ПЕ­ЧА­ТИ КА­РЫ НЕ­БЕС­НОЙ

№ 2009 / 6, 23.02.2015

Гер­ман Са­ду­ла­ев ста­но­вит­ся всё бо­лее за­ме­тен в ли­те­ра­ту­ре. Уже не­сколь­ко книг в его пи­са­тель­ском ба­га­же, од­ну из ко­то­рых «Я че­че­нец!» он вру­чил по­сле встре­чи в 2006 го­ду Вла­ди­сла­ву Сур­ко­ву, по­том аж Пу­ти­ну






Герман Садулаев
Герман Садулаев

Герман Садулаев становится всё более заметен в литературе. Уже несколько книг в его писательском багаже, одну из которых «Я чеченец!» он вручил после встречи в 2006 году Владиславу Суркову, потом аж Путину (интересно, прочли ли, хотя бы открыли ли?). Садулаев продвигается в литературу с достоинством без лишней суеты. В прошлом году его роман «Таблетка» попал в короткий список Букера. На обложке этой книги красуется фраза: «есть все основания полагать, что Герман Садулаев – восходящая звезда русской литературы. Автор уже успел побывать в шорт- и лонг-листах разнообразных премий». Мало того, уже и Андрей Немзер пожелал Герману по этому поводу удачи и назвал «входящим в моду» (http://www.vremya.ru/2008/117/10/207456.html). Если честно, до моды ещё далеко, да и ни к чему она ему. Глупость, но мода портит писателя. К примеру, модный писатель Лев Толстой или Николай Гоголь… Звучит категорически неблагозвучно. А «модный писатель Минаев» – классический моветон последнего времени. Но, ладно, это уже другая тема, однако, согласитесь, динамика от «чеченского шовиниста», как окрестил Садулаева критик Сергей Беляков, после прочтения первых повестей, не плохая.


Если рассуждать в плане «шовинизма», то надо сказать, что Герман занимается конструированием чеченской мифологии, национального предания народа, которое формируется в Новейшее время в преддверии космической катастрофы (нового потопа) – чеченских войн конца 19 – начала 20 века. Он погружается в правремя, где все события, все образы, все жесты были знаковыми и во многом формировали будущий вселенский взрыв.


Садулаев будто буром с алмазным наконечником врезается в предмет разговора, постепенно погружаясь всё глубже и глубже, доходя до пластов, которые можно обозначить как мифо-поэтические. В его художественных текстах главное даже не нарратив, а глубинная мысль, её подземные течения.



Свой вариант эсхатологии Герман Садулаев реализовал в романе «Пурга, или Миф о конце света». Здесь он вывел одним из своих героев Дона Ахмеда – общего предка народа, праотца, оплота традиций и коренных устоев. В итоге Дон Ахмед погибает в неравной схватке с хтоническими чудовищами – китайской мафией, претендующей на главенство в новой истории. Дон рассказывает главному герою истории, складывающиеся в цельную историософскую концепцию, основной акцент в которой делается на взаимоотношения чеченского и русского народов. Не случайно у Садулаева присутствует тяга к обобщениям и систематизированию, ведь миф – это концентрат, квинтэссенция истории. Так, к примеру, криминальная история России в трактовке Дона Ахмеда слагается из: времени спортсменов, стрелков и, наконец, юристов. Или эпизод романа, где излагаются взаимоотношения кроманьонцев и неодертальцев, когда вторые вначале подчиняют, а потом истребляют первых.



Всё это получается достаточно убедительно. Тем более что напрашиваются прямые аналогии с современностью, с идолом демократии, которые мы отлили в бронзе и без конца обильно орошаем поцелуями и устраиваем бесконечные камлания. В этого идола и целит свои основные убойные стрелы Садулаев.





Демократия – право сильного над слабым (неодертальцев над кроманьонцами), идеальное обоснование социал-дарвинизма. Чтобы закрепить это право на века, мы возводим себе ещё одного кумира в образе блуждающего призрака закона, юриспруденции. Это новый идол призван внушить иллюзию равенства. У нас и президент сейчас – юрист, он говорит исключительно о законе, обрисовывает ужасы основного жупела, внутреннего террориста – коррупции. Но как-то во всё это плохо верится, и почему-то вспоминаются построения Раскольникова, которые ещё в средней школе были всеми нами заклеймены. И это понятно: закон призван поддержать стабильность. Стабильность же – это не универсальное понятие, оно касается прежде всего власти, а значит, закон призван сохранять и оберегать право власти на власть. Под это подвёрстывается весь мир, нагромождаются лабиринты законокрючкотных нагромождений. Но это опять эмоции, мало касающиеся сути дела…


Здесь хотелось бы поговорить не о романах Садулаева, которые, являясь ярким явлением на современном литературном небосклоне, ещё ждут серьёзного обсуждения, а о его рассказе «Бич Божий», опубликованный в июльской книжице «Знамени» за прошлый год. Кстати, следует сказать, что «Знамя» и Континент» – первые издания, приметившие литературно одарённого и юридически подкованного питерского чеченца. Ещё одна незначительная оговорка, либеральные…


Рассказ Садулаева представляет собой синтез публицистичности и собственно художественного повествования. Публицистичность – вообще отличительная черта прозы этого автора.


Первое, что бросается в глаза, – двойственность прочтения заголовка, которое выстраивает две основные проблемно-тематические линии в рассказе. В выражении «бич Божий» присутствует очевидное указание на социальный статус главного героя и мотив наказания за грехи. «Бич Божий» – высшая кара, наказание за общую провинность, современный вариант казней египетских, который и реализуется в финале рассказа. С другой стороны, «бич Божий» – нищий, бродяга, однако не просто опустившийся на самое дно жизни, но человек не от мира сего, медиатор между сферами небесными и земной плоскостью.


Предгрозовое ощущение приближающейся расплаты и социально-политическое объяснение трактовки феномена бездомного, бича, которое постепенно наполняется внерациональными смыслами, – собственно это и является основным наполнением рассказа. «Откуда тогда появились бичи?» – этим вопросом задаётся Герман Садулаев.


«Сейчас мы живём в другом, абсолютно свободном мире. В мире, где каждый человек свободен упасть до самого низа», то есть быть нищим неотъемлемое право каждого человека – так Садулаев формулирует современную ситуацию. Свобода – это и есть право скатиться на самое дно жизни, стать вне привычной жизненной матрицы, отринуть соблазны и привязанности мира. Бичи – «люди, не помнящие родства», они как птички небесные бесконечно свободны от каких бы то ни было внешних уз.


Феномен бродяжничества, образ бездомных, бичей интересен, к примеру, также писателю Александру Иличевскому. В этой связи можно вспомнить, хотя бы его букероносный роман «Матисс». В эссе «Деньги как реальность» (из кн. «Гуш-Мулла») Иличевский также рассуждает по этому поводу. Он считает, что в новой России это явление приобретает знаковый характер: «почти всё население моей родины стало бездомным. А как ещё характеризовать народ, чьё коллективное сознание было изгнано из родных мест, из дома мифа?» По Иличевскому бездомного «порождает время», он – его герой. Но и это не всё. Гены неприкаянного страдальца таятся в каждом человеке: «Любой человек на поверку не то что бомж, но бедолага».


Центральную оппозицию рассказа «Бич Божий» можно обозначить как «сейчас» и «прежде», через которую происходит детерминация мифом настоящего. Между этими полюсами – водораздел, подобный «падению» в жизни главного героя рассказа бича Кольки.


Относительно появления Кольки Садулаев делает типичное предположение: «мужчины уезжали на шабашку, чаще всего строить фермы для колхозов-миллионеров, которые, по сдаче объекта, расплачивались наличными. Получив расчёт, они возвращались. Иногда к ним прибивался кто-нибудь из аборигенов или бродячих бичей. Видимо, так в Шали попал и Колька».


