ИЗУМЛЯЕМСЯ ВМЕСТЕ С ЮРИЕМ АРХИПОВЫМ
№ 2009 / 5, 23.02.2015
Юрия Казакова будут любить всегда – пока существуют русская речь и очарованные странники по просторам Руси. Трудно припомнить, чтобы дебют какого-либо ещё писателя за последние полвека был бы встречен с такой же трепетной радостью ДРАГОЦЕННОСТЬ НАШЕЙ КУЛЬТУРЫ
Юрия Казакова будут любить всегда – пока существуют русская речь и очарованные странники по просторам Руси. Трудно припомнить, чтобы дебют какого-либо ещё писателя за последние полвека был бы встречен с такой же трепетной радостью и с такими же ожиданиями. И невозможно представить себе, чтобы такой триумф когда-нибудь вновь повторился. Ему навстречу встрепенулись все – и молодёжь от столичных «звёздных мальчиков» до окраинных петеушников, и самые маститые подсоветские писатели, как Катаев и Паустовский, и совписовские «секретари», будто очнувшиеся от наркоза соцреализма, и такие легендарные «недобитки» литературной эмиграции, как Борис Зайцев и Георгий Адамович.
Его первая книга рассказов – «Голубое и зелёное» – вышла в 1956 году. То есть в том году, когда состоялось громоподобное «разоблачение культа личности» на ХХ съезде партии и началась Оттепель. Над подмороженной (увы, не по Леонтьеву) страной пролилась пришвинская «Весна света». И как раз в тот год студент Литинститута Юрий Казаков был впервые командирован на Север – по следам путешествий полувековой давности Михаила Пришвина, которого – наряду с Буниным – избрал себя в учителя и путеводители. Он вернулся оттуда с очерками и рассказами, которые были восприняты как возрождение классической русской прозы. Вдруг оказалось: неведомо, почему, каким чудом, но она выжила под серыми бетонными плитами Главлита с водружёнными на них немудрящими лозунгами на кроваво красных плакатах. Ведь им, этим лозунгам, подчинились в конце концов и такие могучие мастера, как Шолохов и Алексей Толстой, а другие, не подчинившиеся, как Платонов, Зощенко, Ахматова, Пастернак, были загнаны в полуподполье. Как вдруг является юноша с давно утраченной вроде бы, навсегда смолкнувшей лирой, и всем становится ясно: она жива, как та голубая и зелёная Русь, о которой она поёт.
Впечатление было ошеломительное. Сравнить можно только с освежающей музыкой Свиридова той же поры. Словно прежние, золотого – или серебряного – века райские песни снова ожили и по-новому зазвучали. Одни названия рассказов Юрия Казакова настраивали на по-старинному тёплый, душевный, какой-то пастельный русский лад. Так могли назвать свои рассказы и Тургенев, и Бунин – то есть те из них, которые они держали в уме, но не успели ещё записать. «Голубое и зелёное», «Арктур – гончий пёс», «Трали-вали», «Ни стуку, ни грюку», «Плачу и рыдаю», «Долгие крики», «Соловецкие мечтания», «Ангел небесный», «Осень в дубовых лесах»…
Но был в них и какой-то новый и современный, небывалый, не бывший никогда прежде тон. А именно – радость узнавания родимых мест, будто возвращение на родину из нестерпимо долгого плена. А ведь таким и было, кто помнит, главное настроение тех, оттепельных, лет. У Бунина мир – данность, как в древнем эпосе, только в эмиграции он осознал, насколько дивная вечная жизнь, данная ему при рождении, преходяща и хрупка. А тут, у Казакова, происходит открытие мира заново. Приглядывание, прислушивание к нему – жив ли, дышит ли ещё? И радость: ещё как жив! А, стало быть, и мы ещё живы! Лирический герой Казакова был не просто интересным и ладно выписанным литературным героем, он был типом своего времени. Настолько очевидным, что и сама власть обомлела от невозможности на него посягнуть.
За ледяной период вменённого в обязанность соцреализма жизнь и искусство, казалось, были разведены навсегда. Между реальностью и запечатлением встало кривое зеркало регламентированных идей. Результатом стало то, что жизнь и искусство со временем страшно соскучились друг по другу. Юрий Казаков был первым, кто им учинил свидание. Влюблённая в родные просторы словесность влюбила в них и целое поколение его читателей. Не счесть тех из них, кто тоже сорвался с места и отправился греть юную душу на холодном русском Севере – вослед Казакову, как он сам двинулся туда вослед Пришвину.
Просто удивительно, что глашатаем и вестником оживающих русских полей стал этот задумчивый мальчик из коммуналки на московском Арбате, происходивший из самой простецкой семьи, помыкавшей немало советского горя. Его почин тут же подхватил Солоухин («Владимирские просёлки»), за ним Георгий Семёнов, Астафьев, а там подтянулись и «деревенщики» – Белов, Шукшин, Распутин, Абрамов, Носов. Однако заслуга Казакова не в том, что он первый, а в том, что он на всех них повлиял. Всех как будто сразу настроил на классический строй русской речи, на сыновнюю чуткость к вечно живой Традиции.
Судьба, увы, баловала его недолго. «Лёгкая жизнь» (название последнего его сборника в «Азбуке» – по одному из рассказов) давалась ему под конец совсем нелегко. Личная драма, одиночество, вынужденная разлука с маленьким сыном – всё это, казалось, навсегда выбило его из колеи. Однако и в самые последние годы случилась будто вольтова вспышка его негасимой творческой лампады: его рассказы о маленьком сыне («Свечечка» и «Во сне ты горько плакал») – из самых пронзительных и каких-то совершенно новых по форме, неведомых прежней русской литературе. Они, что называется, хрестоматийны, то есть достойны войти и в самую краткую антологию русского рассказа о детстве и занять там место рядом с тем же Буниным («Митина любовь»), Чеховым («Степь»), Платоновым («Июльский дождь», «Возвращение») или Распутиным («Уроки французского»).
Словом, Юрий Казаков – это пусть малая, но несомненная драгоценность отечественной культуры. Неотменимая веха, важное звено в златой цепи русского слова о русском человеке и русской природе – от Тургенева до Личутина и ещё неведомых, чаемых всеми нами творцов.
ПО РЕКОМЕНДАЦИИ АНДРЕЯ БЕЛОГО
На рубеже 19 – 20 веков, в пору всеобщих грёз о «синтетическом» или «синкретном» искусстве, иные поэты начинали сочинять музыку (Михаил Кузмин), композиторы брали в руки кисть (Скрябин), а художники пробовали писать стихи и прозу (Кандинский, Шагал, Ефим Честняков и др.)
Выросший в этой атмосфере Кузьма Петров-Водкин (1878 – 1939), один из самых прославленных художников своего времени, добился, пожалуй, наибольших успехов на смежном поприще. Печатать рассказы, повести, очерки он начал ещё до революции. Однако первый успех и признание литературной среды выпали на его долю лишь в 1923 году, когда отдельным изданием и с его рисунками вышел его путевой очерк «Самаркандия». Вскоре, по его признанию, на него «насели» соседи по Царскому Селу писатели Шишков, Алексей Толстой, Федин: «пиши да пиши!»
Повесть «Хлыновск», вышедшая впервые весной 1930 года, представляет собой первую часть задуманной автобиографической трилогии. Нынешнее изящное издание «Прогресс-Плеяды» содержит репринтное воспроизведение той первой публикации плюс весьма обстоятельное и дельное предисловие искусствоведа Константина Шилова и шестнадцать отменного качества цветных репродукций наиболее известных работ художника (среди них два автопортрета, виды родного городка Хвалынска на высоком правом берегу Волги и портреты Андрея Белого, Волошина, Ахматовой).
Художественные достоинства прозы Петрова-Водкина за истекшие десятилетия совсем не увяли. Она, эта проза, и теперь поражает острой наблюдательностью, словесной памятливостью и экспрессией. Как в своей живописи Петров-Водкин стремился к синтезу древних традиций иконописи с новейшими открытиями авангарда, так и в прозе привычная бытопись предстаёт у него остранённо – в ритмических сдвигах и преломлениях модного в двадцатые годы «орнаментализма», идущего от Ремизова и Андрея Белого. Недаром именно в Белом он обрёл особенно восторженного почитателя. Не раз встречавший художника в доме своего друга критика Иванова-Разумника и охотно позировавший ему для портрета, Белый снабдил направлявшегося в Грузию Петрова-Водкина рекомендательным письмом к поэту Тициану Табидзе, в котором, в частности, писал:
«Оказав ему посильную помощь, Вы окажете содействие культуре, той культуре, которая над всеми народами, как купол, составляющий один народ, в котором я, Вы, Сарьян и Водкин, как Рембо, Верлен, Ницше и т.д. – братья».
Высоко оценил писательские опыты Петрова-Водкина в своё время и Юрий Тынянов. О «Хлыновске» он отзывался так:
Это в столь же малой степени «мемуары», как например, «Детство» Горького.
А великий художник Михаил Нестеров в письме к своему другу Сергею Дурылину сравнил эту повесть коллеги с «Семейной хроникой» С.Аксакова. Собственно, эта повесть парадоксальным образом побудила мэтра впервые ознакомиться с работами и художника Петрова-Водкина.
Словом, издательство «Прогресс-Плеяда» продолжает с честью выполнять возложенную им на себя культурную миссию – знакомить новые поколения русских читателей с наиболее значительными произведениями прошлого, попавшими в силу исторических обстоятельств в полузабвение.
Хочется надеяться, что вскоре будет издана и вторая часть художественной автобиографии Петрова-Водкина, которую он успел подготовить к печати, – повесть «Пространство Эвклида». Ведь в ней речь идёт о годах учения художника в Москве, Петербурге, за границей, где он встречался с самыми знаменитыми живописцами эпохи. Галерея их словесных портретов здесь впечатляет!
Кузьма Петров-Водкин. Хлыновск. – М.: Прогресс-Плеяда, 2008
ДВА ГЕНИЯ НА ОДНОЙ КУХНЕ
Как многие удачно написанные книги, эта тоже не сразу открывает все свои достоинства.
Сначала подкупает стиль – вполне ажурный, но и достаточно весомый. Его можно сравнить с решёткой Летнего сада: эдакий воздухом разомкнутый чугун. Достигается такое впечатление тем, что почти каждая фраза здесь выделена в отдельный абзац.
Затем располагает к себе интонация – искренней любви к Рубцову и его поэзии. Ясно, что автором движет живое и неподдельное чувство восхищения творениями собрата.
Поражает и обширность собранного материала – ведь использованы тысячи документов, всякий раз подкрепляющих излагаемую версию событий. Недаром работа над книгой длилась без малого двадцать лет.
И, наконец, не может не покорять психологическая проницательность биографа. Постоянно возникает впечатление, будто он был непосредственным свидетелем или даже участником описываемых событий – хотя, как он сам признаётся, с самим Рубцовым он не был знаком. Но тут в дело вступил, очевидно, собственный писательский дар – ведь питерский писатель Николай Коняев принадлежит к плеяде достаточно умелых и крепких современных реалистов. Вряд ли такая книга удалась бы не писателю по призванию, а какому-нибудь аналитику-литературоведу. Всякий завсегдатай ресторана ЦДЛ, например, зная «булгаковскую» атмосферу этого заведения, наверняка согласится с версией автора о причинах нашумевших там в своё время скандалов, учинённых Рубцовым, – а ведь петербуржец Коняев восстанавливает картину, прищуриваясь, так сказать, издалека, основываясь на знании общих бытовых нравов Совписа.
Коняеву вполне удаётся, однако, и научная составляющая биографии – умение вписать свой предмет в широкий социо-культурный контекст. Сопоставления поэзии и судьбы Рубцова и с «эстрадниками», и с таким же, по-своему, изгоем, как Бродский, подкреплены серьёзным анализом культурных и политических веяний эпохи.
Жаль, правда, что не упомянуты в этом сопоставлении такие поэтические звезды времен оттепели и застоя, как Леонид Губанов и Юрий Кузнецов. Отсутствие в книге последнего вообще загадка. Ведь автор использует десятки воспоминаний современников (родственников, случайных знакомых, коллег и друзей) о Рубцове, но воспоминаний Кузнецова (опубликованных в своё время в «Вопросах литературы) среди них нет. А они так показательны и живописны! Приведём их здесь в виде краткого резюме – в восполнение утраченного в замечательной книге.
В общежитии Литературного института было дело, в начале шестидесятых годов. Утром, гонимые сушняком, сошлись на общей кухне у крана с водой два страдальца-студента, ещё не знакомые друг с другом. «А чего это вы не здороваетесь, сэр? – спросил Рубцов. – Вот я гений, а с людьми прост». – «Ну, двух гениев для одной кухни многовато будет», – ответствовал ему Кузнецов.
Какое же счастье для любителя поэзии жить в стране, где в любую эпоху так велика плотность гениев на квадратный метр коммунальной жилплощади! Где поэт воспринимается как «ангел Родины незлобивой моей» – эти слова Константина Фофанова обыграны в подзаголовке книги. Популярность Рубцова только нарастает с годами; похоже на то, что вместе с Есениным и Высоцким Рубцов входит в триаду истинно народных современных поэтов. Славно и правильно, что автор книги не спекулирует на этой популярности, но во всём ей соответствует и тем самым её укрепляет.
Николай Коняев. Николай Рубцов. Ангел Родины. – М.: Алгоритм, 2007
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий