В РОССИИ НЕТ БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ. ЕСТЬ АНТИСОБЫТИЯ

– Максим, мы с тобой в совместной писательской поездке находимся сейчас, и, пользуясь случаем, я некоторое время исподтишка тебя наблюдал – пока мы не познакомились лично. У меня странное несоответствие образа поэта Максима Амелина, которого я читал и знаю очень давно, – и человека Максима Амелина. Мы все люди филологические, филологией испорченные до глубины души, посему отлично помним, что, скажем, Блок был похож на свои стихи, и Маяковский был похож, и сотни иных… А Амелин не похож.
– Ну, в каком смысле?
– Я думал, что ты должен быть мрачным мизантропом, а ты – ровная противоположность моим представлениям, портосовский такой тип.
– Я действительно мрачный мизантроп. (хохочет. – прим. З.П.)
– Мизантропы так не смеются.
– Это меня жизнь научила смеяться.
– Жизнь? Тогда расскажи про свою жизнь в нескольких веских словах, желательно с упоминанием тех вещей, о которых ты не говорил ранее.
– Я родился в Курске и прожил там до восемнадцати лет, это тема известная. Учился в школе до восьмого класса, потом меня оттуда «попросили».
– Ты плохо себя вёл?
– Я был плохой… Я был хулиган. Меня с пистолетом повязали как-то. У нас была бригада, человека четыре, мы скитались по разным развалинам, много интересного находили: монеты, старинные книги, даже золото. И два пистолета нашли однажды. Это 82-й год был. Огромный, восемь с половиной – калибр, переламывается как ружьё, с пятидесяти метров способен огромное дупло разворотить в дереве. На вооружении русской полиции такие пистолеты были. И вот меня с ним повязали… Отпустили, конечно.
…Потом я в армии служил.
– Редкий случай для современного поэта.
– Да-а?
– Ну, я думаю, вас человека три таких из числа твоих современников.
– Кибиров служил.
– Это другое поколение.
– Да… Это тоже своего рода опыт. Я просто поступал в МГУ на классическую филологию, это был 88-й год. И естественно не поступил. Кто я такой? – мальчик из Курска приехал. Мне потом моя приятельница сказала, которая закончила эту самую классическую филологию, и потом ещё аспирантуру там закончила, – она сказала: «Ты куда вообще пошёл? Там десять мест – они за год до приёма уже распределены. Ты бы лучше на русскую филологию пошёл!»
Ну вот. Я туда не поступил. И дальше – только в армию. Тогда была перестройка, отчего-то мне показалось, что в армии не так уж и плохо, и вообще были какие-то надежды…
– Ты воспринял перестройку радостно, колись?
– Саму перестройку? Я тогда был молодым человеком, и для меня это были… обновления. Это ощущалось: пьянящий озон свободы… А после армии был Литинститут, который я, правда, не закончил.
– На семинаре Юрия Кузнецова учился?
– Кузнецов в том году, когда я вернулся с армии и кинул в Литинститут документы, – вот в том году он набирал семинар, и мои стихи забраковал. И меня Олеся Николаева в забракованных текстах обнаружила. Я не знаю, зачем она вообще туда полезла, просто понять не могу. Но она полезла и меня там нашла, и взяла на свой семинар.
– С тех пор ты Кузнецова недолюбливаешь?
– Почему? Я к Кузнецову хорошо отношусь. У него своя поэтика. Мне не нравятся вещи, которые он в 90-е писал. А старые вещи, до 88-го года, – очень хорошо. Я его наизусть знаю, очень много.
– Твоё, кстати, отношение к так называемой почвеннической поэзии, современной. Она вообще есть?
– Понимаешь, важно, чтобы человек был талантливым. А когда они пишут по каким-то канонам, одинаково до безобразия – это просто скучно. Я иногда отбираю рукописи для писательских семинаров в Липках, проводимых Сергеем Филатовым, и пишу в качестве рецензии на некоторых рукописях: «Этот человек – для семинара «Нашего современника». Потому что им элементарно не хватает крепких текстов. Да они и сами не пропускают к себе никого! У меня есть знакомые, которые пытались публиковаться в патриотических журналах. Ох, как их там редактируют! Всё талантливое выжигается калёным железом.
А мне очень хочется, чтобы у них были хорошие поэты! Был же у них Николай Тряпкин. Ведь потрясающий поэт.
– Безусловно. На твой вкус: поэты самого высокого уровня есть у нас сегодня, имеющие право наследовать высокое звание русского поэта?
– Имеются такие. Например, Олег Чухонцев. Я думаю, он недостаточно оценён. Чухонцев не занимается пиаром, а сидит дома, он человек-отшельник. Сидит в своей келье.
– А это правильное поведение для поэта или неправильное?
– Каждый поэт сам выбирает своё поведение. Один – отшельническое, другой… а другой выбирает всеприсутствие. Но так как поэзия дело индивидуальное и одинокое, тому, кто много присутствует, просто некогда заниматься реальной работой.
Всё зависит от того, чего поэт хочет. Хочет славы? – при наличии текстов и «продвигательных способностей» он её получит, не вопрос…
– Но если вспомнить поэтов Серебряного века, или многих «шестидесятников» – они не видели ничего зазорного в активном присутствии в миру.
– Да. А кто остался?
– А вот кто присутствовал активно – тот и остался.
– Не уверен!
– И футуристы, и Есенин с имажинистами, и многие иные устраивали, как сейчас это называется, движуху, шумели и скандалили…
– Из имажинистов остался, к сожалению, только Есенин – и не имажинистскими стихами, между прочим.
– Хорошо, а кто остался тогда?
– Ходасевич. Величайший поэт XX века. Пожалуй, что самый великий русский поэт XX века.
– Вернёмся к нашим временам. Многие поэты, которые активно организуют шум вокруг себя, – они и не только они сетуют на отсутствие литературной критики. Это так?
– Это так, но в Серебряном веке и в Золотом веке поэты писали друг про друга, писали критику друг о друге. И вообще в идеале, в поэтическое дело входит разбор сочинений соседствующих с тобою поэтов. Почему сегодня возникли такие люди, которые пишут только стихи, – это мне неведомо. А в золотом веке Пушкин писал про Дельвига и Баратынского, Блок, Белый, Брюсов – все писали друг о друге. А сейчас… Почему поэты должны ждать, что про них кто-то напишет?
– А может, они вообще мало друг друга читают?
– У меня ощущение, что они выступают вместе, пьют вместе – а читать друг друга – не читают, не слышат друг друга. …А я читаю, но не высказываюсь.
– А кто ругал книгу Дмитрия Быкова «Пастернак»?
– Это не я. Это мой однофамилец Григорий Амелин. Ученик Лотмана, литературовед. Я его никогда не видел, мы иногда созваниваемся – и не виделись при этом ни разу.
– О, я ошибся. Мои извинения. А как тогда ты, другой Амелин, относишься к Быкову?
– Ну… как сказать… Трудный вопрос. Я считаю Быкова очень талантливым человеком.
– Хорошее начало.
– Очень талантливым человеком, пожалуй, во всех областях. Но он немножко… безмерен.
– «Немножко безмерен» – это хорошо сказано; про Дмитрия Львовича, да. Он сам про это пишет всё время. «Избыточность – мой самый тяжкий грех».
– Да, у него отсутствует чувство меры во всех его ипостасях. Но он дико талантливый, я снимаю пред ним сразу десять шляп.
– В каких, на твой взгляд, «толстых» журналах печатают самую крепкую поэзию? В каком «толстом» журнале, открывая поэтическую подборку, точно не ошибёшься?
– Ошибёшься везде…
Была хорошая идея делать гипер-журнал, даже название я помню: «Три толстяка» – то есть, три толстых журнала, из которых делают дайджест. Вот это было бы хорошо! Но поговорили, поговорили – и похоронили.
А это можно было бы на глянец вывести. И публиковать не пять подборок стихов, а две. Знаешь, как иногда бывает: 18 стихов сразу! Такая вот подборка – в километр! Это нельзя прочесть. Человек не может прочесть столько. А надо – войти и выйти, – пять стихотворений.
Я считаю, что, конечно, «Новый мир» и «Знамя» – два журнала, из которых можно раз в месяц почерпнуть что-то.
Даже в «Октябре» можно что-то найти. Там просто отдела поэзии нет.
– Какие самые главные проблемы у современного литератора?
– Экономические проблемы основные.
– Поэту не платят?
– Поэту не платят, и не будут платить.
– Говорят, что таким образом отсеиваются графоманы, а остаются только влюблённые в поэзию люди.
– Ну как… «графоманы»… В Америке эта проблема решена следующим образом: там существует место «писателя при университете» – и это в основном поэты, которых вот таким образом пристроили к делу.
– Ну, у поэта должно быть особое отношение к жизни при этом. Сложно себе представить Есенина «при университете». Брюсов отлично бы смотрелся, Гумилёв бы некоторое время получал от этого удовольствие, Блок несколько раз заглянул… Но есть десятки поэтов, которые в жизнь бы не пошли на такое. И что им, удавиться, если за стихи больше не платят?
– Ну почему «удавиться»? Есть, например, такой поэт Иван Волков. Я его очень люблю.
– Я тоже знаю, и тоже люблю. И он пойдёт в университет?
– Пойдёт, конечно. Он преподаёт!
– Он не будет там водку под столом наливать себе в переменках?
– Нет, там он не будет пить водку. Он знает, где пить водку.
– А я думал, он всегда пьёт водку. И работает грузчиком.
– Нет, он шахматную секцию возглавляет. И в университете пытался преподавать, но ему там ставку не сделали нужную. Сделали – преподавал бы. И я бы преподавал.
– Судя по твоим стихам, ты несказанно ценишь поэзию 18-го века, «высокий штиль», всё то, что многим иным кажется невозможной архаикой.
– Да, я ценю «высокий штиль». Пафос был девальвирован в советское время. Был пафос – но пафосное высказывание звучало так, что смысловой нагрузки в нём не чувствовалось вовсе. За счёт этого и произошла девальвация.
– Бродский понимал это, мне кажется?
– Бродский понимал, немного выправил ситуацию, но увёл пафос частично в иронию.
– Но, скажем, в пафосном стихотворении «На смерть Жукова» нет никакой иронии.
– Да, там нет, и ещё в нескольких стихах нет. Но эти стихи написаны здесь. А когда он туда уехал – он стал ироничен. Наши концептуалисты, иронисты в 80-е и 90-е годы однозначно выросли из Бродского. Я не буду говорить кто, и так всё понятно. Они обсмеяли пафос и ещё более унизили его. А я считаю, что он должен быть.
К сожалению, большая проблема – отсутствие великих событий, происходящих в жизни. Если бы они происходили – можно было бы вообще быть одическим поэтом. Но в основном происходят антисобытия. Вот, например, когда отдали китайцам островок – я даже хотел написать антиоду по этому поводу. У меня набросок есть на эту тему. «На сдачу китайцам острова» – так хотел назвать. Потому что мы не что-то присоединили, – «На присоединение Крыма», к примеру, писали оды Херасков, Бобров, Державин, – нет, мы напротив, от-да-ли!
– Хорошо. Последний вопрос не поэтический, а политический. Политические взгляды есть у тебя?
– Политические взгляды… Я монархист. Я считаю, что у нас всё неправильно. Нужен верховный арбитр, возле которого – выбранные люди. А он – невыбираем. Он принимает власть по наследству.
– И кого мы посадим на эту должность?
– Да хоть кого. Хоть Михалкова. Важно, чтобы этот человек был лишён возможности уйти от власти. Так как главная проблема у нас, что в России воруют – назрела необходимость в арбитре, которому вообще деньги не нужны.
Кроме того, я считаю, что надо переделать выборную систему. Надо установить ценз материально-образовательный. Сословий у нас нет, классов нет, вообще в этом смысле ничего не понятно. Значит, нужен материально-образовательный ценз. Как до революции было: от дворян – один от пятидесяти идёт в представительные органы; от купцов – один от ста. А у нас в Думе нет ни одного рабочего, ни одного крестьянина, там сидят одни политиканы. А мои личные интересы кто там представляет?
– Александр Розенбаум.
– Александр Розенбаум не представляет моих интересов. Он свои интересы представляет, личные, как певца и ресторатора. А моих – никто.
– А Общественная палата?
– Опять же они берут людей, которые оторвались далеко от реальной жизни. Посмотрите на состав… Опять там Пугачёва. Всё те же люди.
– Прогнозы есть у тебя о будущем России?
– Может быть, Медведев… Неплохое образование у него. Не из спецслужб. Надо ведь на что-то надеяться.
– Хорошо, будем надеяться. Чего ещё остаётся. Беседовал Захар ПРИЛЕПИН