Колька – легендарная личность, очень схожий с юродивым, традиционным персонажем русской культуры, жизнь которого есть транскрипция высших смыслов, нечитаемых для обычного рационального сознания.


Схожий персонаж есть в другом рассказе Садулаева «Блокада» (http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/08/753/74.html). Там блаженная старуха-девочка живёт сомнамбулой в современной России, будто на оккупированной фашистами территории и на каждом шагу выявляет доказательства и приметы этого порабощения. Оккупации, которую мы, погрязшие в матрице бытовой суеты, не замечаем. Ветхая же девочка, наоборот, обладая особым видением, остро ощущает, а также предчувствует грядущее обновление, освобождение. Это видение иного, внешне абсурдного, является попыткой заглянуть за декорации бытия, в которых торжествует «общество камерного спектакля», система навязанных иллюзорных построений, штампов.


«Общество камерного спектакля» у Садулаева противопоставляется миру общинному, «естественному», примат абсолютной свободы – жёсткому предостережению перед скатыванием в грех, разрушение империй (Древнего Рима, советской) – падению обычного человека из-за простых человеческих привязанностей.


Жизнь Кольки делится на несколько этапов. До того, как он получил «титул» бича, был моряком. Потом же, в Шали, пребывал как «птица небесная» между небом и землёй, для него единственной реальностью стал мир трансцендентный. Он считает, что есть «одна настоящая книга, она у Господа на небесах, скрижали! В ней каждый человечек записан, вся судьба его, от рождения до смерти. По этой книге и нужно жить. А дьявол, антихрист, от Бога на землю ушедши, всё хочет свою скрижаль составить, против Боговой. И вписывает в неё каждого заблудшего человека».


Так его бедность, нестяжательство, его система ценностей противостоит заблуждениям блуждающих по земной горизонтали людей. И в этом во многом состоял его «духовный подвиг».



Следующим важнейшим этапом повествования о биче Кольке является история его падения: «Только духовные люди могут пасть. Только для них приберегает враг рода человеческого самые хитрые свои соблазны. Мирские люди, ползающие по дну обусловленного существования, дьявола не интересуют. Они и так в его власти». Агиографическая литература в изобилии представляет нам истории духовной брани святых, их искушений, соблазнений, а порой и падений монахов. Чаще всего это происходит в ситуации подмены, в принятии иллюзии за реальность, ведь дьявол – обезьяна Бога.



Падение бича Кольки началось с «обычной привязанности» (которых нет у духовных людей), с того момента как он появился с «мокрым слепым щеночком на руках». После гибели пса Колька опустился, начал пить, подворовывать, курить «ядрёные папиросы без фильтра. Стал хуже всех бичей, вонючий и грязный». В скором времени он умер в сельском КПЗ.


История Кольки закольцована «другой историей». Он как ветхозаветный Адам проецирует свой грех на весь прочий мир. В селе стал появляться чёрный пёс – вестник беды, потом самолёты, сбрасывающие бомбы. Пёс – олицетворение души самого Кольки. Пса ловили, отпускали, после чего он в видениях автора побежал на север и до сих пор пребывает в пути, разнося весть о беде. Так Колька через трансформацию в тотемное животное превращается в Бич Божий.


«Настало время смерти большой страны», распада мифического времени. Причина всей этой катастрофы таится вовсе не во вторжении внеземного тела, не во всемирном заговоре, но в отпадании каждого человека, пусть даже ранее безупречного. Какой-то неизвестный вирус поразил империю, проник в сердца людей. Конечно, возможно она сама была чем-то противоестественным, ходом против Божьего промысла, таким же, какой совершил Колька, неоднократно спасая обречённого на погибель пса. С каждым спасением привязанность всё более увеличивалась и в конце концов приобрела какое-то трагически-мистическое значение.


Мы все слишком привязались к земному, в силу чего стали жить в мире своих грёз и навязанных иллюзий, стали «бичами», носителями на себе печати кары небесной.



г. СЕВЕРОДВИНСК

Ан­д­рей РУ­ДА­ЛЁВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.