ТРОЕ ИЗ СУМЫ

№ 2008 / 47, 23.02.2015

Во всём виноват я – не удержал книгу.
Именно в тот день зачем-то взялся наводить порядок на полках домашней библиотеки. И вот стою на лест-нице-стремянке, перебираю томики, протирая их корешки и обрезы.Анатолий Ланщиков: «По законам высшей справедливости»

Во всём виноват я – не удержал книгу.
Именно в тот день зачем-то взялся наводить порядок на полках домашней библиотеки. И вот стою на лест-нице-стремянке, перебираю томики, протирая их корешки и обрезы. Как, почему из рук вырвался один из них? Синий переплёт точно взмахнул крыльями, но не взлетел, а рухнул вниз.
Удивительное дело, сколько шума наделало падение этой в общем-то не очень толстой книги. Из соседней комнаты на него даже прибежала жена.
– Что случилось? – увидела, подняла и, взглянув на обложку, протянула мне. Только отчего вдруг замедли-лось движение руки и дрогнул голос? – Ланщиков… Не к добру… Плохая примета…
А я лишь отмахнулся:
– Скажешь тоже!
…На следующий день во второй половине дня раздался телефонный звонок, я взял трубку.
– Да! Привет! Рад тебя слышать… Ой!.. Прими наши соболезнования… Конечно. Обязательно. Где? Во сколько? Ты только держись. Чем могу помочь? Кому ещё позвонить?.. До завтра… Мужайся.
Кладу трубку и вижу всё понимающие глаза жены.
– Анатолий Петрович? – она даже не произносит слово «умер», и так ясно. – Я же сказала «не к добру».
Потом выяснится, что книжка из моих рук упала именно в то время, когда кончилась «Череда окаянных дней», отпущенных судьбой Анатолию Петровичу Ланщикову. Хотите, считайте – мистика, хотите – дело случая. Но совпало!
…Нас свёл Юра Селезнёв. Я тогда пришёл в «Молодую гвардию», и мы сидели в его кабинете за-ведующего редакцией «ЖЗЛ». Только на сей раз всё было наоборот. В его редакторском кабинете редакто-ром был я, а Юра был проштрафившимся автором. Он обещал мне написать в очередной журнальный номер «Литературы в школе» статью, но срывал сроки. Я, как мог, нажимал на него. Тут-то порог кабинета и пере-ступил незнакомый мне человек. Селезнёв воспользовался моментом и переключил разговор. Он представил нас друг другу.
Зачем тогда Ланщиков, а это был он, пришёл к Селезнёву – не помню, врать не буду. Но в конце встречи речь зашла о том, что Анатолий Петрович и Игорь Золотусский на пару будут вести от Союза писа-телей семинар по тем временам молодых критиков. Ланщикова беспокоил будущий состав участников семи-нара:
– Складывается так, что по тому, откуда и от кого приходят первые семинаристы, общая картина получает-ся скверная. С той стороны пока молодых больше. Нужно подобрать нескольких, – сказал он, – своих и креп-ких ребят. Чтобы всё было на равных. Завтра от них будет зависеть будущее критики.
И Селезнёв предложил ему меня, добавив всего одно слово: «Ручаюсь!» Так судьбе стало угодно, что из се-лезнёвского кабинета мы с Ланщиковым вышли вместе.
На тот момент я ничего не знал о нём, а он – обо мне. Его первый вопрос был:
– Москвич? Откуда родом?
Я ответил, что корни московские и саратовские, а по отцу ещё и ржевские, но родиться довелось в Хаба-ровске, в погранотряде Амурской речной флотилии. Потому как из семьи кадрового морского офицера. По-шутил про самого себя:
– Дед – капитан первого ранга, отец – капитан третьего ранга, а я выродок – в армии «служил» всего три дня. Полная деградация, гуманитарием стал. Хотя, должен признаться, читать, писать полгода учился, живя у отца на сторожевом корабле, стоявшем на рейде в бухте Золотой Рог Владивостока.
По его реакции понял, что моё происхождение ему очень даже глянулось. Позже от Анатолия Петровича до-ведётся узнать о военных корнях его самого: о суворовском училище, об офицерской службе.
А я тем временем продолжаю, что в Москву приехал из Саратова, куда наша семья переехала после демо-билизации отца. Там окончил школу и филфак университета.
– Любопытное совпадение, – говорю, – потому как один мой дед родом тоже из Саратовской губернии.
И слышу в ответ:
– Так мы земляки.
Кажется, именно эти три фактора: рекомендация Селезнёва, происхождение из потомственных военных и землячество, нас как-то сразу сблизили.
Буквально на другой день я продолжил знакомство – начал читать небольшой сборник статей Ланщикова «Времён возвышенная связь» и сразу понял… как говорил один из моих любимых киногероев в исполнении Леонида Быкова: «Споёмся!»
На вопрос, что такое критик, всякий знающий – с юмором, конечно, – прежде всего ответит: «Это не про-фессия, это состояние души». Состояние души, какой был наделён Анатолий Петрович, не капризной и не жестокой, внемлющей доводам разума и голосу естественного чувства, стремящейся к самостоятельности и свободе от рабской зависимости, ему не только позволило, а просто-таки предопределило, обратившись к литературе, быть критиком. Спорить, доказывать, объяснять, или, как ещё говорят, формировать обществен-ное мнение. Он это делал всегда. Даже тогда, когда об общественном мнении и не заикались.
Не случайно себя и своих сверстников, чьё детство совпало с войной, он как-то назвал «спорящим поколе-нием». «У меня вообще создаётся такое впечатление, – признавался Ланщиков в 1980 году, – будто мы про-спорили всю свою жизнь». Мотивы, по которым то тут, то там вспыхивала жаркая, до драки, полемика, разу-меется, были разные. Впрочем, и ценности при этом отстаивались спорящими, само собой, противополож-ные. Одни на первый план выдвигали «исповедальную» прозу, другие – «деревенскую». Одни ратовали за про-гресс, другие взывали к нравственности. Одни цитировали Хемингуэя и Кафку, другие ссылались на Глеба Успенского и Достоевского.
Так что Ланщикову, что называется, на роду было написано спорить, например, с теми, для кого слово «но-ваторство» оказалось высшей и чуть ли не единственной похвалой, а слово «традиционность» – синонимом отсталости и бесталанности.
Я открываю его работу середины 60-х, где он размышляет о моде и современности: «У моды свои законы этики и эстетики, а в понятие хорошее или плохое она не вкладывает никакого иного содержания, кроме как: новое и старое. Новое – хорошо уже только потому, что оно не старое, старое – плохо уже потому, что оно не новое».
Читаю и сознаю: если уже тогда, в 60-е, он посчитал нужным бескомпромиссно обозначить, что «новое – это ещё не значит истинное», то в представлении, какое нам сегодня навязывается, будто поколение шести-десятников состояло исключительно из демократов и либералов, сплошь устремленных на общечеловечес-кие ценности, притворства ничуть не меньше, чем в былых партийных заботах коммунистов, руководствовав-шихся в своих действиях не законами, а сложившейся практикой, точнее, целесообразностью, или в совре-менных «заботах» власти придержащих о судьбах народных.
На мой взгляд, он был замечательным спорщиком. Он начинал спорить с Чернышевским, и из этого спора выходила прекрасная книга о писателе-революционере. Он начинал спорить с убедительной работой Ан-дрея Баженова «К тайне «Горя», и в результате этого спора на свет появлялась чудесная статья «Горе от ума» как зеркало русской жизни». Он брался спорить с Петром I, и возникал цикл его блестящих статей о исторических путях России. Такая вот была природа его критического таланта.
Не могу не сказать, Ланщиков был силён именно тогда, когда спорил, а не тогда, когда брался обличать. В 90-е годы он изменил себе и ушёл в политику. Результат оказался предсказуем – многие его публикации на-полнились атрибутами, далёкими от литературы, и приняли форму агитпослания. Однако в этом жанре он не преуспел.
Поэтому поговорим о том, где он сумел сказать своё весомое слово. Истинный писатель, а Ланщиков им был, уже в появлении своём непредсказуем. Он поздно пришёл в литературу. И если есть такая профессия «Родину защищать», то, сняв офицерские погоны, он и в литературе оставался её защитником.
Он защищал её всегда:
и когда писал об этике и эстетике «исповедальной» прозы,
и когда говорил о деревне и «деревенской» прозе,
и когда показывал, что идеи Чернышевского имеют корни в таящемся в глубинах морального со-знания крестьянина, который никогда не считал себя рабом, чувстве несправедливости такого положения, когда помещик, не служа государству, царю, остаётся господином,
и когда заявлял, что «не следует бить поклоны в сторону перестройки по каждому поводу, излишний сло-весный энтузиазм, не подкреплённый очевидным делом, как показала многолетняя история, далеко не все-гда свидетельствует, говоря аккуратно, в пользу искренности намерений»,
и когда углублялся в прошлое, делая это по двум причинам: во-первых, исходя из того, что «прошлое осве-щает дорогу в будущее»; во-вторых, следуя своему убеждению, что «тот, кто сегодня покидает литературу и уходит в историю, по сути дела уходит на передовую».
При этом Ланщиков, замечу, никогда не ориентировался ни на правых, ни на левых, ни на западников, ни на славянофилов, ни на диссидентов, ни на «литпартийцев», ни на консерваторов, ни на новаторов, ни на ду-раков, ни на умных. Анатолий Петрович предпочитал, прочитав или выслушав любого, подумать, обмыслить и лишь затем сказать чётко и ясно: «Мы должны ориентироваться на собственную историю и извлекать из неё уроки, ибо кто контролирует прошлое, тот реально держит власть в настоящем и имеет все предпосылки со-хранить её в будущем».
В мире, где царило обилие идеологических ярлыков, обвинений и фальшиво-патетических ссылок на бес-смертное наследие известных партийных классиков, где «своим» прощалось всё, «чужим» – ничего, беспар-тийный Анатолий Ланщиков умудрялся оставаться самим собой и отстаивать свои убеждения. Он последова-тельно воплощал, как заметил один из его товарищей, «устремленность к осмыслению современной литера-туры и жизни в свете многовековой истории, притом не в духе эффектных экскурсов в прошлое, а на основе серьёзного его изучения и понимания».
По сути у него не было единомышленников. Главным образом потому, что он не признавал нравственных компромиссов. Тогда как некоторые его «единомышленники» в тех или иных ситуациях считали возможным склониться и даже наизнанку вывернуться перед властью, дабы, войдя в неё, считалось, потом сделать что-то хорошее. Только у «кормушки» они начинали чувствовать себя так хорошо – склонившись, даже удобнее, – что лучшего, оказывалось, им и не надо.
Он в чём-то сходился, но всегда в чём-то расходился даже с теми, с кем шёл в одном направлении. Даже с ними он вечно умудрялся идти «не в ногу». Вот только и друзья, и враги произносили его имя всегда с чувст-вом: одни с уважением, другие с ненавистью, но в любом случае безразличия не было.
Здесь следует добавить…
Ланщиков не был пророком-просветителем как Вадим Кожинов.
Он не был пунктуально-вездесущим мастером парадоксов как Лев Аннинский.
Не был литературоведом среди критиков и критиком – среди литературоведов как Игорь Золотусский.
Не обладал талантом с улыбкой на интеллигентном лице прятать фигу в кармане как Владимир Лакшин.
Он любил литературу, а не себя в литературе как Михаил Лобанов.
Анатолий Петрович никогда не самоутверждался как многие из его коллег, зато помогал утверждаться и самоутверждаться другим.
В его письме не было блеска профессионального литературного критика, способного легко и просто пи-сать по принципу «сегодня в газете, завтра в куплете» или «Чего изволите?».
А ещё он не был, как это распространено среди литераторов, амбициозен. Это качество не наблюдалось у Ланщикова ни в 1967 году, когда он однажды не сдержался, публично выразив свою обиду за своё поколение: «Мы вот тоже уже приближаемся к 40-летнему рубежу, а нас по-прежнему продолжают величать «молодыми»; ни в середине 1980-х годов, когда заговорили, что Ланщиков превратился в лагере «консерваторов» чуть ли не в культовую фигуру.
Не был… не был… Другое важно – он был. И им двигал… Короче, он был из тех людей, кто наделён чертой, деликатно называемой азартом. Он всегда был благородным возмутителем спокойствия. Энергичным, упря-мым, дерзким и своевольным.
Издательство заказывало ему книгу о Чернышевском – он соглашался и… влезал в крестьянский вопрос в России.
Власть и элита, ещё не отойдя от перестройки, затевали новую революцию (или контрреволюцию, кому как больше нравится), а Ланщиков углублялся, как он считал, в самое насущное – в национальный вопрос в Рос-сии.
Самая читающая страна расхватывала на ура повести Дарьи Донцовой и Юрия Поляко-ва, а для Ланщикова в это время приоритетом становился разбор фальсификаций о Второй мировой войне.
Следуя пушкинскому «в образовании быть с веком наравне», критик Ланщиков постоянно искал ответы на такие вечные и всегда современные вопросы: «Кто виноват?», «Что делать?» и «Будет ли существовать Рос-сия?» Он так жил!
Он искал свой человеческий путь, идя дорогами Петра Первого, Пушкина и Гоголя, Герцена и Чернышевского, Сталина и Гитлера, Шукшина и Астафь-ева.
Он искал если не единомышленников, то хотя бы собеседников, но и их находил, увы, не всегда. И оттого любой мог заметить налёт грусти, сопровождавшей его по жизни даже в минуты, когда он чувствовал себя счастливым.
Сегодня можно услышать, что семинар молодых критиков Анатолия Ланщикова, несколько лет собирав-шийся в ЦДЛ, а затем продолживший работу на его квартире, стал символом несгибаемости в деле просве-тительства.
Что касается просветительства… Должен заметить, что в реальной нашей семинарской жизни Анатолий Петрович особо никого и не учил. Да и трудно было подумать, что собравшиеся полтора десятка семинарис-тов, большинству из которых уже немало за тридцать, откроют рты и станут внимать и учиться. Каждый при-ходил сам учить других.
Каково это было попасть «на зуб» семинаристам Ланщикова, однажды испытал на себе Лев Аннин-ский – вроде бы не раз доказывавший свою способность «держать удар». Я никогда не видел Льва Алек-сандровича таким убитым и буквально раздавленным, каким он выглядел после анализа своих работ, сде-ланного Володей Куницыным, и двух-трёх часов перекрёстного разговора с «молодыми» критика-ми. Помнится, в своём заключительном слове он подытожил свой «мастер-класс»:
– Был такой боксёр Виктор Агеев, который не наносил ударов, но умел уклоняться. Я всегда ста-рался следовать в критике такой тактике, но сегодня и это не помогло.
Учить нас брался Игорь Золотусский. Слегка по-барски он указывал на неудачные фразы в очередной ра-боте, вынесенной на общее обсуждение, говорил о необходимости выбора нужного слова…
Ну так среди нас был Володя Куницын – барич ещё почище Игоря Петровича.
А за спинами Вадима Дементьева, в котором уже тогда чувствовался зав. сектором художествен-ной литературы отдела культуры ЦК КПСС, и Саши Михайлова стояли их отцы, довольно значимые фигуры в критике и, что немаловажно, в Союзе писателей.
Лёня Асанов, тоже сын писателя, очень начитанный и взросший в атмосфере творчества, уже тог-да работавший в издательстве «Современник», сначала в отделе критики, а позже заведовавший отделом классики, и его антипод «разночинец» Володя Бондаренко, вечный полемист, раскручивавший в ту пору в критике кампанию по «оформлению» в качестве литературного явления «прозу сорокалетних – москов-скую школу».
Саша Казинцев – с хитрой улыбкой внимающий всем, во все времена бывший себе на уме, и два молчуна: Саша Неверов и Женя Шкловский.
Хоть и самый молодой, а, может, именно потому ершистый и занозистый Серёжа Куняев, гото-вый, кажется, забодать Золотусского после любого слова, сказанного поперёк.
Лена Стрельцова, для которой её Вампилов имел отношение не столько к литературе, сколько к театру, и Марина Борщевская, о которой ни тогда, ни позже кроме того, что она работает в «Юности», я ничего больше не знаю.
Какое-то время появлялась Руслана Ляшева, но не долго. Она уже тогда разрывалась на части: критика, проза, кандидатская диссертация.
Слава Педенко, у которого газетная рутина в «Литературной России» отбивала, похоже, всякое желание учиться.
Павел Нерлер, складывалось впечатление, что любая тема могла заинтересовать его лишь в од-ном единственном случае: если её можно было хоть какой-то ниточкой «привязать» к имени Осипа Мандельштама.
И автор этих строк. О себе позволю тут в качестве характеристики привести слова автографа, написанные на одной из подаренных книг Анатолием Петровичем: «Александру Разумихину – самому колючему «студий-цу» – с пожеланием светлых дум и добрых дел. Дружески – А. Ланщиков».
На семинаре всё было куда проще и прозаичней. Прямого воздействия на наше сознание Ланщиков, я бы сказал, избегал. Зато он не прочь был заняться нашим воспитанием. Воспитывал собой, всем, что у него бы-ло – образом мыслей, манерой поведения, отношением к делу, отношением к каждому из нас. Показывал, как надо «держать удар», когда бьют; как драться, когда схлестнулся в споре, и при этом сознавать, во имя чего? на какой стороне ты бьёшься: за народное или за элитарное? И мы видели, осознавали, что будь ты хоть самым известным, опытным критиком, мастером в своём деле, напиши ты хоть сотни рецензий и ста-тей, выпусти десятки книг, всё равно, берясь за новую работу, каждый раз перед тобой неизвестность: что из этого выйдет? Причём, с первого слова, как правило, ты начинаешь «с нуля», будто только ещё учишься пи-сать. Словно впервые переступил порог и попал в новый для тебя и мало знакомый тебе мир… Мир иных жиз-ней и иных мыслей – отличных от твоих.
Я понимаю, одинаковых людей не бывает. Но два руководителя нашего семинара были уж очень различны. Первое, что бросается в глаза, ни в те дни, ни позже никто не говорил «семинар Золотусского». Для всех это был «семинар Ланщикова», на каждой из встреч которого присутствовал и Игорь Петрович. Хотя вроде бы за-нятия они вели строго по очереди. И подводили итоги встреч, до щепетильности придерживаясь очерёдности. Просто одного выслушивали, а другого слушали. Казалось бы, у слов всего-то и разница что приставка, а в жизни – пропасть.
О том, насколько в противоположные стороны были направлены даже чисто человеческие векторы двух ру-ководителей семинара, я сужу (да простится мне такое внимание к себе, любимому) по любопытному, но ха-рактерному факту. Один, Ланщиков, предпринимал всё, чтобы меня, когда всякие необходимые формальные моменты были соблюдены, приняли в Союз писателей. Другой, Золотусский, тоже предпринимал всё, чтобы я в Союз писателей принят не был. Так продолжалось несколько лет. Анатолий Петрович через секцию крити-ки подавал документы в приёмную комиссию. Игорь Петрович через правление Союза меня «рубил». Принят в конце концов был в девяностом году, когда я стал автором уже четырёх книг, и не принять было уже просто неприлично. Немалое число критиков вступали в Союз тогда даже не имея единственной книжки, по ряду ста-тей.
А теперь о «символе несгибаемости». Не о том, кем были, а несколько слов о том, кем стали мои «одно-полчане», вчерашние семинаристы. Признаюсь, многих из них сегодня вряд ли вообще можно назвать крити-ками. Начну с того, что не все просто дожили до наших дней. Раньше своего «наставника» покинули сей мир Асанов и Педенко. «Переквалифицировались в управдомы», ушли кто куда: в прозу, литературоведение, ис-кусствоведение, в чиновники, на редакторскую, преподавательскую работу, Шкловский, Стрельцова, Куни-цын, Михайлов, Неверов и я.
Вадим Дементьев – ныне автор, наверное, двух десятков книг, посвящённых многонациональной литерату-ре России, русской поэзии. Лауреат премий имени М.Горького и Н.Островского. Если судить по количеству публикаций, чрезвычайно успешный критик. Если спросить других критиков, самый невзрачный, но ушлый, умело обрабатывающий делянку национальных литератур. Вадим из тех критиков, кто готов обслужить любо-го признанного в своей республике писателя. Этакий шеф-повар классного ресторана, способный изгото-вить блюдо любой национальной кухни. Критик, который не критикует, а мастерски представляет имена, воз-водя их в ранг неких классиков малых литератур.
Занятие это, полагаю, не из лёгких, но Вадиму оно оказалось по плечу. Тем более что знания языков малых народов оно, как оказалось, вовсе не требует. В своё время извлечением золотого песка (где и впрямь каж-дое слово на вес золота) из национальных россыпей умело занимался Валерий Дементьев, так что сын пошёл по стопам отца. Литературно-критическому творчеству Дементьева-младшего, судя по всему, ни-сколько не мешала защита кандидатской диссертации, зато очень способствовала и способствует работа то в ЦК КПСС, то в Думе, то Совете Федерации и секретарём по национальным литературам в Союзе писате-лей.
В отличие от него Володя Куницын, издав всего две критические книжки: «Верность правде» и «Свет чело-веков», можно сказать, покинул критику. В 90-е годы, когда горьким оказался не привычный утренний кофе, а горькой стала сама жизнь, по сути лишившая его возможности заниматься литературной критикой: рецензии, статьи, критические книги стали не нужны, – он… Интернет сообщает, что Володя нашёл применение своим силам сначала на радио, потом на ТВ. Сам Володя говорит, что дальше дома 50А/5 по Большой Никитской улице, где он член правления Московской городской писательской организации, его нога не ступала. И это так, потому что представить Володю занимающимся утренней развлекательной программой на телевидении моего воображения не хватает.
Каково ему сейчас? Я никогда не спрашивал – зачем бередить рану. Одно вижу: изменился. Нет, не поста-рел, что естественно, а именно изменился. В иные дни я вижу его, равнодушного не менее Онегина, с разо-чарованным лорнетом и с выражением английского сплина на лице. В другие – мне кажется, что ему доста-лась тоскливая роль усталого супермена, на лице которого написано отвращение ко всему человечеству. Команда «Мотор! Начали!» прозвучала, съёмка идёт, он эту роль исполняет и никак не дождётся команды «Стоп!». Вот уже сколько лет.
Сегодня с критикой его связывает разве что председательство творческим объединением критиков и лите-ратуроведов Московской писательской организации. Хотя… как посмотреть. Молчание – тоже ведь и пози-ция, и критическая оценка. Да, начиная со времени перестройки, Володя как критик замолчал. Но мимо од-ного его критического выступления я пройти не могу. Я имею в виду его сыновнее слово «Вспоминая отца». Смею думать, у Куницына-критика это самая сильная работа.
Всем известна ставшая с советских времён крылатой фраза «Сын за отца не отвечает». Но, если отвлечь-ся от её политической подоплёки, надо ещё подумать, так ли это: смотря какой сын, смотря какой отец. Во-лодя своими воспоминаниями за своего отца отвечает, и крепко отвечает.
И вообще, часто ли мы задумываемся, каково это быть сыном именитого отца? Сколько их было рядом со мной? Дементьев-старший и Дементьев-младший, Михайлов-старший и Михайлов-младший, Лёня Асанов, Игорь Шайтанов, Ира Винокурова, вот и Володя – сын бывшего первого зама заведующе-го отделом культуры ЦК КПСС, фактически руководившего всей сферой культуры Союза (при недомогающем Поликарпове), и у себя дома Володя запросто видел Айтматова и Евтушенко, Гамзатова и Кулиева, Чивилихина и Тендрякова, Шатрова и Климова, Андрея Тарковского и Ларису Шепитько…
Володя – сын доктора философских наук (тема диссертации «Искусство и политика»), чуть ли не первым заговорившего о таких замалчиваемых проблемах, как геноцид против русского крестьянства, который лите-ратура осмелилась отразить лишь бледным пунктиром, и торжество в отечественной литературе нового типа холопства и барства («Личина правды пришла вместо правды»). Кстати, та статья Куницына-старшего очень пришлась не по нутру Юрию Бондареву, увидевшему в ней палец, прямо указывающий на него лич-но.
Володя – сын незаурядного человека, которого «новая эпоха» сразу отторгла, как чужака. Но отвергло его и догорбачёвское время. По той же причине. Почему? Как пишет младший Куницын, «будучи «шестидесятни-ком», боровшимся за «правильный социализм», он, в отличие от многих своих приятелей, начиная с При-макова и кончая Егором Яковлевым и Ф.Бурлацким, не признавал нравственных компромиссов. Некоторые его единомышленники тогда считали, что можно «прогнуться» перед властью, да-бы войти в неё, а затем поставить на службу прогрессу. Прогнуться-то прогнулись, а затем даже и наизнанку вывернулись, выслуживаясь уже перед прогрессом буржуазным».
Судьба отца позволила Володе не просто увидеть, а буквально на себе почувствовать, испытать «неблаго-родство и циничный эгоизм нашей творческой интеллигенции, дружно сделавшей вид, что не было в нашей общественно-политической жизни такого человека – Георгия Куницына».
Дорогого стоит вывод Володи Куницына, из которого, уверен, мог бы быть прекрасный литературный кри-тик: «Уже десятилетие элитарная стая нравственных лилипутов пытается навязать свой убогий принцип: я был подл, потому что было подлое время. И именно потому сознательно не желает замечать людей, которые и в подлое время смогли оставаться людьми чести». Хочется верить, что когда-нибудь я буду держать в руках его критическую книгу на эту тему.
…С тёзкой, Сашей Михайловым, он на 5 лет меня младше, судьба свела нас на семинаре и провела меня рядышком с ним дольше других семинаристов. Началось ещё в пору, когда молодой Александр Александро-вич писал кандидатскую диссертацию. Для успешной защиты, как известно, требуются публикации. И Саша обратился ко мне с просьбой напечатать в «Литературе в школе» главу из диссертации как статью.
– Ты не пугайся, – говорил он, – там ничего научного нет. У меня ведь работа по современной советской прозе. И в этой главе речь идёт о героях-маргиналах, которых сейчас полно в романах и повестях. Она и на-писана как обычная критическая статья. Можно выбрать материал о трёх более-менее известных романах, и получится обзорная статья для учителя.
– Приноси, почитаю, – ответил я. – Тогда решим.
Первый вопрос, какой я ему задал после прочтения принесённого материала, был такой:
– Саша, а ты зачем решил писать диссертацию? В науку потянуло? Так наукой здесь вроде не пахнет.
– Да отец заставляет.
– Ну а ты сам, что?
– Что-что! Ткнул он меня в аспирантуру Литинститута, теперь сроки защиты поджимают.
В конце концов, не моё это дело, почему за взрослого мужика папа решает, что ему делать. Но вот что де-лать с тем, что он мне принёс? В том виде, в каком это есть, печатать нельзя. То есть, на мой-то взгляд, это и никакая не глава диссертации, но тут уж вообще не моего ума дело. Мне бы со «статьёй» расчухаться. Отка-зать, сказать что-нибудь обтекаемое?
Саша, видимо, почувствовал, что моё мнение складывается не в пользу публикации. Стал откровенно про-сить помочь. Мол, сроки защиты, не откладывать же её. И я… «Что, разве тебе мало приходилось заниматься «глубокой редактурой»? – подумал я. – Просит человек. Ничего необычного. Подумаешь, статья для будущего кандидата наук, год назад ты статью действительного академика перепахивал. Твой главный редактор кроме своей ещё две диссертации написал, сначала для одной жены, потом для другой. Тёща твоя уже со счёта сбилась, сколько кандидатских за своих аспирантов настрогала. Тебя ведь никто не заставляет, тебя просто просят. Приятель, между прочим, в один семинар с ним ходишь…» Короче, убедил я сам себя. Отредактиро-ванная глава увидела свет.
Саша, должен сказать, доброе дело не только запомнил, но через какое-то время нашёл возможность от-благодарить. У меня тогда в журнале сложилось так, что я «захотел» уйти из редакции на вольные хлеба. А Сашин папа, совпало, устроил в это же время сына к А. Ананьеву в журнал «Октябрь» заведующим отделом критики. Известный круговорот воды в природе. Володя Бондаренко, ещё один наш семинарист, ко-торый был там заведующим, тоже, как и я, по воле главного редактора «захотел» покинуть редакцию и пере-брался в альманах «Современная драматургия». На дворе стоял 1982 год, а Володя вздумал в журнале «Се-вер» в одной из своих статей упомянуть имена Б.Савинкова, Н.Бердяева, Е.Замяти-на и Б.Зайцева. На Володю рыкнула «Правда», и Ананьев, который никогда не считал нужным защищать своих сотрудников, молодого критика тут же сдал в два счёта. Или даже ещё быстрее.
Михайлов-младший, следуя воле папы (который был секретарём правления Союза писателей СССР – по тем временам это нечто вроде заместителя министра литературной отрасли), на работу в журнал прибыл. И стал думать, как ему фактически без опыта самостоятельной работы в редакции быть на новом месте. Пола-гаю, попервоначалу ему пришлось не сладко. Едкий Володя Бондаренко как-то вспомнил о тех днях:
«Ещё в советские времена случилось так, что я отправился в поездку с деревенщиками на Север – это бы-ла знаменитая, полулегальная, нашумевшая, явно оппозиционная акция. Тогда я был зав отделом, членом редколлегии журнала «Октябрь». Когда я вернулся, главный редактор журнала «Октябрь» Ананьев выгнал ме-ня мгновенно, и на другой день взял молодого Сашу Михайлова – ещё паренька совсем. Встречаю я букваль-но через две недели этого самого Сашу – а Ананьев был сволочь редкая, работать с ним было тяжело: само-дур – и Саша начинает мне плакаться: как ему тяжело, как ему трудно в «Октябре». «Саша! – думаю, – это меня выгнали! Это я должен тебе плакаться!»
Но, человек сообразительный, Саша Михайлов плакал не долго, живо смекнув: нужна «рабочая лошадка». И он вспомнил про меня. Тем более знал, что я не при делах. Это был красивый жест: человек помнит добро и отвечает на него добром. Так я был приглашён к нему замом в отдел критики. Тем более что тогда же в «Ок-тябре» шла моя статья, и хотя Ананьев, думаю, слыхом не слыхивал про меня, своё согласие взять меня на работу дал. Одновременно со мной в отделе появилась ещё и Ира Винокурова – дочь довольно известного по тем временам поэта. К сожалению, московский парнас и издательский мир всегда были повязаны личными знакомствами и связями. Таких дочек в то время по разным редакциям пребывало немалое количество: ум-ных и не очень, толковых и бестолковых, работящих и откровенных лентяек. Ира вовсе не была глупа, но…
В отделе возник прелюбопытный треугольник: Саша приходил «руководить». Ира заходила выпить кофе и пообщаться с Ириной Барметовой. Им было о чём поговорить – Барметова недавно приехала из Америки, где жила, Винокурова скоро отправится туда жить, так что точки соприкосновения имелись самые животрепещу-щие. Ваш покорный слуга готовил материалы к публикации.
Так продолжалось год, пока однажды я не полюбопытствовал у Саши: «А что тут, собственно, делает Ира? И почему ты не обременяешь себя работой?» Дальше всё произошло быстро, как в кино. Меня пригласил к себе Ананьев и очень даже деликатно сказал, что у него ко мне претензий нет, но Михайлов со мной работать отказывается.
– Я должен выбирать, – сказал главный редактор, – вы или он. Два Саши, – пошутил он. – Но он Михайлов. А вы Разумихин. И я выбираю Михайлова. Чтобы вас не ущемлять, можно в трудовой книжке проставить, что вы переведены на работу вне штата, пока не найдёте себе новое место работы.
Мы расстались почти по-дружески, если это можно сказать про Анатолия Андреевича. Жили с ним недале-ко друг от друга, когда позже доводилось видеться, он непременно здоровался и мило улыбался – никаких претензий.
И с Михайловым-младшим мы продолжали встречаться… на семинаре. Все ребята ситуацию знали, но, ка-жется, их интересовало лишь одно: мы вцепимся в глотки друг другу? Нет? Тогда о чём говорить! В литера-турном мире сойтись-разойтись – обычное дело. К тебе обычно сугубо прагматический интерес: нужен сего-дня – не нужен, полезен – бесполезен. Случайно сблизились – случайно расстались. Любовь к литературе не повод для продолжения знакомства.
Чуть позже не без помощи всё того же папы Михайлов-младший станет в «Октябре» заместителем главно-го редактора, затем новый рост – главным редактором журнала литературных дебютов «Соло». В настоящее время он доцент кафедры литературного мастерства Литературного института.
У него две книжки критики. Сегодня его имя в критике звучит, конечно, куда тише, например, Игоря Шайта-нова, хотя всё же не совсем пустой звук: лауреат премии имени Н. Островского за первую книгу молодого ав-тора и премии Малый Букер «за пропаганду новой русской литературы», а ещё он координатор премии лите-ратурного конкурса «Русский декамерон». Его можно встретить на Парижском книжном салоне, на конгрессе ПЕН-Центра, на Лейпцигской международной книжной ярмарке и ярмарке во Франкфурте, по приглашению её администрации. Он читает лекции для славистов университета в Вене, перед студентами Софийского уни-верситета, в Доме русской культуры в Мюнхене и университете Хельсинки по приглашению тамошнего фа-культета славистики.
Короче, жизнь вполне удалась!
Тогда почему о нём сегодня можно прочитать такие, я бы сказал, странные строки?
«Литератор и писатель – вещи абсолютно разные. Александр Михайлов, московский критик и преподава-тель Литературного института имени Горького, – несомненно, литератор, но вовсе не писатель. Писателем он себя, как видно, и не считает. И правильно делает. Ничего не сочиняя, он просто рассказывает о своей те-кущей жизни, приправляя получающийся текст мемуарными пассажами. Александр Александрович Михайлов – сын Александра Алексеевича Михайлова, советского литературоведа, одного из тех, на ком зиждилась литучёба, железного человека и образцового семьянина. Михайлов-старший был наставником по-этов и писал руководства для начинающих стихотворцев, хотя сам за всю жизнь сочинил одно-единственное стихотворение, героиней которого была его собственная дочь: «Шла Иринка мимо рынка и купила мандарин-ку». Сын, как ясно из вышесказанного, пошёл по стопам отца, будучи, впрочем, по натуре совсем другим. Отец в молодости строил благополучие буквально из ничего, упорно поднимался к карьерным вершинам, пройдя перед тем Великую Отечественную. Сын же, придя на всё готовое, в аналогичном возрасте действо-вал скорее деструктивно. Но теперь бывшему раздолбаю уже за 50, и на нём висит тяжкий груз забот».
Речь идёт, как вы понимаете, о прозаической (всё, что не стихи, то, как известно, проза) книге Михайлова-младшего с характерным названием «Папенькин сынок. Интимные хроники». Проза, как тоже известно, мо-жет выдержать всё. Поэтому читаем:
«07.03.03. Перечитал предыдущую запись, сделанную под кайфом. Получилась исповедь настоящего мо-рального урода. Пусть так и останется. Долой внутреннего редактора!»
Ей-ей, я не искал параллель, но она сама напрашивается. Помните, чуть раньше, говоря о Куницыне-млад-шем, я упомянул крылатую фразу «Сын за отца не отвечает» и сказал: «Надо ещё подумать, так ли это: смот-ря какой сын, смотря какой отец».
В книге Михайлова-младшего тоже присутствует «сыновняя» тема:
«06.04.05 Я – папенькин сынок. Теперь это стало ясно даже мне. Отец меня подчинил. Даже после его смерти я в его власти. Ночью думал, что его душа где-то рядом со мной в эти дни. Он и я связаны навсегда. Не имеет никакого значения, сколько времени прошло после его смерти – девять дней, сорок, два года».
Хочу подчеркнуть, тема в обоих случаях именно «сыновняя», а не классическая «отцов и детей». Володя Ку-ницын своими воспоминаниями за своего отца отвечает, и крепко отвечает. А Саша Михайлов даже на стра-ницах написанной им книги остаётся Михайловым-младшим, то есть, прошу прощения за резкое слово, за-хребетником, который за отца не отвечает, а обвиняет его за то, что он, его сын, всю жизнь не нашёл в себе сил стать Александром Александровичем Михайловым. Может, и не хотел стать? Предпочитал идти по про-торённому папой пути и не стремился выйти из отцовской тени?
Я почему так спрашиваю? Просто в те далёкие годы как-то поинтересовался у Саши:
– А тебе не мешает, что под публикациями и отца, и твоими собственными стоит одинаковое «А.Михайлов» или «А.А. Михайлов», что, сам знаешь, были случаи, когда вас путали: отцовские публикации приписывали те-бе, а отцу твои?
– Нет, – весело ответил тогда молодой Саша, – наоборот, это интересно. В чём-то мне даже помогает. Хо-тя отец зачем-то иногда подписывается «Ал. Михайлов», но это его дело – я не против.
Чтобы избежать упрёка в субъективности, сошлюсь на одну совсем не «критическую», а самую что ни на есть положительную оценку интимных хроник папенькина сынка другим современным критиком:
«Автор хорош тем, что он – не позёр, не циник и не моралист, а просто стареющий мачо, хорошо ощущаю-щий связь времён и не имеющий проблем с исторической памятью. И не претендующий ни на что, кроме че-ловеческого, слишком человеческого. Впрочем, и у него есть свои мнения – например, он не считает Виктора Ерофеева прозаиком, точнее художником, но Михайлову можно: он критик. Если бы наша художественная ли-тература была полна шедевров, то подобные книги, возможно, смотрелись бы уныло, а так – лучше уж михай-ловская незатейливость, чем очередная скандальная поделка, выдаваемая за роман».
Вот и думаю, один студиец не пишет, а мне хочется верить, что когда-нибудь я буду держать в руках его книгу. Другой студиец, наоборот, незатейливую книгу уже написал, а у меня вопрос: может, было бы лучше, если взял и промолчал?
…Впрочем, так ли важно, сколько студийцев сохранило верность критическому цеху? Остались «три бога-тыря»: Куняев, Бондаренко и в какой-то мере Казинцев. Можно сказать, немного. Больше того, уверен, что эти трое всё равно стали бы критиками, чьи имена на слуху, даже не доведись им несколько лет ходить на се-минарские встречи к Ланщикову (упоминаю только его, так как, смею думать, к одному Золотусскому они бы никогда и не пришли). Насколько я знаю, не всё из того, что они писали, он безоговорочно принимал. Но одно его радовало – споры не заглохли, было кому «драться».
Последнее время мы с Анатолием Петровичем иногда перезванивались, не могу сказать, что часто. Виде-лись и того реже. Как-то мне на глаза попалась, года через четыре после её выхода в свет, одна из послед-них его журнальных статей о классике – «Горе от ума» как зеркало русской жизни». Я зашёл к нему, чтобы уговорить написать в серию, какую я в ту пору как редактор задумал и реализовывал в одном из издательств, небольшую книжку о «Горе от ума».
Ему было одиноко, и короткая, как я предполагал, встреча обернулась многочасовым разговором. Оказа-лось, что совершенно случайно я «попал в точку». Анатолий Петрович всю жизнь – это его слова – мечтал на-писать о русской драме, да вот всё как-то не складывалось. Он загорелся предложением и согласился рас-ширить журнальную публикацию о «Горе от ума» и написать ещё две главы: про «Недоросль» и «Вишнёвый сад». В итоге даже родился заголовок будущей книги «Три века – три шедевра русской драматургии». «Я на-пишу, обязательно напишу, только бы глаза позволили…» – не знаю, кого больше, меня или себя убеждал он.
Желая хоть чем-то порадовать его, я подарил специально принесённые два номера «Москвы» с моим ро-маном. Но признался, что в последнее время помимо прозы неожиданно для себя обратился к литературове-дению, и рассказал о выходящей в свет работе «Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на «Войну и мир» Л. Толстого. Триптих». Ланщиков улыбнулся и достал свою книжку «О пользе пра-здного чтения», нашёл нужную страницу, отчеркнул абзац и сказал: «Читай вслух». Я прочёл подчёркнутое им место: «А если говорить серьёзно, то новое прочтение, осознание Толстого должно идти прежде всего через литературную критику».
На прощание он сказал: «Саша, спасибо тебе за твою преданность русской литературе». Анатолий Петро-вич, подчеркну, отношение к русской литературе всегда ставил выше личных отношений. И хотя это уже была ненастная для него пора, когда он фактически отошёл и от литературных баталий, и от политики, которой от-дал несколько лет своей жизни, а значит, настало время, когда смолк домашний телефон и «дорогие друзья и ученики» уже не донимали как раньше визитами, он поблагодарил не за приход, не за память о нём и даже не за поступившее предложение, а лишь за преданность литературе.
На первой же странице последней подаренной им книги «О пользе праздного чтения (литературные замет-ки в ненастную эпоху)» есть фраза, сказанная им в беседе с журналистом газеты «Литературная Россия»: «Всё зависит от времени и от обстоятельств». В день, когда из моих рук упал синий томик, на обложке кото-рого золотым тиснением было отпечатано «Анатолий Ланщиков. Вопросы и время», оборвалось отведённое ему судьбой время и истаяли для него вопросы, на которые он всю жизнь искал ответы. Обстоятельства сло-жились так, что заветная мечта написать о шедеврах русской драматургии так и не осуществилась. Поздно, надо покаяться, я к нему пришёл.
Горько оттого, что «Чувство пути», которое он некогда ощущал в себе, обернулось для него чувством страшного одиночества в последние годы. Но «история, – писал он, – развивается по законам высшей спра-ведливости». И хочется думать, что справедливость не миновала его там, куда он ушёл от нас.

Продолжение следует
Александр РАЗУМИХИН