015
«Римские древности» – так называлась в давние, дореволюционные времена книга, служившая учебным пособием не одному поколению российских гимназистов. Богато иллюстрированная, она содержала широкий свод реалий и понятий Древнего Рима.Палочка-выручалочка эрудита
«Римские древности» – так называлась в давние, дореволюционные времена книга, служившая учебным пособием не одному поколению российских гимназистов. Богато иллюстрированная, она содержала широкий свод реалий и понятий Древнего Рима. Единственный её недостаток – она была написана тяжеловесным, «профессорским» языком.
Михаил Леонович Гаспаров, известный филолог, один из авторитетнейших наших античников конца ХХ века, взялся исправить этот недостаток. И после быстро обретшей популярность «Занимательной Греции» написал – как её логичное продолжение – эту книгу. Написал языком лёгким и занимательным, избегая в то же время каких-либо вульгарных упро-щений.
У современных гимназистов, таким образом, тоже есть своё пособие по предмету, соответствующее эпохе.
Но эта книга чрезвычайно полезна не только им и не только тем, кто специально интересуется именно древнеримской историей или культурой. Она намечает и прочерчивает культурные линии «от Ромула до наших дней», поясняя происхож-дение многих слов и выражений, которыми мы подчас пользуемся бездумно, не зная, откуда они есть пошли. Если Пуш-кин, прогуливаясь в своё время по петербургскому Марсовому полю или шагая мимо здания Сената, или любу-ясь ростральными колоннами на невской Стрелке, прекрасно знал, откуда взялись эти названия в юной столице России, то о современных горожанах или гостях Петербурга это вряд ли скажешь. Зато любой из них может теперь это узнать из книги Гаспарова.
Как и то, что означают такие выражения, как пиррова победа, ганнибалова клятва, «Карфаген должен быть разру-шен!», пунические войны, «Не тронь моих чертежей!» и так далее и так далее. Нынешний читатель этой книги может узнать также, кто такие сабинянки и кто их похитил, кто такие Виргиния и Аппий, чем прославились Катон и Камилл, кто такие понтифики, фламины и луперки, консулы и трибуны, децемвиры и цензоры, Горации и Куриации, чем прославился Кориолан, а чем – Валерий Публикола, что это были за книги Сивиллы и корова Антрона и ещё много сведений, которые важны даже не сами по себе, а по той при-чине, что составили основу расхожих выражений на самых разных европейских языках и дали пищу для сюжетов многих памятников мировой литературы. Ведь римская история, как и римское право, вошли в плоть и кровь европейской куль-туры последующих веков вплоть до наших дней.
Как и мифологические сюжеты, о которых здесь тоже упоминается, Основу иерархии языческих богов римляне, прав-да, позаимствовали у греков (превратив Зевса в Юпитера, Геру в Юнону, Афродиту в Венеру, Ареса в Марса и так да-лее), но «малый круг» божеств, отвечавших едва ли не за всякий пустяк жизни, у них был свой, и в книге Гаспарова он то-же отражён.
Словом, это прекрасный справочник, палочка-выручалочка эрудита, но только выполнено всё это как связное и зани-мательное повествование, своего рода литературное произведение. Это «кто есть кто и что есть что в Древнем Риме» можно читать и с удовольствием перечитывать, вовсе не замечая, как наполняешься ценными сведениями, которые, вне всяких сомнений, значительно облегчат твою последующую читательскую жизнь.
Гаспаров М. Капитолийская волчица. Рим до Цезарей. – М.: Фортуна ЭЛ, 2008
Эстетика вживания
Всякий любитель русской поэзии хорошо знает, насколько необъятен предмет его любви. Десятки великих, сотни выдающихся поэтов, миллионы строк. Проблема выбора стоит перед каждым читателем. И практически каждый из нас так или иначе, хотя бы в уме, составляет собственную антологию русской поэзии того или иного периода. Венедикт Ерофеев, например, играл в эту (любимую) игру до конца жизни: в записной книжке у него были столбиком выписаны все заслуживающие внимания русские поэты и против каждой фамилии выставлена определённая цифра, знаменующая количество стихотворений, «без которых нельзя прожить». Своего рода арифметикой выверенная иерархия поэтических ценностей…
Сразу несколько подобных антологий одарили наш книжный рынок в последнее время. Однако составление – вещь заведомо субъективная, на всех угодить в таком деле невозможно. Так, обширный, «многопудовый» свод русской поэзии ХХ века, представленный Евгением Евтушенко (1995), Ольга Седакова назвала «чудовищным», отметив, что составитель «должен быть культурно вменяемым человеком». Грешит вопиющими лакунами и «контр-проект» – не менее пространное собрание под редакцией Кострова и Красникова (1999).
Ловко вышел из положения Пётр Вайль, назвавший свою выборку лучших русских стихотворений того же столетия «Стихи про меня». К каждому выбранному им стихотворению (в диапазоне от Иннокентия Анненского до Сергея Гандлевского) он дал свой «экзистенциальный» комментарий, поясняющий, как аукаются те или иные стихи в его жизни, сознании, памяти.
Составитель книги (названной по строчке Дельвига) Розы в снегу попытался совместить в своих статьях, обрамляющих подборку каждого включённого им в книгу поэта, «эстетику вживания» и достаточно широкий культурологический обзор. Задачу перед собой известный литературовед поставил не вполне обычную: дать антологию шедевров тех русских поэтов 19-го века, что не входят в «золотую» поэтическую пятёрку этого века (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет). Но и во «втором ряду» того времени пребывали поэты недюжинной силы, нередко прорывавшиеся отдельными своими достижениями на самый высокий уровень. Достаточно сказать, что здесь представлены и Жуковский, и Батюшков, и Баратынский, и Алексей Константинович Толстой, и Случевский, и Анненский – поэты, которые безусловно составили бы «первый ряд» поэзии любой другой страны.
Есть такой штамп: «эта книга читается как роман». Но в данном случае этот штамп более чем оправдан. Статьи Рассадина (занимающие добрую половину всего объёма) отмечены и эмоциональной живостью, и афористичностью раскованного слога. Это и в самом деле то, что на Западе называют «романом-эссе». Но это и своего рода роман Рассадина с русской поэзией, длящийся уже полвека. (И как отрадно, что на полку можно поставить другие подобные романы эссеистов его поколения – Кожинова, Аннинского, Аллы Марченко, Турбина, Гачева, Аверинцева, Гаспарова, Эткинда, Самойлова). Увлечённость и даже страстность письма соединяется у Рассадина с обширнейшими знаниями предмета, позволяющими его ассоциациям порхать подобно изящной бабочке по всему пространству русской поэзии от Державина до наших дней. Но он, друг Эйдельмана, приучен и к историографической акрибии, поэтому попутно приводит наиважнейшие документы времени, проясняющие фон, а иной раз исправляет ошибки памяти и у таких людей, как, например, Герцен.
Что же до всегда уязвимой субъективности выбора, то она Рассадину ведома, и он в развёрнутом вступлении кается, что не смог вписать в рамки заданного объёма таких поэтов, как Хомяков, Полонский, Владимир Соловьёв, Апухтин. Подробно объясняет, почему пренебрёг Рылеевым, Веневитиновым, Огарёвым, Надсоном. Правда, решительно отметая Майкова и Плещеева, никак не мотивирует свой каприз. (А ведь всем памятны слова Белинского о том, что под некоторыми стихотворениями Майкова подписался бы и Пушкин: многие авторитеты высоко ценили и Плещеева.)
Без всяких объяснений оставляет составитель и отсутствие таких имён, как Фёдор Глинка, Катенин, Кольцов, Никитин. Впрочем, здесь сказалась уже, очевидно, мировоззренческая отдалённость автора от идей почвенничества: общественно-политическая составляющая поэзии для него также чрезвычайно важна, и это уже общая черта всего поколения отечественных литературоведов, вскормленных в годы своего становления марксизмом.
Что ж, кто-то из молодых и грядущих выполнит эту работу иначе. Дай Бог, чтобы с не меньшим блеском, чем это сделал Рассадин.
Розы в снегу. Составление и статьи Станислава Рассадина. – М.: Текст, 2008
На игле скабрёза
Весь постпомодернизм вырос, как известно, из пародии. Самый яркий его представитель в прозе Владимир Сорокин, разумеется, тоже. Критика давно уже отметила его умение освоить чужую, кого-нибудь из классиков, стилевую интонацию и придать ей «стёбный», глумливый оттенок. Высмеять былые идеалы – это и есть сверхзадача писателей этого направления. Но если в прежних романах – таких, как «Норма» или «Голубое сало», в кривое зеркало смеха Сорокин помещал стилевые версии столпов русской прозы девятнадцатого века (от Тургенева до Чехова), то ныне, в «Сахарном Кремле», он добрался до «декадентов» начала ХХ столетия, до Сологуба и, особенно явно, Ремизова. Что и понятно. Ведь реализация всякого рода «юродивостей», накопленных русской художественной речью за сто лет, отделяющих нас от «Мелкого беса» и «Докуки и балагурья», и есть вклад «новомодников» в новейшую литературу. Тут и «Кысь» Толстой, и «Время ночь» Петрушевской, и «Поколение П» Пелевина и их множащаяся свита. Но возглавляет шествие, конечно, Сорокин.
