БРАТ ВО ХРИСТЕ

№ 2015 / 7, 23.02.2015

В храме не принято «фамильярничать»: обычно к человеку обращаются по имени, наречённому при таинстве крещения. В своей истории я заменил конкретные имена – разве в этом суть?..

Иерей Николай Толстиков
Иерей Николай Толстиков

Руф Караулов считал себя всё-таки приличным работягой, в праздничные дни выбривался чисто – бородку отпустил, когда в церковь ходить стал, оболакивался в незатасканную рубаху и штаны с надрюченными «стрелками». В будни-то ладно, можно и кое-как бродить, в рабочем: мастеровой мужик – невелик кулик.

Коля Шибалёнок и в будни и в праздники вышагивал в одних и тех же замызганных, давным-давно потерявших первоначальный цвет и форму обносках с чужого плеча. Маленькие поросячьи глазки на опухшей от постоянной опохмелки роже с кустами щетины на щеках заплыли, превратились в хитрющие щёлочки; под грузным коренастым телом – кривые ноги враскоряк: не сразу поймёшь,  «поддал» ли хорошенько Шибалёнок накануне или «прозрачен, аки стёклышко».

Коля труждался экспедитором-грузчиком в общепите, помимо кое-какой силёнки обладал пронзительно визгливым голосом. Ошалев от его раздражённого тембра, а ещё пуще – от выражений, разбегались, бывало, даже грузчики, а бабы-продавщицы боязливо-заискивающе обращались к Шибалёнку по имени-отчеству.

Руф, он и до седых волос – Руфик, Руфка, а тут шаромыжника – и так уважительно!.. Обидно!

С начальством Коля был ласков и обходителен, подобострастен до неприличия, до распускания слюней, и ещё одно обстоятельство присутствовало: Шибалёнок мог запросто «настучать» на ближнего. За что Колю, в изрядном подпитии, не раз подкарауливали и метелили мужики.

Руф и Шибалёнок жили на одной улице, правда, в разных концах, были ровесники, учились в одной школе. У обоих были неласковые суровые матери – Шибалиха голосиной обладала ещё покруче сынка, не дай Бог, какой ротозей забредал на территорию возле общепитовской конторы, где бабка орудовала метлой, и невзначай ронял окурок. Шибалиха не только орала благим матом, но и норовила отхлестать нарушителя своим орудием труда. Часто попадало на орехи и подвыпившему сынку, мать на расправу не скупилась.

Коля и Руф, получалось всё время, как-то нигде не «пересекались». Ни в мальчишеских потасовках, ни потом – за столиком в пивнухе или за одним стаканом на брёвнышке под забором, ни тем более – в библиотеке, где Руф брал почитать исторические романы и книги «просто о жизни», а Коля, наверное, кроме букваря, ни одной книжки больше не осилил.

Руф был удивлён, да куда там! – потрясён, когда увидел знаменитого матюкальщика стоявшим на воскресной службе в церкви. Шибалёнок, скромно потупив глазки, топтался возле солеи, на самом виду, напротив «царских врат», оттеснив испуганно поглядывающих на него старушонок. Заметив Руфа, он дружелюбно подмигнул ему, как старому приятелю.

С какого уж бока сумел Шибалёнок подкатиться к настоятелю отцу Павлу – Бог весть. Для батюшки, говорят, всякий брат во Христе – свой.

Коля вваливался всегда шумно, заполняя настоятельскую каморку-келью смрадной вонью перегара, мочи, табачища. Растягивая в умильно-заискивающей улыбке помятую, с линялым «фингалом» под глазом, рожу, бросался к отцу Павлу, хватал его руку и принимался смачно её лобызать. Потом облапливал за плечи худощавую фигуру священника:

– Лучший друг ты мой, отец святой!

Руф, починивающий оконную раму, тоже удостоился дружеского кивка: привет, столяр!

– Тётку надо причастить, она уж там на последнем издохе, давно лежит, не встаёт, – затараторил Шибалёнок. – В пригороде это, в Луках! Я там тебя, отец родной, в любое время с автобуса встречу и в нужное место проведу.

– Да, тут дело такое, отлагательства не терпит, – согласился отец Павел. – Давайте, договоримся – где и когда?..

В сопровождающие батюшка взял Руфа, всё-таки местный житель. С городом приезжий отец Павел был ещё плохо знаком, а тут пригород, посёлок. Руф там тоже никогда не бывал, но промолчал о том.

В тряском, дребезжащем всеми внутренностями, автобусе – «сарае», видимо, только что выпущенном в рейс, пока добирались до места, отец Павел продрог в своём тонком осеннем пальтишке. На конечной остановке путники поспешно выскочили из промороженного салона – на улице показалось много теплее. Возле покосившегося, с исцарапанными всякими похабными надписями стенами, павильончика их никто не ждал.

– Может, задерживается где Коля? Сейчас прибежит? – с надеждой вопросил отец Павел, озираясь по сторонам.

– Чего его ждать-то? Пойдём сами! – спустя какое-то время предложил Руф, глядя на съёженного вконец на пронизывающем до костей мартовском ветру батюшку. Аж стёкла очков на носу у бедного изморосью покрылись.

И тут выяснилось, что ни названия улицы, ни номера дома, где ожидала болящая старушка, ни тот и ни другой не знают.

Руф махнул безнадёжно рукой на длинную череду одинаковых, как близнецы, бараков-времянок пристанционного посёлка:

– Поехали, отец Павел, обратно! Где тут искать?!

– И всё-таки давай попробуем… – стуча зубами, не согласился священник.

В ответ на расспросы, где обретается недвижная богомольная бабулька, встречные прохожие, поглядывая с удивлением на двух бородачей, недоумённо пожимали плечами.

Поплутав вдоволь по всяким проулочкам, путники окончательно приуныли, и тут Руф хлопнул себя по лбу – вот уж верно: «хорошая мысля приходит опосля»!

Первая же небритая, красноносая, слегка пошатывающаяся личность изрекла:

– Шибалёнок? Да он, вон, в пивнухе возле остановки гужбанит!

И точно. Едва заглянул Руф в питейное заведение – и за ближним к выходу столиком обнаружился притулившийся там Шибалёнок. Он лениво, вроде б как нехотя, дотягивал из кружки одёнок пива, дремал-не дремал, раскачиваясь на кривых ногах и с блаженством жмуря щёлки глаз. Но стоило его соседу, тщедушному мужичку, от переизбытка пития заикать и устремиться на выход, как Коля, не кумекая долго, подвинул к себе его недопитую кружку и стремительно выглотал из неё пиво.

Руфу так и зазуделось подойти и треснуть хорошенько по этой мятой довольной харе! Шибалёнок опередил: сначала по его лицу промелькнуло удивление, потом в более активно зашабарошившемся мозгу возникло воспоминание – и вот Коля, скорчив виновато покаянную мину, заторопился навстречу Руфу:

– Ой, с батюшкой меня простите! Давно вас жду! Забежал вот на минутку погреться…

Увидев на улице продрогшего отца Павла Шибалёнок и умильную слезу бы наверно пустил, кабы священник сурово не подгонял его:

– Веди!

– Это рядом! Вон там!

Коля вбежал на крылечко неказистого домика, не особо церемонясь, забарабанил кулаком в дверь. Вскоре дверное полотно заходило ходуном уже под его пинками, но по-прежнему никто не спешил открывать.

– Уф! – Шибалёнок грязной ладонью вытер испарину со лба, оставляя на нём чёрные полоски. – Васька, гад, сын ейный, не иначе, на работу убежал. Нас, мудило, не дождался! А она, хозяйка-то, больше года с кровати не встаёт. – Он подошёл к окну с приоткрытой форточкой, постучал в стекло. – Бабуля, слышишь? Мы с батюшкой тут, не виноваты только, что к тебе не попасть…

И потупил свои плутоватые глазки под сердитым и уничтожающим взглядом отца Павла из-под стеклышек очков.

В дверном замке вдруг заскрежетал ключ. Дверь распахнулась; на пороге стояла, целясь за дверные косяки, иссохшая – одна тень! – старуха в исподнем. На застывшем, неподвижном, будто маска, испитом жестокой болезнью, землистого цвета лице её жили одни только глаза, и было во взгляде их что-то уже далёкое от мирской суеты, ведомое человеку лишь на последнем пределе. И ещё вера была в них.

Мгновение – и бабулька упала на руки подоспевшему отцу Павлу; Руф с Шибалёнком застыли, распялив рты. Старушку унесли в дом; отец Павел едва успел накинуть ей на голову край епитрахили, принимая от неё «глухую» исповедь, и причастить её Святых Христовых Тайн, как старушка, просветлев ликом, отошла в мир иной.

– Видели? – спросил священник у своих растерянных и потрясённых спутников. – Вот как верить надо!..

Шибалёнку порою, видимо, надоедало трястись от холода под грудой тряпья в своей нетопленной комнатушке в коммуналке или ночевать после «возлияний» по городским кочегаркам. Он выдумывал причину для заболевания и заползал в палату местной больнички понежиться на чистых простынях и пожрать, пусть и скудновато, зато размеренно. Благо старые доктора ещё полуголодной советской поры хорошо помнили Шибалёнка, как экспедитора продуктового склада, и благодарность их за прежние Колины благодеяния не улетучилась с приходом капитализма.

В конце зимы Шибалёнок не стал дожидаться тёплых дней, с загноившемся пальцем залёг в больницу. Тут его и повстречал отец Павел, пришедший соборовать одного старичка. Дедуля где-то упал и сломал бедренную кость, лежал на койке с ногой – на вытяжку, впрямь как лётчик-испытатель после катастрофы.

Коля, радостный, вышмыгнул из соседней палаты, с бодрым кликом полез лобызаться к батюшке, засуетился возле него, норовя ему подсобить: зажёг свечку и тут же, шумно вздохнув, загасил её.

Закончив таинство соборования, отец Павел, морщась от ядрёного духа, исходящего от старичка, спросил Шибалёнка:

– Ты истинно верующий?

– Да! – Шибалёнок, состроив торжественно-скорбную мину, торопливо обмахнулся заскорузлой щепотью.

– А слыхал, что вера без дел мертва есть? – с лукавинкой посмотрел на него отец Павел.

Коля в ответ промычал что-то невразумительное, развёл руками.

– Вот тогда за дедушкой поухаживай! Видишь, старичок не прибран, ни родных ни близких! Ну как? Благословить тебя на доброе дело?

Шибалёнку ничего не оставалось, кроме как согласно кивнуть…

Обихаживать деда он взялся с круто подсоленным матерком, не особо кого из соседей или врачей стесняясь. Созывая всех чертей на голову бедолаги, вытаскивал из-под него судна и «утки». Притащив из столовки поднос со скудным обедом, пичкал им старичка, совал тому в беззубый рот ложку с кашей, а то и мимо её просыпал.

Всё как бы ни было, но дед споро пошёл на поправку, а Шибалёнок потом обосновался у выписавшегося из больницы старика на топчане возле жаркого бока печки. Дедуля пенсию получал и делился по-отечески с Колей харчами, выдавая иногда ему и на винишко.

Жаль только, что «лафа» скоро кончилась: у старичка родственнички объявились, и Шибалёнка без церемоний выставили за двери.

Тут он и вовсе стал возле отца Павла виться…

Дела от Шибалёнка мало, он больше горазд был трескать еду в три горла в трапезной и молоть языком. Отец Павел поначалу избегал его, даже прятался, да разве скроешься от Коли! Притулится он на приступок возле двери настоятельской каморки-кабинета и будет, ожидаючи, часами сидеть-рассиживаться тут, задирая пробегавших мимо по всяким надобностям служек. Потом всё-таки батюшка смирился, особенно после того, как Шибалёнок опять оказался бесприютным, приноровился, занимаясь своими делами, слушать его болтовню и пропускать её мимо ушей, наподобие трёпа диктора из радиоприёмника на стене. И ночевать оставлял Колю в своём кабинете на старом диванчике.

Что поделаешь, раз послал Господь такое чадо духовное, надо же его окормлять и наставлять!..

В начале лета на острове посреди Святого озера в окрестностях города собрались восстанавливать монастырь. До настоящих насельников-монахов было ещё далеко; несколько трудников – бригада заезжих реставраторов по благословению архиерея пыталась обустроиться среди хаоса из груд битого кирпича, завалов гнилых балок и брёвен, всякого мелкого хлама, оставленного рыбацкими артелями.

Островок напоминал гигантский валун, зашвырнутый Всевышним при сотворении мира точно в середину озера. Вздымалась одиноко колокольня без креста с одиноким же большим колоколом с подвязанным «языком». На озере день тих, да час лих: налетит буря, вздыбит волну на мелководной, доселе вроде бы и безобидной, «луже», и держись тогда и Богу молись, зазевавшийся рыболов, коли не успел до беды добраться до берега!

И вот из сумрака, сквозь заполошный вой ветра и водяной рёв, до слуха отчаявшихся людей доносится звон колокола. Рядом – остров! Спасены!

В седые времена здешний удельный князь тоже спасся от бури на острове, едва не пойдя ко дну в утлой лодье. Монастырёк в честь того основал, и несколько веков тихая обитель обреталась тут, пока в «безбожную пятилетку», угодливо обезьянничая с негодяев, взорвавших в Москве храм Христа Спасителя, здесь тоже местные «активисты» не раскололи взрывом собор. От громадных кирпичных глыб попытались было отколупывать по кирпичику, найдя вроде б и применение – для постройки скотных дворов в колхозе на «материке», да куда там – ломы беспомощно отскакивали от старопрежней кладки.

Звонницу тогда не тронули и один колокол на верхотуре оставили: пусть послужит вроде маяка в бурю – Бог-то запрещён да кто знает…

Теперь, бродя по монастырским руинам, кто-то из молодых реставраторов предложил:

– Вот глыбы-то эти соборные поднять да и смонтировать бы на специальный клей!

– Придёт время… – откликнулся ему руководитель группы пожилой мужчина, московский профессор родом из села на берегу озера. – Нам бы сейчас тут зацепиться, осмотреться, обустроиться. Трудников бы! Сколько работы черновой, сколько разгребать всего!

– Вам – первый! – отец Павел легонько подтолкнул к нему Шибалёнка, таскавшегося по острову за батюшкой по пятам со значительно скорченной миной на роже.

– Я? – Коля смешался, глазки его беспокойно забегали, и, когда отец Павел и Руф стали садиться в лодку, чтобы плыть обратно на «материк», и он сунулся было следом.

– Благословляю! Оставайся, трудись! – Священник размашисто перекрестил Колю из отчаливающей лодки. – Здесь ты нужнее!..

Шибалёнку копаться в горах хлама на острове скоро наскучило. Жалился он на жуткие боли то в спине, то в голове, а то и ещё где, норовил с видом страдальца поваляться и погреться подольше на солнышке, но пуще – нёс без умолку всякую околесицу, пересыпая её просоленными словечками и заставляя брезгливо морщиться профессора и криво ухмыляться молодых.

Потому оказался вскоре Коля в подручных у кашевара, одинокого бобыля из прибрежного села. Тот тоже на старости лет вернулся в родные края, с разницей только, что профессор почти всю жизнь прожил в Москве, а кашевар «кантовался у хозяина» на суровом Севере. Шибалёнок с боязливым почтением косился на вытатуированные синие перстни на его пальцах, заглянув в ощерившийся фиксами «под золото» его рот, беспрекословно мчался рубить дрова или послушно заседал чистить картошку. Впрочем, кашевар больше что-то делать Колю и не заставлял. Сварганив обед, он уходил с удочками на дальний утёс, Шибалёнка от себя не отгонял и, сосредоточенно глядя на поплавки, хмыкал в ответ на все того побасёнки.

И Коля рад-радёшенек: это тебе не в кирпичных завалах неведомо зачем день-деньской ковыряться. Тут слушает тебя старый «блатырь» вроде б и с интересом и ещё довольно подхохатывает. Вот только со взглядом его – исподлобья, чёрные зрачки глаз, точно свёрла, до донышка душу достают – лучше не встречаться…

Однажды свёрлышки эти бесцеремонно и больно впились Шибалёнку в нутро, отчего затрусило беднягу бездомным щенком перед волкодавом. Брякал языком, как обычно, Коля да и похвалился: дескать, батюшке-то Павлу он – друг самолучший, что бы с ним не приключись, тут же примчится отец Павел на выручку.

– К тебе, фраерку?! – усомнился кашевар. – Да нужен ты ему сто лет! Они, попы, до «бабла» жадны, а у тебя, как у латыша – хрен да душа!

«Сам хренов… атеист! – Шибалёнок поднахватался в церкви новых для него слов, но вслух, конечно, ничего сказал и, когда в чёрных глазах кашевара растеклась ядовитая насмешка, вздохнул: – Погоди уже!..»

Что там Коля задумал, что с ним случилось, но на другой день кашевар пришёл к палатке реставраторов встревоженный:

– Слышь, начальник! – обратился он к профессору. – Там у меня этот придурок, напарник мой, в натуре загибается!

Шибалёнок и вправду лежал в лачуге на куче тряпья и страдальчески кривя рожу, прижимал сложенные крестом руки к груди.

– Хватанул наверно втихаря какой-нибудь «барды» у старух… Утром мы с ним плавали в село за продуктами. Может, продрищется? – предположил кашевар.

– Да тут что-то серьёзное… – склонился над жалобно постанывающем Колей профессор и попытался разобрать его шёпот. – Что, что?! Отца Павла зовёт! Тут фельдшера, пожалуй, надо!

– Нет! – еле слышно прошептал Шибалёнок. – Отца Павла… Хочу исповедаться и причаститься.

– Так не поедет, поди, попина-то! Что с этого «чушка» возьмёшь! И не по суху ещё добираться. Вон, какой ветерок по озеру тянет! – засомневался кашевар.

– Что ж! Позвоним! – решил профессор, доставая мобильник… Подплывающую почти в сумерках к острову лодку заслышали по стуку мотора. Уже можно было различить на её носу нахохлившегося в рыбацком плаще отца Павла и Руфа на корме. На мелководье малоопытный кормщик неосторожно подставил разгулявшейся волне борт, и посудина перевернулась. Руф вынырнул, отплёвываясь, махнул было на «саженках» к острову, но опомнился, закружился на месте, а потом и вовсе легко достал ногами дно – воды только по горло. Увидел неподалёку от себя чёрное осклизлое днище лодки и… всё. На острове перестали орать и бестолково бегать по берегу, кто-то уже плыл навстречу.

Руф громко позвал отца Павла, хлебанул воды. Его, подхватив с двух сторон, ребята-реставраторы повлекли к берегу. Позади ещё плескались, ныряли.

На берегу, трясясь от холода и недавнего страха, Руф увидел, наконец, что и отца Павла островитяне вынесли из воды, стали делать ему искусственное дыхание.

– Поздно! – кашевар, приложив ухо к груди священника, горестно поморщился. – Сердчишко, видать, у бати было ни к чёрту.

Своим тяжёлым, волчьим взглядом он нашёл Шибалёнка, до того голосившего громче всех и по виду – совершенно здоровым бегающего по берегу. Тот съёжился, захныкал жалобно и, ослабнув в коленках, повалился на землю.

– Батюшка! Отец Павел, друг родной, как я без тебя буду-у?! – Колю прорвало, тело его сотрясали рыдания. – Кому нужен, куда пойду? – ревел Шибалёнок в голос. – Прости меня глупого!..

 

Николай ТОЛСТИКОВ,

г. ВОЛОГДА

 


  

Николай Толстиков родился в 1958 году в городе Кадникове Вологодской области. После службы в армии работал в районной газете. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького в 1999 году (семинар Владимира Орлова). Победитель в номинации «проза» международного литературного фестиваля «Дрезден–2007», лауреат «Литературной Вены–2008 и 2010». Член Союза писателей России. В настоящее время – священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.