К Астафьеву в Быковку

№ 2008 / 47, 23.02.2015

Я ещё только собирался в Чусовой, а уж добрые люди, к кому я собирался, сказали, что сразу поедем в астафьевскую Быковку. Я было засомневался. Хватит ли сил – приеду поздним вечером, намаюсь в поезде за двое-то суток от Пскова, а уж ранним утром опять в поезд
Я ещё только собирался в Чусовой, а уж добрые люди, к кому я собирался, сказали, что сразу поедем в астафьевскую Быковку. Я было засомневался. Хватит ли сил – приеду поздним вечером, намаюсь в поезде за двое-то суток от Пскова, а уж ранним утром опять в поезд и обратно к Перми. Но пока ещё и в окно глядел на Каму, Сылву, на родную тайгу в её октябрьской, теперь уже навсегда пушкинской красоте («уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…» – как это у него спокойно рядом: нагие, а вот ещё и последние лис-ты), уже знал, что теперь пусть хоть наводнение и землетрясение, а поеду.
И был рад, что решился! Конечно, проспал (куда денешь разницу во времени и усталость?), летел к электричке, перемахивая ступени, держась за сердце, подныривая под товарный состав на соседнем пути, чтобы успеть вскочить в первый вагон. Успел! И сердце не разорвалось. Оно ещё было нужно, чтобы прожить этот день с Виктором Петровичем.
И как же он был прекрасен – этот день!
На воде (мои спутники, знававшие Виктора Петровича, чусовлянин Владимир Маслянка и лысьвенец Ген-надий Вершинин сняли для переправы через Сылву моторную лодку) еще было холодно и неприютно. И небо ещё было стылое. А уж как вышли на Быковскую тропу, потеплело. И даже посветлело от лиственниц, озаря-ющих сырой и как будто брошенный лес, каким он всегда кажется поздней осенью. Тропинка была запущена, но неутомима. И через какой-нибудь час ходу в безопасной крапиве в рост, рубиновых стеклянных шиповни-ках, изумрудных хвощах и седых кипреях, мы уже увидели пасеку (вряд ли ту, на которой заправлял астафь-евский знакомец Толя-пасечник – спросить было не у кого) и живописный (отчасти поневоле из-за бедных пристроек) дом с верандой, застеклённой так щедро, что хотелось думать, что это мастерская кого-то из пермских живописцев.
Но хозяином оказался бывший тренер по баскетболу Анатолий Алексеевич Борисов. Правда, до него здесь действительно жили художники. Он успел похвалиться, что вон там, на горе, жил Астафьев, и вид-но было, как ему не хочется нас отпускать. И он торопил нас обратно, обещая «сварить кипятку в мундире».
Но нам не терпелось туда, где стояла некогда изба Виктора Петровича. И мы по новому мосту, строенному как видно «помочью», миром тех немногих людей без особенного опыта, кто летами собирается здесь и по-неволе пересекает реку – мост был уж очень неказист и непрочен, устремились через Быковку вверх, отметив в сторонке и старый мост в три бревна с перильцем в жердь. Ну, а мы уж по этому, шаткому, но зато широко-му, перекрытому посередине чьими-то согнутыми артритом старыми железными воротами, так что легко бы-ло пошутить, что мост этот ночами разводится, чтобы могли пройти суда.
А первым нас встречал на холме крест, ставленный здесь некогда Геннадием Вершининым в па-мять о спалённой (не со зла, а от обычной скуки) избе Виктора Петровича. Чья-то добрая рука окопала крест и посадила астры, но это не утешило. За бывшей избой ещё сияла любимая Виктором Петровичем листвен-ница, но само пожарище уже затянулось кустами, кипреем, и его почти «не прочитаешь». И я бы, пожалуй, мимо прошёл, но товарищи мои всё здесь знали и торопились показать баньку Виктора Петровича, такую ма-ленькую, что в ней и Марья Семёновна разогнуться не могла, не то что Виктор Петрович. Хотя какая уж банька – реденькая крыша рассыпалась, взялась мхом, дверей давно нет. Но гвозди держат её ещё руч-ные, «домашние», кованые – стара матушка. И верно, вёснами так же заливаются за ней помнящие Виктора Петровича соловьи, печалясь без благодарного слушателя, и привычно дёргает в травах коростель в надеж-де, что ему ещё перепадёт фраза-другая в письмах Виктора Петровича к Александру Николаевичу Ма-карову.
Письма эти сейчас (они изданы Геннадием Сапроновым в книге «Твердь и посох») – настоящий памятник Быковке. И по ним можно узнать и тихие осенние леса, и жизнь реки, и зимние звёзды, на которые он выходил смотреть, когда приезжал, скажем, в январе 1967 года и день за днём писал своему другу одно долгое письмо (оказии всё равно не было – не пошлёшь). Как вообще обстоятельны и старинно подробны бы-ли письма обоих! Ну, Виктор-то Петрович понятно. Синие вечера долги, керосину хватает (не было тогда эле-ктричества, а теперь есть да светить некому), поневоле всех местных рябчиков помянешь, кого убил и кого упустил, и всех хариусов, и всякого, кого в окно увидишь – бабу Дашу, Паруню. Но и Алек-сандр Николаевич в Москве тоже бумаги и времени не жалел – так они любили своё дело и друг друга.
Оно конечно, когда Марья Семёновна рядом хлопочет или папа Пётр Павлович вздыхает, письма покороче, а так – рассказ и рассказ. Как долгое письмо 29 июня 1967 года, в котором Виктор Петрович по-дробно вспоминает, как «вырос в писателя», как беспризорничал в Игарке и «лез из кожи» навстречу благо-дарному вниманию Игнатия Рождественского и как сочинил своё первое «Васюткино озеро». И я только вздохну, увидев, что и письмо к нему Александра Николаевича мечено тем же 29-м июня 1967 года – так они любяще бились навстречу друг другу сердцем. И опять, как при первом чтении, особенно остро пере-живу здесь его последнее письмо Макарову 23 ноября 1967 года, в котором он напишет, как в три дня вышла у него из-под пера «Пастушка». Не ел, не спал и очнулся только с последней точкой в выстывшей избе и с ли-кующим криком «Гр-р-роми захватчиков, ребята!» полетел затоплять. Но Александр Николаевич уже не про-чтёт этого письма, когда назавтра Виктор Петрович приедет в Пермь, на столе его будет ждать телеграмма о смерти друга, и она собьёт его ещё горевшее «Пастушкой» сердце влёт…
Покопались мы, конечно, и на пожарище, утащив с собой какие-то оплавленные пожаром пузырьки из-под лекарств, немедленно решив, что Виктора Петровича, хотя он предпочитал тогда лечиться, чем лечатся все русские мужики. Прихватили флакончики из-под духов (а это уж, конечно, Марьи Семёновны, хотя она тоже, пожалуй, только улыбнулась бы духам при тогдашнем-то быте). Стала бы она тащить такие пустяки в неподъ-ёмном рюкзаке, где каждый сантиметр был рассчитан на питание Виктору Петровичу, детям, себе. Но нам хотелось забыть, что кто-то жил здесь до Виктора Петровича и после него и считать всякую находку счасть-ем.
А уж у креста вертелась в ногах молодого охотника молодая же лайка – чистый порох! Ни секунды на мес-те! Счастливое детство гнало её узнать всех и всему обрадоваться. Как было тотчас не вспомнить соседа Виктора Петровича охотника Леньку и астафьевского Спирьку, который разрывался от любви ко всем так, что от этой любви надо было спасаться бегством.
Но нас ждали племянник Паруни Юрий Воронов с женой Мариной, и мы торопились по «улице 25 октября», как извещал «спёртый» в городе и «для смеху» повешенный на пустой избе указатель. На двери из-бы компьютерный листок жёстким шрифтом предупреждал: «Господа, просим ничего тут не трогать, иначе из-под земли достанем и ноги повыдергаем». «Господа» чувствовали авторитетность угрозы, и оставленный на зиму дом стоял не тронутый. А жилых-то изб, кажется, только и было, что новый дом Вороновых, приехав-ших из-за нас, да мужика, который, наверно ещё парнем, спас здесь чуть не утонувшую Марью Семёновну (мы его не видели).
Ну, конечно, попировали малость. Как иначе – «за встречу!» да за Виктора Петровича! Покололи дрова для молодечества и даже поиграли в городки, который привёз с собой предусмотрительный Вершинин («Чё это в деревне и без городков?»). Никто не вышел посмотреть на нашу забаву. Некому было. И уже не верилось что при Викторе Петровиче здесь было шестнадцать домов.
Навестили мы с Вороновыми и место Паруниной избы. Помните рассказ Виктора Петровича об этой вели-кой в своей незаметности русской женщине из тех, которые, как писал Виктор Петрович, «всем должны, а им – никто», как распутинская Анна из «Последнего срока», как солженицынская Матрёна из «Матрёнина дво-ра». Да и раньше – не от века ли? – они держали русскую землю, как ещё в XIX веке потрясшая и европейско-го читателя тургеневская Лукерья из рассказа «Живы мощи». Может быть, потому и умирает Быковка и по-мерли другие несчётные русские деревни, что они только и держались в последнее время трудом, любовью и совестливостью этих мучениц, знать не знавших, что они мученицы. Поклонились ей от себя и Виктора Пет-ровича. Вспомнили, что и она была Воронова и деревня на старых картах звалась Вороново. И то, что обжива-ются сейчас здесь Юрий и Марина Вороновы – радость и ободрение. Они ещё молоды, привезут сюда своих детей. Те привьются и, глядишь, «улица 25 октября» и впрямь станет улицей и Виктор Петрович поживёт здесь в благодарной памяти. И власти пермские не забудут этой деревни, где родились светлейшие книги нашей литературы, где написаны не одна «Пастушка», а и «Монах в новых штанах» и «Где-то гремит война», и «Синие сумерки», и «Кража», и «Сашка Лебедев» и незабвенный рассказ «Ясным ли днём», и несчётные затеси, которые одни стоят того, чтобы воскресить избу, где явились они на спасение русского сердца и русского слова.
…Осенний день короток и мы, поклонившись кресту и пепелищу, кивнув пригорюнившейся и тоже словно хватающейся за нас «взглядом» бане, перебравшись старым мостком через речку Быковку, ещё провожаем-ся за деревню с Вороновыми, с Анатолием Борисовым, так и не отведав его «кипятка в мундире». И с поворо-та тропы, отобнимавшись, машем, машем новым знакомым, закатной Быковке, вершине астафьевской лист-венницы, которая, привстав на цыпочки, тоже глядит на нас на дорожку и уже родному небу над ней.
Живи, матушка! Ухватывайся за память о Викторе Петровиче, за русское слово, как прежде за землю и дер-жись, а мы ещё будем слетаться к тебе за любовью и светом.

ПСКОВ – БЫКОВКА
Валентин КУРБАТОВ