Жанр его нового произведения невнятен. Романом его трудно назвать, сборником новелл тоже. Это «текст», отдельные главки которого никак не связаны между собою ни героями, ни сюжетом. Тематическая связь одна – в каждой главке так или иначе возникает «Сахарный Кремль» – главное, «государственного значения» лакомство россиян 2028 года. Да, в каком-то смысле это антиутопия, попытка заглянуть в тот мрак, который ждёт нас всех через двадцать лет. Но это и своего рода исторический роман, поскольку в нём представлены реалии далёкого прошлого. Автору, видимо, хочется выявить (явно ненавистные ему) константы русской жизни на протяжении веков в их остранённо, сатирически поданных проявлениях, как то: буйство, пьянство, кликушество, палачество, пресмыкание перед «государевой» властью.
Получается разлюли-малиновый «микст», в котором сверхтехника ближайшего будущего («дальнеговорухи» с телеэкранами – у каждого подзаборного пьянчуги и бомжа) густо перемешана со словесами и рангами старины. Тут все говорят «зело» и «токмо», молятся перед едой и крестятся на иконы, тут действуют опричники (в том числе и тот Охлоп, что был героем предшествующей книги «День опричника»), думные дьяки и подьячие, перехожие калики, шинкари, кучера, кухарки и тому подобные тени прошлого. Всё население распределено, как встарь, по ранжирам; делится оно на людей «государственных», «деловых», «церковных», «откупных», «тягловых», «приписных», «наёмных», «временнообязанных», «палёных», и всё в таком причудливом духе. Мужья тут секут жён по субботам (если любят), но не скучают без дела и палачи. Следователи РТП (Российский Тайный Приказ) оснащены новейшими, небывало эффективными препаратами, вмиг развязывающими язык подследственных, но методика и сама «фабула» допроса у них та же, что у предшественников из ГПУ, НКВД, МГБ и так далее. Новый штрих разве что – обилие китайских словечек и выражений, которыми пользуются в повседневной речи своей новоявленные москвичи: «жёлтая опасность», стало быть, которой пугали россиян ещё символисты, реализовалась; пала «Москва под ударом» восточного брата, и куда ни глянь – всюду «Крещёный китаец» (Андрей Белый).
В этом вихревом «миксте» среди оживших трупов кружатся и персонажи, выхваченные из современной попсы, – вроде блудливо кликушествующей «Прасковьи из Подмосковья». Как и те, что словно бы перенесены с голливудского масс-экрана: вроде болшевской оппозиционерки Ариши, превращающейся на тайных партийных сборищах под воздействием наркотиков в кровожадную волчицу, терзающую младенческую плоть Наследника. Сам обожаемый верноподданным населением Государь Василий Николаевич будто списан с Никиты Михалкова, каким он предстал в образе Александра Третьего в фильме «Сибирский цирюльник».
Пародирует автор и тот популярный романс, что Михалков исполняет в другом примелькавшемся фильме:Мохнатый хам – в протестантский храм,
Крыса серая – в закрома,
А дворянская дочь – под опричных в ночь
По закону большого ума.
Первые свои книги Сорокин уснащал матерщиной, порнухой, чернухой – и тем прославился. Казалось бы, с годами (а ему уже под пятьдесят) такой дешёвый успех станет претить талантливому речетворцу. Ничуть не бывало! Всего этого полно и в последней книге маститого автора. То ли ему дорог успех у «своего» читателя, которого он давно посадил на иглу скабрёза, то ли у самого нет сил выбраться из наезженной колеи.
А жаль, ведь из-за этого странного пристрастия к «низу» вне поля действия его бурлескной и местами на редкость находчивой языковой палитры остаются целые пласты лучших в мире, самых отзывчивых и благодарных русских читателей.
Сорокин В. Сахарный Кремль. – М.: АСТ – АСТРЕЛЬ
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий