ЛИТЕРАТУРА СОПРОТИВЛЕНИЯ

№ 2015 / 8, 23.02.2015

С тяжёлым сердцем приступаю я к этим заметкам. Они – о творчестве Валентина Распутина, они полемические и в некоторой степени нелицеприятные в отношении писателя, давно ставшего одним из символов несломленной, неисчерпанной России. Поэтому с самого начала надо кое-что прояснить. Валентин Распутин – выдающийся русский писатель послевоенного времени. Годы проходят, десятилетия проходят, проваливаются куда-то в Лету самые разрекламированные книги, а место «Живи и помни» лишь упрочняется в русской, да и в мировой литературе. Исключительная одарённость заставляет судить его по гамбургскому счёту…

 

Илья Глазунов. Портрет писателя В. Распутина. 1987

 

 

Распутин признан даже врагами. Правда, признают его не из великодушия, а из расчёта. «Замолчать» Распутина, тем более вычеркнуть его из истории отечественной литературы невозможно.

В конце 80-х и особенно в начале 90-х Распутин, не принявший «перестройку», за которой скрывался геноцид русского народа, был подвержен травле со стороны отечественных либеральных СМИ. Называли его «мракобесом» и «русским фашистом», и пр. Даже угрожали выселить его, выдающегося национального писателя, из московской квартиры. Так продолжалось до осени 1993-го года, пока, наконец, либеральная интеллигенция не совершила свой «величайший акт воли» – обращённое к Ельцину «письмо 42-х» с требованием расстрелять парламент, защищавший народные интересы. После расстрела парламента, убедившись, что социально-нравственный уклад в стране изменён непоправимо, скреплён кровавой печатью, Распутину частично «отпустили грехи». Издатели стали вновь выпускать его книги, не боясь уничтожающих инвектив.

Травлю он пережил с достоинством, не оправдываясь, ни в чём не раскаиваясь. Клеветникам России и своим личным клеветникам он ответил годы спустя повестью «Мать Ивана, дочь Ивана»…

Один из досадных мифов, который существует вблизи Распутина, – так называемая «деревенская проза». Перед написанием этих заметок я перечитал Распутина полностью – и не нашёл повода для столь странного определения. В нём чей-то дурной вкус и умственная незрелость. «Деревенская проза» – это ведь потому, что действие многих произведений Распутина (как и Белова, как и прочих) происходит в деревне, т.е. для терминологического обозначения выбран самый поверхностный аспект. С другой стороны, нет худа без добра. «Деревенская проза», понятие хотя и уязвимое, подчеркнула инаковость этого направления, отличие от соцреализма и его правопреемницы – современной либеральной литературы. Критик Капитолина Кокшенёва в своей статье о замечательном прозаике Вере Галактионовой, противопоставив почвенников постмодернистам, указала на важное обстоятельство: «Несмотря на всяческие «вызовы» советскости и соцреализму, именно постмодернисты оказались законными детьми официальной советской литературы». О писателях-почвенниках же критик справедливо замечает как о «преодолевших тесные рамки соцреалистической казённой эстетики уже в советский период».

Надо сказать, сама природа вещей в деревне более очевидна, чем в городе, и оттого очевиднее и глубже образ человека. Не станем умалять, однако, личных заслуг писателей в живом и естественном представлении о человеке, о мироздании вообще. Распутину и Белову надо было обладать не только мощным талантом, но и особым складом личности для осознания живого, естественного, а не казённого человека важнейшим предметом искусства. Здесь необходима существенная оговорка. Гуманное само по себе творчество не является a priori творчеством гуманистическим. Народный уклад гуманен, и вместе с тем он великодушнее и жесточе всякой идеологии, в частности, идеологии гуманизма. Здесь пролегает линия отчуждения «деревенской прозы» от соцреализма и нынешней либеральной литературы. Это, по сути, единое направление питалось и питается до сих пор узкой гуманистической идеологией, наследницы выхолощенного христианства.

Говоря о Распутине, нельзя не сказать об особой религиозной подоплёке его творчества. В бесчисленных статьях, посвящённых его творчеству, кто-то отмечал – но отмечал как бы не всерьёз, мимоходом – пантеизм Распутина. Между тем это важное обстоятельство. (Из личных наблюдений. Долго не понимал неприязни к Распутину одного знакомого, дипломата по профессии и почвенника, человека православного, пока тот не обмолвился: «Какая-то языческая проза…»). Действительно, творчество Распутина в основе своей никак не связано с христианством, религией узкой, болезненной, полной неприязни к жизни как таковой.

Повторюсь, нет никакого сомнения, что лучшей книгой Распутина является повесть «Живи и помни» (1974). Именно ей, даже не отдавая себе в этом отчёта, мы обязаны самому явлению «Валентин Распутин». Но надо оговориться, что книга эта стоит особняком в его творчестве и в известной степени противоречит всему им написанному до и после. При чтении её отступают на второй план мелочные споры о «деревенской прозе». Строго говоря, действие даже не в деревне и разворачивается, а где-то на краю тайги – как на краю мира. Место действия двоится, как происходит это в уникальной, неповторимой «Стуже» Томаса Бернхарда, перед которой у распутинской повести то преимущество, что автор не обращается к символизму намеренно, а облачает повествование в самую простую, повседневную ткань – и достигает большего эффекта. Эта повседневность, так медленно, так неумолимо уводящая человека в небытие, и наполняет книгу символами и смыслами неземными. Сюжет, представленный в «Живи и помни», относится к числу тех редчайших сюжетов, которые не выдуманы, а как бы извлечены из жизни. Их количество, даже с учётом разных вариаций, очень малое. Можно сказать и по-другому. Тема гибели человека – одна из важнейших в искусстве вообще, но есть только единичные примеры её достойного воплощения. «Живи и помни» в этом немногочисленном ряду.

«Живи и помни» в своё время недоброжелательно встретил Михаил Лобанов, один из наиболее проницательных русских критиков-почвенников. Лобанов уловил в ней тенденцию, чуждую «роевому началу» (гр. Л.Толстой), которое почвенничество отстаивает и, как кажется адептам этого направления, отстаивает отечество. Возможно, это разумное и справедливое представление. Я не стану сейчас углубляться в мировоззренческие вопросы. Двадцатый век почти всё усложнил и упростил одновременно. Двадцатый век бросил вызов России, самому её существованию, и так продолжается до сих пор. Кольцо вокруг России сужается. Как, устранившись от этих немыслимых бед, пережитых и переживаемых отечеством, – остаться художником? Как быть «общечеловеческим» художником, вместив их в своё сердце? Возможно ли творчество «помимо» родины, «помимо» отечества? Споры на эту тему, думается, никогда не прекратятся… Какое удивительное творческое мастерство показали на чужбине прозаики, поэты, критики первой волны эмиграции, и как при этом обеднел, как сузился их творческий диапазон. Поклявшиеся ненавидеть большевизм хуже взбесившейся, сошедшей с ума собаки (И.Бунин, «Миссия русской эмиграции»), с каким ужасом и восторгом следили они за поражениями и победами советских войск в борьбе с гитлеровским нашествием… Отечество оказалось важнее политических распрей.

Сменим тему, чтобы позднее вернуться к ней «со свежими силами».

Говоря о Распутине, следовало бы задаться вопросом о художественной форме, которую самое явление, воплощаясь в искусстве, избирает для себя, и автор должен лишь чутко следовать этим не облечённым в слова пожеланиям.

Чехов, как известно, мечтал написать роман и всё-таки уклонился от «высокого долга». Неизвестно, мечтал ли об этом Распутин. Во всяком случае, он отдал предпочтение другому жанру – повести. Но в «Живи и помни» явлены прекрасные задатки романиста и, поставь себе задачу освоить этот жанр, Распутин с нею, конечно, прекрасно бы справился. Более того, в нескольких изданиях «Живи и помни» выходило с подзаголовком «роман». Несомненно, это свидетельствует о колебаниях автора, связанных не столько с завершённым уже произведением, сколько о «чеховских» намерениях. Следует вспомнить и два крупных рассказа Распутина – «Век живи – век люби» и «В ту же землю». В них явлена энергия, чрезмерная для рассказа и даже для повести. В художественных конфликтах этих произведений кроется романный потенциал. Но поразительно художественное чутьё Распутина. Ведь двадцатый век – и в русской, и в мировой литературе – обнажил моральную исчерпанность романа. Фрагментарная, калейдоскопическая, рассыпающаяся на куски жизнь словно бы перестала давать этому жанру достаточно обоснований. Есть талантливые и удачные – очень редкие – исключения. Но именно исключения и подчёркивают общее неблагополучие. Если автор пишет теперь роман «как ни в чём не бывало», – это значит, мы имеем уступку литературе, не согласованной с жизнью, т. е. уступку условностям в ущерб подлинности.

Конечно, есть в творчестве Распутина и подлинно деревенские произведения, как, например, рассказ «Василий и Василиса». Он словно соткан из образов деревенского быта. Быт, конечно, устарел, устарел говор героев. Но судьба человека не стареет, человеческие чувства не стареют, – а именно это является сущностью рассказа и имеет такое верное и прочное содержание, что и теперь, почти через полвека после написания (рассказ написан в 1967 году), когда до неузнаваемости изменились все внешние условия человеческого существования, читая, можно без преувеличения воскликнуть: «Над вымыслом слезами обольюсь».

Бесконечно жаль, что издатели не позаботились до сих пор выпустить отдельной книгой именно собрание всех без исключения рассказов Распутина. Подобный сборник не обещает быть ровным, но это и не нужно. Наряду с проходными рассказами там будут истинно великолепные образцы, как вышеупомянутый «Василий и Василиса», как «Уроки французского», «Рудольфио», «Век живи – век люби»… В полном, неразрозненном представлении о Распутине-рассказчике нуждаются многие читатели, не говоря уже о прикладной цели, – подобный сборник мог бы сослужить прекрасную службу начинающим авторам.

Здесь я хотел бы вернуться к вопросу «искусства и отечества», столь важного для творчества Распутина. Выбор писателя известен. Но он не был мгновенным. «Роевое начало», о котором я говорил выше, может быть великолепно изъяснено в эпическом творчестве. Но оно едва оставляет пространство драматическому искусству. К эпическому характеру творчества Распутин по своей природе не склонен, а драматически-личностное начало способно увести в далёкие дали. Он от него и отказался. Но всё-таки с трудом, с сожалением. Даже если допустить, – и, скорее всего, это так, – что «Прощание с Матёрой» (1976) было для него лично-необходимым делом как реквием родной деревне, едва ли случайным является дальнейшее девятилетнее творческое молчание. Оно было «разбавлено» только прекрасным и опять же наполненным человеческой драмой рассказом «Век живи – век люби». А потом был «Пожар» (1985). Это, конечно, «выбор отечества», да только вот много ли пользы отечеству от таких сочинений? Искусство уходит в этом произведении на второй план. Это остросоциальная книга о судьбе России, когда страна была на очередном перепутье, что и вызвало огромный интерес к повести. Теперь же очевидно, что повесть слабая, малохудожественная, надуманная. Социальная проблематика потеряла свою актуальность, а ничем другим повесть не запоминается.

Перечитывая Распутина, в который раз задаёшься вопросом «Что значит быть русским?» В том смысле, о котором писал Георгий Иванов:

…Русский он по сердцу, русский по уму. Если с ним я встречусь, я его пойму Сразу, с полуслова… И тогда начну Различать в тумане и его страну.

Конечно, дать полный ответ на этот вопрос невозможно. Но, несомненно, быть русским значит остро чувствовать справедливость и уметь озвучивать её, даже если она идёт вразрез с какой-либо выгодой, личной или общенациональной. Когда, даже видя, как изо всех подворотен прославляются Зильберы и Зильбертруды, нельзя промолчать о честной оценке своих, родных писателей и политиков. Не стоит замалчивать недостатки распутинской прозы. Во многом косноязычная проза, отзывающаяся даже газетой. Но сюжеты и образы Распутина живут в сознании ясно и длительно, как знакомые люди, и подобная длительность, можно предположить, связана с прикосновением к важнейшим узлам русского коллективного бессознательного (к архетипам, в терминологии К.-Г. Юнга). Его книги представляют тот душевный уклад, где жестокость ещё мирилась с милосердием, наглость отступала перед совестью, где расчёт имел не больше прав, чем бескорыстие и любовь

Справедливости ради надо сказать, что были у него откровенные с художественной точки зрения провалы. Наряду с удивительнейшим рассказом «Василий и Василиса» – мнимо значительный рассказ «Что передать вороне?», наряду с поразительной «Избой» – никчёмная «Новая профессия». «Пожар» я уже поминал.

Особняком стоит, конечно, рассказ «В ту же землю» (1995). На первый взгляд, очерк нравов и бытописательство. Что же, и быт, нравы отражены зорко, правдиво, но это лишь внешний фон, на котором разворачивается душевно-психологическая драма.

С литературной точки зрения, может быть, с точки зрения чистого искусства и этот рассказ несовершенный. Но это несовершенство особого рода. Обычно малым, незначительным явлениям авторы уделяют чрезмерное внимание, облекают их в избыточные словеса. «В ту же землю» – пример обратный. Словно в один узел связана жизнь и смерть, и несколько судеб. Напряжение огромное, словам тесно. Воздух словно бы сжат, читая – почти задыхаешься. Но искусство скорее прощает сжатость, нежели разжижение. И громоздкий и узловатый рассказ врезается в память навсегда, ложится тяжёлым камнем на сердце.

Страсти человеческой натуры – его истинная стихия, и если он находит возможности для художественного воплощения её, он становится художником, ни для кого из пишущих ныне на русском языке недосягаемым. «Живи и помни» – выдающаяся книга ещё и потому, что в ней Распутин представляет то, к чему он более всего склонен.

И конечно, «Живи и помни» – полноценный отзвук великой русской классической литературы, и «литературы сопротивления» в ней больше, чем в любом другом произведении Распутина. Здесь сохранены все национальные черты, а сущность произведения поднимается до всемирного звучания. Все другие книги Распутина – только русские события в литературе, «принизившиеся до голой отечественности» (Ф.Ницше).

Патриотизм Распутина трезвый и зрелый, не исключающий правдивого взгляда на пороки в отечестве. Его книги доказывают, что самые горькие стороны нашей действительности, некрасивые черты национального характера возможно порицать, не соскальзывая в ёрничество, тем более в злорадство. (Данное замечание актуально: новая русофобия вновь модна среди «образованщины»).

«Последний срок» – повесть, опубликованная в 1971-м году.

Писали в своё время, в частности, литературовед Светлана Семёнова, что в этой повести главная тема смерть, что автор обращён к ней чуть ли не с толстовским вниманием. Трудно с этим согласиться, читая повесть «на трезвую голову». Кроме исключительно точного тона разговора вблизи смерти (и надо обладать великим тактом, чтобы найти этот тон), никакой глубины постижения величайшей темы в повести нет. Но нет, кажется, у Распутина произведения, которое бы оставляло столь горькое впечатление, – по иным причинам.

В «Последнем сроке» прибыли к умирающей старухе Анне её наследники и наследницы. Снуёт туда-сюда глупая вертлявая Надька, девочка-подросток, внучка старухи. Уединились в бане и пьют сыновья, то ли поминают заранее, то ли от нечего делать. Охает и ахает робкая плаксивая Антонина, старшая дочь старухи. Младшая, Люся, полная снобизма, ничем не оправданного, брезгливо поучает всех, включая умирающую мать.

Над страницами книги, точнее, над её героями хочется повторить: «Боже, как грустна наша Россия!» Кое в чём напоминает «Последний срок» позднюю чеховскую прозу. Мир, который скоро исчезнет и который уже несёт в себе нежизнеспособность.

Время действия повести, очевидно, конец шестидесятых. Четверть века, минула война, выросло новое поколение. Но видно в повести, как на ладони, низкое качество «человеческого материала». Ясно, что сопротивления он не выдержит, чуть подуют коварные ветры. Какие последствия ждали этих людей через полтора-два десятка лет, в конце восьмидесятых и девяностые, легко догадаться. Какими последствиями обернулись для страны их беспечность, их недомыслие и низкий моральный стиль, мы знаем доподлинно. Конечно, в той давней повести Распутин ещё мало задумывался о судьбе родины. Россия, скорее всего, казалась ему незыблемой, как подавляющему большинству в ту пору. «Последний срок» – бессознательное художественное предупреждение. Но никого повесть ни о чём не предупредила… Мне только вспоминается теперь документальный фильм «Солдат империи», где Александр Проханов говорит о том, что советская империя не была защищена тонкой плёнкой гуманитарного сознания и отсутствие этой призрачной, на первый взгляд, оболочки оказалось решающим в катастрофе страны. Это верное замечание. Иосиф Сталин умудрялся следить за каждым более или менее значимым романом, спектаклем, даже стихотворением. Пришедшие после него глухие «дядьки» (не говоря уж о прямых врагах народа) не в состоянии были расслышать ни осторожного Распутина, ни прямолинейного Кочетова… Они сами были «взрослыми детьми» старухи Анны, наивными и безответственными не только в отношении своей матери и своей родины, но и самих себя.

Нет ни малейшего права критиковать автора за то, много или мало он пишет, часто или редко публикуется. Но вовсе не обращать внимания на подобные обстоятельства едва ли правильно. После «Пожара» своё следующее крупное произведение повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» он опубликовал через восемнадцать лет. К счастью, у Распутина не было необходимости, как у большинства его коллег, каждые год-полтора напоминать о себе новым романом – его имя ещё в семидесятые прочно вошло в русскую литературу. К тщеславию же, к желанию быть постоянно на слуху он не склонен. По-человечески молчание Распутина благородно. Но в художественном смысле – приходится сказать это – оно является каким-то двусмысленным.

По литературному исполнению это, конечно, лучшее, что вообще Распутиным написано. Но по глубине и чистоте замысла повесть несомненно уступает «Живи и помни» и даже иным рассказам.

В своё время мне приходилось подробно рецензировать «Дочь Ивана, мать Ивана». Обратившись к повести ещё раз, я увидел, что она свободно выдерживает повторное чтение, а это прекрасный, счастливый признак любой книги. Убедился я и в том, что впечатления в общем и целом не изменились. Точным эпиграфом к повести могут служить стихи Николая Рубцова:

Россия, Русь, храни себя, храни! Смотри, опять в леса твои и долы Со всех концов нагрянули они, Иных времён татары и монголы.

Первая часть повести пронзительная, это как раз та часть, где автор не сковывает в себе драматическое начало. Собственно, этого страстного, огненного сюжета было бы достаточно, чтобы сердце взволновалось, а разум вновь задумался над судьбою отечества. Но Распутин идёт дальше, принимается «философствовать», подыскивать смысл русской жизни. И что же можно возразить этому благородному порыву? Сегодняшнее русское сознание, сбитое с толку всевозможными лживыми приманками, жадно внимает прославленному писателю. Внимает до той страницы, до той строчки даже, пока не обнаруживает, что никаких жизнеспособных идей писатель дать не может. Что он так же, как и большинство из нас, идёт не выверенными путями, а ищет что-то вслепую. Ничего не находит, а только вовлекает фальшь в финальную часть своей книги…

 

Обстоятельство, что Распутин из ошельмованной фигуры стал превращаться в замалчиваемую, я мог бы признать лишь с оговоркой. По крайней мере, дело уже не в политике. Ведь невозможно говорить о писателе, не принимая во внимание его творчество. В случае Распутина это грозит нарушением привычного душевного настроя. Распутина – как имя – уже не замалчивают, но говорить о нём – как о писателе, углубляться в смысл его книг – избегают. Слишком тревожат они душу, приспособившуюся ценой моральных уступок к чёрствому существованию.

Но время – его союзник. Время, безжалостно предающее всё вздорное в искусстве, всё надуманное, лживое, – оберегает подлинность. К Распутину вернутся – по-настоящему, всерьёз. Споры о его творчестве будут существовать столько, сколько отмеряно существованию России. Родной дух распутинских сюжетов и образов русское сознание учует всегда, на сквозняке всякой духовной смуты.

Илья КИРИЛЛОВ